Дети солнца

Среди воспоминаний о детстве книга Дины Рубиной «На солнечной стороне улицы» – действительно новость во многих смыслах. Она посвящена целой цивилизации, канувшей в Лету, каким был для множества людей послевоенный Ташкент. «Представьте, что на некий азиатский город сваливается миллион вшивого, беглого оборванного люда», – звучит в книге голос очевидца из времен военной эвакуации. Роман представляет собой полифонию таких голосов, притом что автор – один из них, «вернее – одно из второстепенных лиц на задах массовки». История художницы Веры Щегловой, ровесницы автора, – основной «высоковольтный» сюжет повествования. А его фон – стихийный интернационал девяносто восьми наций и народностей, «Ноев ковчег», уникальный конгломерат разных языков и культур, внутри которого так вольготно чувствовали себя дети. «Солнце – вот что нас спаяло, слепило, смешало, как глину, из которой уже каждый формовал свою судьбу сам. Нас вспоило и обнимало солнце, его жгучие поцелуи отпечатались на наших облупленных физиономиях. Все мы были дети солнца.

Бесконечное ташкентское лето…»

Неизменная газировка с сиропом, сладкая вата, прохладные арыки, фруктовые деревья вдоль улиц – а в этих уютных декорациях раскручиваются рисковые сюжеты из жизни бывших зэков и алкашей, ссыльных и наркоторговцев.

Пожалуй, главная тема книги – отношение человека и времени. «Я ныряльщик, спасатель… Уходит под воду океана времен мой город со всеми моими людьми, деревьями, улицами, домами… – так корабль погружается в пучину со всеми своими пассажирами; и только мне одной дано извлечь из глубины несколько эпизодов минувшей жизни, несколько лиц, несколько сценок, предметов… Увы, мои силы не беспредельны. Я ныряю и ныряю, с каждым разом погружаясь все глубже…»

«Добычей детской памяти» называет автор свой улов. И относится к нему как к главному своему богатству. «Страшная досада и обида, вполне эгоистическая, поражает меня, когда вдруг узнаю, что умер кто-то, кого я знала… Этот человек пусть на мгновения был частью, хотя б и незначительной частью моей жизни. И вот он умер, его уже нет и никогда не будет… Как же так! – вопиет все внутри меня. – Ах, меня обобрали, отняли без моего ведома мое, значит, мое имущество, моя жизнь – таят?! Кто возместит мне убыток?!»

Феномен детской памяти завораживает писателя. «Почему меня преследуют эти картины, запаянные в целлофан исчезнувших минут, как таблетки сульфадимезина времен моего детства?.. Куда она делась, легендарная Има Сумак? Куда делся мой Робертино Лоретти, мой ангел в серебряном плаще из небесной «Джяма-а-а-йки-и-и»?

Я двигаюсь впотьмах с вытянутыми руками по огромной свалке моей памяти, пытаясь нащупать любимые, затерянные во времени, родные моему сердцу вещи…

Персонажи моего детства толпятся за кулисами памяти, требуя выхода на сцену…» Проститутка Маргоша, диссидент Роберто, самый известный стиляга Хасик Коган – «высокие каблуки, голубые брюки, огромный кок»… Память взрывается надрывным вопросом: «Куда делся Хасик, кто скажет мне – куда делся Хасик Коган?!»

Среди экзотических судеб героев книги сквозной линией проходит трагичная биография Кати, матери Веры, сироты из блокадного Ленинграда, которую старая узбечка спасла от голодной смерти, и ташкентские улочки стали для нее «больше, чем просто жизнь, все это было жизнью подаренной». Но после гибели брата Катя «уже не верила в подаренную жизнь, а понимала, что нужно отчаянно драться и много вытерпеть за этот подарок». Занявшись воровством казенной материи на фабрике, где работала, «Катя торговалась отчаянно, копеечно, не только потому, что становилась скупее с каждым днем, а потому еще, что дрожащим холодком ютилась в душе ее сиротская тоска, и никого ей не было жаль, и никого она не любила». Со временем занялась торговлей наркотиками, в безлюбовье родила дочь, превратив в ад ее детство и дальнейшую совместную жизнь, и до смерти пылала ненавистью к ней и людям вокруг… Свою жизнь она угробила, можно сказать, мастерски, артистично, получив в криминальном мире кличку Артистка. Вера росла молчаливым, угрюмым ребенком – в книге их детства пересекаются, они и в дальнейшем встречаются несколько раз, героиня и автор, уже признанные писательница и художница: «На мгновение меня коснулась мысль, вполне банальная, с давних пор ужасавшая не одного писателя: а вдруг это не я пишу о ней книгу, а она – обо мне? Вдруг не она – мой вымысел, а я – ее? И несколько секунд с тайным страхом я вглядывалась в ее насмешливое лицо…»

Упругие, динамичные сюжеты погружены в книге в некий философский, созерцательный контекст: «…каждого знакомого ташкентца я просила рисовать по памяти план города. И каждый рисовал нечто совершенно отличное от реально существовавшей карты. Что это значит? Страшно подумать! Что каждый жил в каком-то своем, вымышленном, нереальном городе. Так может быть, его вообще никогда не существовало?»

Само детство и отрочество автора полно двойственных, ирреальных состояний: «Все мое отрочество – постоянное выпадение в транс… В то время я жила глубоко и опасно. На грани умопомешательства, как многие подростки».

Роман – это еще и исследование психологии детства с неожиданными открытиями: «Детское одиночество – я говорю о чувстве – может сравниться только со старческим. Самый любимый ребенок в семье, как и обласканный всеми детьми и внуками дед, независимо от обстоятельств может чуять этот космический холод еще – уже близкой бездны. Одни еще недалеко ушли, другие подбираются все ближе».

Потерявшись в незнакомом поселке, автор ребенком испытала «то чувство упоительного странничества, вольности, отчужденности и безотносительности ко всему миру, которое сопровождает меня всю жизнь, везде, где бы в своих путешествиях я ни оказалась».

Повествование полно мастерски точных деталей: о пианино сказано, как о черном полированном ящике, «в откинутой крышке которого многие годы затем неустанно отражалась моя оцепенелая тоска». У инвалида Стасика «костыль поскрипывал и покряхтывал, как терпеливый и многострадальный старик». Вечерами «с крылечек матери созывали детей зычными, пронзительными, грозно спохватившимися голосами».

Подаренные на день рождения сумка и синий капроновый бант, найденный на дне арыка бумажный рубль становятся событиями, сопоставимыми со взрослыми вехами жизни героинь: замужествами, выставками, выходом книг, отъездом из Ташкента…

«Ташкент пустел постепенно»: разноязыкие обитатели его разъезжались по всему миру, продолжая держать связь друг с другом, безошибочно узнавая земляков по особому говору повсюду, будь то Москва, Америка или Израиль. Роман Дины Рубиной стал данью памяти старому Ташкенту, практически исчезнувшему с лица земли после землетрясения 1966 года, полностью перестроенному. Коллективным портретом «обаятельного и милосердного города, который всех нас берег и хранил, а вот мы его – не сохранили», – так с горечью констатирует в финале одна из собеседниц автора.