На чтение: ≈ 41 мин.Мы начинаем публиковать главы из новой книги известного педагога Евгения Ямбурга «Этюды педагогического оптимизма». Педагог – всего лишь посредник в культуре. Это «всего лишь» нисколько не умаляет его роль. Напротив, она весьма почтенна, поскольку, при правильном подходе к делу, обеспечивает нерасторжимую преемственную связь поколений. В традиционных, устоявшихся культурах действия учителя размеренны, ритуализированны, результат их вполне предсказуем. Но как только сама культура переживает очередной системный кризис, педагог первым оказывается, можно без преувеличения сказать, в положении Гамлета, призванного восстанавливать «дней связующую нить». Для выполнения столь ответственной миссии прежде всего требуется большое интеллектуальное и нравственное мужество, позволяющее без страха вглядеться в лики быстро меняющегося мира. Пусть даже на первый взгляд они предстают перед нами лицами испорченных детей с дурной наследственностью и порочными наклонностями.
Если время меняет лица,Значит, лица меняют мир.М. Свириденков
Цель этих заметок – попытка услышать голос вступающего в жизнь поколения. Предмет разговора – творчество молодых писателей. Предоставим профессиональным литераторам их право на тонкий искусствоведческий разбор текстов. Меня же в первую очередь будет интересовать состояние умов и настрой душ мальчиков и девочек, только вчера вышедших из стен школы. Их стихи и проза дают богатейшую пищу для педагогического анализа, без которого мы уподобляемся самоуверенному лекарю, берущемуся врачевать, толком не имея представления о происхождении и природе болезни. Впрочем, оставим до поры открытым высокомерный вопрос: кто и кого должен лечить? Начинающие литераторы – именно та часть юношества, что наиболее склонна к глубокой рефлексии, не закрылась броней «пофигизма» и способна внятно выразить в слове свое мироощущение. Потому их творчество – ценнейший педагогический источник, позволяющий вдумчивому педагогу не строить иллюзий по поводу якобы тотального инфантилизма, бездушного прагматизма и безудержного гедонизма нового поколения в целом. Не все они, как гласит реклама, выбирают «Пепси» или «Спрайт», дабы «не дать себе засохнуть». Подчас их предпочтения страшнее. «Героин от слова герой», – такую этимологию предлагает герой повести М.Кошкиной «Химеры» (Континент №125, 2005 г.). Но обо всем по порядку.
1. Рожденные на переломе
Прежде чем погружаться в их, предупредим сразу, порой шокирующие тексты, дадим себе труд очертить временные рамки нового поколения. Французский историк М.Блок справедливо утверждал, что бывают поколения короткие и длинные. Все зависит от глубины и интенсивности происходящих в жизни перемен. Нынешние двадцатилетние, 1985 года рождения, в прямом и переносном смысле слова могут быть отнесены к плодам перестройки и последовавших за ней социальных и прочих катаклизмов. Хронологические рамки важны, поскольку помогают осознать, что вся их сознательная жизнь складывалась в атмосфере всеобщего смятения умов, моральной растерянности, а подчас и стремительной деградации окружающих их взрослых людей.
Где-то в середине 80-х замечательный режиссер Р.А.Быков снял небольшой фильм «Люба». Сделан он был по заказу Каннского фестиваля. Сразу перед несколькими выдающимися режиссерами разных стран была поставлена задача: в десятиминутной ленте выразить свое видение будущего собственной страны. Ничего более страшного мне не довелось видеть в своей жизни ни до, ни после просмотра. Место действия – полуразрушенная хибара в поселке близ железнодорожного узла. Героиня – девочка лет пяти, живущая вместе с матерью-алкоголичкой. (Пока был жив, Ролан Антонович как-то принимал участие в судьбе этой девочки, далее следы ее теряются.) Безобразные сцены в жилище, которое язык не повернется назвать домом, чередуются с кадрами, снятыми в пещере-логове, которое оборудовал себе ребенок в ближайшем лесу, спасаясь от тягот такого существования. Стащив туда разодранные игрушки – кукол и мишек, девочка проигрывает на них эпизоды своей еще только начавшейся, но уже бесконечно трагичной в своей безысходности жизни. Вот она пытается кормить куклу, но когда та отказывается принимать пищу, с размаху бьет ее по щекам. При помощи мишки и куклы пятилетний ребенок в подробностях воспроизводит сексуальные сцены. Возвращаясь к матери, она получает уже вполне натуральные пощечины. Пьяная мать хлещет ее по щекам и кричит: «Я тебя ненавижу!» Девочка убегает и с откоса бросается под проходящий поезд. Но тут властная рука режиссера поднимает ее над железнодорожным полотном, и Люба летит над полями, реками и перелесками. Спасти ребенка и страну, где так относятся к детям, может разве что чудо. Подобное незадолго до своей трагической гибели высказывал и о. Александр Мень: «Спасти Россию может только чудо, но в чудо я верю». Если той девочке повезло и благодаря Богу, или стараниям покойного режиссера, она выжила, сейчас ей должно быть около двадцати лет.
Вспомнил об этом, к сожалению, малоизвестном педагогической общественности фильме, когда читал рассказ молодого прозаика Дениса Гуцко «Лю». (Континент №125, 2005 г., с. 186.)
Та же картина. Лихорадочно возбужденная от предвкушения принятия спиртного компания «родственников» и всеми забытый, сидящий за занавеской малыш Алешка, который пока еще не произнес ни единого в жизни слова:
«Пока бубнила Евлампиха и рокотала Нинка, Алешка, затаив дыхание, вынырнул из-под занавески, вытянул мишку из тайника, прихватил банан – и вот сидит с ним в обнимку, тычет бананом красный лоскут языка. Укрывший их тюль, горелый с одного краю, дрожит на сквозняке. Алешка прижимается к мишке щекой.
– Лю, – повторяет он и с серьезной нежностью заглядывает в выпуклый черный глаз и серую пуговку.
– Лю, – и кормит его бананом (ждет, чтобы тот откусил, и только потом отводит руку).
– Лю…
Это его первое слово, но ни Нинка, ни Сом, ни Васька, ни даже Евлампиха об этом, конечно, не знают».
Психологам и педагогам хорошо известны последствия детских психических травм, отражающихся на всей дальнейшей жизни человека. Какие же армии психотерапевтов необходимо привлечь для того, чтобы врачевать душевные раны и помогать преодолевать комплексы всем этим, не полюбленным с самого рождения детям?
2. Школьные годы чудесные?
Разумеется, не все поколение было опрокинуто в драму социального сиротства. Не стоит сгущать краски. Кому-то повезло родиться в полноценной добропорядочной семье и относительно благополучно миновать раннее детство. Такова героиня повести Марины Кошкиной «Химеры». (Континент №125, 2005 г.) А дальше?
«А дальше – школа. Опять уроки, опять драные парты и занозистые стулья. Невозможно объяснить, что такое школа. Невероятно сложно передать ее дух. Без пафоса, без ложного восхищения. Набросать несколькими фразами образ того места, где мы проводим столько своих лет. Изо дня в день, изо дня в день ходим одной и той же дорожкой, видим одни и те же лица. Если бы я решила нарисовать свою школу, то на холсте непременно были бы пустые, залитые зимним солнцем коридоры, звонки, линолеум, заспанные невинные второклашки. Мел на ладонях. Гастритные пирожки, скошенные в чужую (Лизину) тетрадь глаза, грязные изляпанные стены, нравоучения, обиды, унижение. Вырванный из дневника листок. Еще можно написать на холсте школьный вечер. Сначала детский, с масками, мучительно заученными стишками, сластями, лимонадом, умиляющимися родителями. Потом другой вечер, уже с темнотой, грохочущей музыкой и слабоалкогольным коктейлем за углом. Вот, пожалуй, и все мои ощущения от школы. Люблю ли я школу? О Господи, никогда не спрашивайте об этом ребенка. Конечно, нет. Школа есть часть действительности, которую необходимо принимать как неизбежность. Но любить ее…»
Автору повести ровно 20 лет. Ощущения, полученные от школы, еще свежи, и им стоит доверять. Предвижу праведный гнев и возмущение своих коллег. Не во всех школах заляпаны стены и занозистые стулья. А гастритные пирожки и мел на ладонях отходят в прошлое, постепенно уступая место шведскому столу и компьютерам. В крупных городах, в продвинутых школах изменения действительно есть. Но нарисованная героиней повести картина по большей части соответствует действительности. И разве дело только в стенах? Школьное меню пока не радует разнообразием. Среди излюбленных педагогами деликатесов – Последний звонок.
«Последний звонок. Все выряжены в школьную форму и белые фартуки. Смотреть страшно. Как буфетчицы. И почему здоровые половозрелые кобылы должны притворяться маленькими первоклашками? Что за маскарад для педофилов? Я и Лиза были одеты нормально. Все приставали:
– Вы форму не нашли? Вы форму не нашли?
Заколебали!
Стало очень грустно. Все ревели, прощаясь со школой. А я грустила по другой причине. Школу мне покидать не грустно, нет. Век бы ее не видела. Но мне придется расставаться с моими друзьями».
И вновь предвижу ревностный, отстаивающий корпоративную честь вопрос: «Откуда же из серых, убогих школ берутся талантливые молодые авторы, которых печатают солидные журналы?» Не будем впадать в школярское заблуждение, полностью отождествляя автора с его персонажем. Молодая писательница, даже если она выпускница прекрасной школы, аккумулируя мироощущение своих сверстников, имеет полное право на обобщение и типизацию.
Что же касается разгадки природы происхождения их творчества, то ее, как не покажется странным, нам подсказал не кто-нибудь, а сам Ф.М.Достоевский.
Д.С.Мережковский вспоминал, как однажды родители привели его, подростка, к великому писателю и попросили оценить юношеские стихотворные опусы сына. Посмотрев тексты получившего прекрасное образование и воспитание Димы Мережковского, классик сказал примерно следующее: «Молодой человек. Для того чтобы писать настоящее, надо страдать». Чем-чем, а этим непременным условием творчества в Отечестве нашем мы наделили их сверх всякой меры.
3. Все ли поколение выбирает пепси?
Существует устойчивый миф о якобы полной социально-политической индифферентности подавляющей части молодого поколения. Выходки отдельных экстремистских групп не в счет. К счастью, они действительно пока не определяют политических предпочтений молодежи в целом. Государство и некоторые политические партии делают неуклюжие попытки использовать энергию молодых в своих прагматических целях. Получается плохо. Думаю, сказывается генетическая усталость от потрясений истекшего века, отсутствие подлинных, вызывающих доверие институтов гражданского общества и инстинктивное нежелание молодых служить послушным орудием для кого бы то ни было. К борьбе за дело ни одной партии они пока не готовы. Но сказанное отнюдь не означает, что молодые люди не переживают глубоко, не испытывают боль от неурядицы окружающей жизни. Выход на площадь – крайняя мера, есть и другие формы реакции на происходящее. Об этом свидетельствуют их тексты, как прозаические, так и поэтические.
Максим Свириденков – поэт двадцати одного года от роду, живет в Смоленске. Это его строфу я взял в качестве эпиграфа к этим заметкам.
Словно филин ухает в голове.
По стеклянной комнате
ветер-ветр.
Кто-то любит, ждет;
кто-то вовсе нет…
Эх, не знать, забыть,
что придет рассвет.
Нервы, звезды, вены и холода.
Сатана, я душу тебе продам.
За нее не злато, а танк мне дай,
Дай мне танк – такой,
чтоб доехать в рай.
Чтоб в раю узнали,
что есть война,
Ведь давно воюет моя страна.
Сатана молчит. Тени на стене.
Мутно-мутно. Ночь. Ветер-ветр
и снег.
Перенестись в рай не на крыле ангела, а на танке – это брутально, или, говоря языком их поколения, круто. Помнится, веселя публику семидесятых годов, М.М.Жванецкий тоже мечтал об этом средстве передвижения. Но танк был нужен ему лишь для того, чтобы, подъехав к рынку, спросить торговцев: «Почем?» С тех давних пор мир сильно изменился. Сегодня танк на рынке (во всех значениях этого слова) не выглядит парадоксально и потому не вызывает даже улыбки.
Другой двадцатипятилетний поэт Ербол Жумагулов, подобно О.Мандельштаму, вернулся в свой город, знакомый до слез. Его город – Алма-Ата.
Я родным и знакомым
в один присест
расскажу, что «в России –
ваще писец!
Там война, нищета и Путин!»
«Поднажми», – бормочу,
и таксист везет,
ибо если хоть кто-то
нас дома ждет,
Мы бабла на билет намутим.
4. Улица корчится,
ей есть чем разговаривать
Молодежный сленг, блатной жаргон, ненормативная лексика – те языки, которыми, корчась, разговаривает сегодня улица. Как относиться к их проникновению, а точнее, экспансии в печатные тексты? Вопрос сложный. С одной стороны, радение за чистоту речи – святая обязанность педагога. С другой стороны, реальную языковую среду, в которой вырастают наши дети, невозможно игнорировать, делая вид, что ее не существует. Реагировать на это приходится реалистично: без особых восторгов, но и без педагогического жеманства. В противном случае нам придется немедленно отказаться от изучения в школах «Одного дня Ивана Денисовича» А.И.Солженицына. Как прикажете объяснять подросткам «смефуечки» или «маслице-фуяслице»? Стыдливо обходить эти эвфемизмы русского мата стороной (как будто они ежедневно не слышат его на улице) или прямо сказать о том, что ненормативная лексика – неотъемлемая черта лагерного нечеловеческого быта, насквозь пропитавшего страну? Да что там говорить, наша собственная речь уже давно и бесповоротно отличается от языка русских иммигрантов первой волны. В конечном итоге наше восприятие зависит от того, из чьих уст и в каком контексте воспринимаем мы то или иное соленое слово. Стоят ли за ним трагическая биография, масштаб личности, как у Шаламова и Солженицына; ощущается ли пронзительная боль, которую уже невозможно выразить приличными словами. Или, напротив, как это происходит сегодня сплошь и рядом, в текстах приходится сталкиваться с омерзительным смакованием грязи в коммерческих целях на потребу быдлу. Внимательный, чуткий читатель не может этого не почувствовать. Из этих впечатлений читателя и возникает необходимое различение между употреблением или злоупотреблением ненормативной лексикой в печатных текстах. Те же критерии, на мой взгляд, применимы к творчеству молодых. Двойные стандарты здесь не проходят. Что касается биографий, дающих право, то их значимость для читателя определяется не только длиной жизни или отсидками, но прежде всего глубиной и интенсивностью переживаний автора. Они, молодые, едва соскочив со школьной парты, оказываются в окопах сомнительных войн, а мы снисходительно витийствуем по поводу их слабой воли к жизни, неокрепших душ и пошатнувшейся нравственности. Имеем ли право?
Впрочем, набившие оскомину претензии отцов к детям – дело привычное, освященное веками человеческой истории. Но я долго ожидал, когда же наконец появится манифест нового поколения, внятно и обоснованно формулирующий позицию противоположной стороны. И дождался. Повесть С.Чередниченко «Потусторонний» (Континент №125, 2005 г.). Автору 25 лет. Герой его повести – начинающий писатель Григорий Андреев выступает с обращением к отцам. Текст большой, но заслуживает того, чтобы быть приведенным полностью.
Обращение к отцам
«Вы говорите: уныние – это грех. Вы недоумеваете: откуда в наших детях эта тоска, мрак, пессимизм… Вы ждете от нас «слово ободрения», в котором так нуждается «возрождающаяся русская душа». Не понимая нашего хронического отчаянья, вы списываете его на счет периода, величаемого сочным словом «безвременье». И в этом вы правы – мы в превосходной степени дети своего века. Но вы уверены, что вообще мир не так уж плох. В конце концов, ведь не голод же, не война и одеться есть во что.
Что с того? Рассказать вам правду, настоящую, откровенно? Некоторые вещи достаточно трудно понять – почему все так получается?
Что нам до всякого возвышенного, чистого и прекрасного, которого, как утверждают, «так много в нашем мире»! Угу, куда ни плюнь – везде прекрасное… Что нам до него, если на наших светофорах вечный мигающий желтый? Мы включаем первую скорость, робко давим на газ. И мотор глохнет.
Мы выросли в девятиэтажных микрорайонах из железобетона. Местом, где мы искали любую свободу, стал подвал. Там не было пельменей на ужин, японских телевизоров, турецких ковров, «Жигулей»; там были косяки, Цой из старенького кассетника, а для ваших дочурок потные руки старших парней, и не только руки. Но в тесном вонючем подвале было теплее, чем в квартирах улучшенной планировки. Вы называли нас обнаглевшими сопляками, шлюхами и ублюдками – мы были такими, потому что не желали быть зажравшимися бюрократами, смакующими слова «ускорение», «перестройка», или серым быдлом, помышляющим единственно о талонах на водку, а иного пути в дисциплинарном санатории у нас не было.
Скоро в благоустроенных девятиэтажках потекли потолки, забились мусоропроводы, сдохли лифты. Подвалы затопило, но они уже не были нам нужны. Нам полную свободу прописали западные врачи, мы глотали ее вместо витаминок. Мы вышли из подвалов и оказались на дискотеке. «Кисло-кисло-кислота!» – звенел из всех динамиков компьютерно-девичий голос. Мы с восторгом глядели в рот новоявленному мессии и потрясали кулаками, скандируя: «Россия! Свобода! Россия!». Скоро мы увидим ваши слезы и голод, услышим проклятия «проворовавшемуся» вождю и его «шайке», сами будем голодать и проклянем все на свете.
Народ… 140 миллионов окопавшихся на дачах или упавших в телевизоры особей, объединенных только территорией, которую завоевывали и покоряли ваши (и мои) предки. Возраст – вот единственная характеристика современного «россиянина» (биологическая характеристика, наиболее подходящая животным). Тот, кто старше 70, прячет от себя память о своей боевой юности, опозоренной всеми последующими поколениями, и молит о смерти. А на 9 Мая по милосердному разрешению государства надевает ордена, которые еще не успел распродать падким на экзотику иностранцам (на что-то же надо внуков кормить). Тот, кто старше сорока (их большинство), не воевавшее поколение, – послушные животные, понуро бредущие в общем стаде. Эти сорокалетние помнят молодость: романтические стройотряды, Хемингуэй, бобины с записями битлов и полуподпольного Высоцкого, чтение «Архипелага ГУЛАГ» и «Чевенгура» в конце 80-х (да-да, когда-то они умели читать!). Они нянчили нас, уткнувшись в «Раковый корпус», и с их молоком мы впитали знание о вечном обмане. «Просто нас на… всех!» – так, кажется, сказал Егор Летов, последний герой. Тридцатилетние впитывали сознание обмана с портвейном и дешевой водкой (водка у нас – второй хлеб). Тридцатилетним скучно жить – они знали все с самого начала. Это они посадили страну на иглу – надо же себя чем-то развлечь. Развлекаемся и мы, двадцатилетние, но у нас несравненно большие возможности: пепси, пейджер, MTV. Что тут поделаешь, чем ты моложе – тем выше степень отчаяния (греха пострашнее уныния), тем глубже оно засело в костях. Ни у одной из четырех категорий нет сил на будущее. Нация, живущая ради того, чтобы пока не сдохнуть. Кто будет тамадой на поминках по России? Те, кому за сорок. Это вы добровольно вернулись к первобытному укладу – занимаетесь собирательством и земледелием. Это у вас в руках вместо знамен и плакатов с воплями протеста лопаты и лейки. Вкалывать на даче – оптимальная форма отдыха. Свою импотенцию вы величаете «демократией» и хотите, чтоб мы тоже шли и голосовали. Да лучше мы двинем на дискотеку и оторвемся там по полной программе – это теперь модно, это так круто, были бы бабки. По правде сказать, это наш единственный выход, это все, на что мы пригодны.
Сколько лет вы срали на церкви, а ныне вдруг одумались – падаете на колени и стараетесь поскорее расшибить лбы. Тянете нас туда же. Но как мы станем верить? Под нашими ногами провалилась эпоха – у нас хронический нигилизм, он в крови.
И о каком будущем, о каком возрождении мы тут сюсюкаем? Одних вы собственноручно угробили на пламенном юге. Слабейшие из нас гниют – уже в могилах или пока на игле; либо укрылись во всяких ролевых играх и виртуальных мирах, плевать им на этот мир, где все всегда не в кайф. Ваша достойная смена потихоньку занимает ваше место, смысл их существования – капитал; некоторые из них при этом уверены, что служат Родине.
Осталась маленькая кучка (семь процентов), которым просто тошно жить – которые исписывают общие тетради своими снами и видениями, как Андрей; или, как Серебряная, способны полюбить лишь мертвых, или, как Мара, тычутся с упорством слепых котят во всякое дерьмо, ища здесь хотя бы надежды. Или просто устали, как я.
Остались только мы, но мы не в счет: мы не отсюда. Потусторонние, как сказал бы брат Ницше. Ушельцы. Мы сберегли свои последние силы, чтоб с высоты своего низменного века плюнуть в ваши растерянные физиономии. Чтоб не быть контингентом потребителей; черной дырой с вечно разинутым ртом, алчущей поглотить бездну секондхэндовских автомобилей и шоколадных батончиков; винтиком в системе, организованной по принципу «заработал – потратил» («поел – покакал», «покакал – поел»). Чтоб остаться немного собой.
Вот такая правда. Ну что вы воротите нос? Мрачно все, беспросветно? Или, может быть, я все придумываю, вру? Нет, врете вы. Вы себе врали. Вы врали и нам – в школах, дома, везде. А потом изображали раскаяние. Вы взяли с нас клятву пионера, а потом упоенно ее растоптали. Этот урок пошел нам на пользу – больше мы клятв не даем. Мы видим правду, мы глотаем ее, как водку, мы уже превратились в алкоголиков. Я всю жизнь живу, как на ХХ съезде. И я устал изумляться грубости и мерзости отдельных мазков на «прекрасной картине мироздания». Ненавидьте меня, выродка, упрекайте в чем угодно. Напрасно… По плодам их узнаете их… яблоко от яблони… что посеешь…
Но приходит время сеять нам…».
(Континент №125, 2005 г., с.51-54.)
5. Мужество отчаяния
Этот манифест поколения, а точнее, той части поколения, что дает вдумчивому педагогу богатейшую пищу для анализа. Постараемся на время оставить в стороне привычные, спасающие психику педагога (он ведь тоже живой человек, для которого утрата смысла своей деятельности катастрофична) механизмы вытеснения неприятной реальности. Легче всего загородиться от нее надежным щитом из высказываний типа: «Не все представители старших поколений врали себе и продолжают врать до сих пор», «Не у всех молодых людей хронический нигилизм и отчаяние в крови». Ведь для многих из них в последнее десятилетие открылись новые возможности, они выучили языки, увидели мир, приобрели престижные и высокооплачиваемые специальности. Словом, прекрасно адаптировались к изменившейся жизни. Разумеется, без издержек переходного периода не обошлось. Кое-кто действительно пострадал. Но зачем же сгущать краски, представляя все поколение, еще полностью не включившееся в жизнь, уже уставшими от нее невротиками? Так или примерно так, вероятно, попытается уязвленный педагог отстаивать свою оптимистическую уверенность в завтрашнем дне, крайне удачно совпадающую с очередным идеологическим заказом.
Но можно ли пренебречь мироощущением даже меньшинства, тем более меньшинства творческого? Весь опыт истории культуры показывает, что делать этого нельзя. Начнем с того, что исчерпывающих социологических данных, говорящих о нравственно-психологическом самоощущении поколения двадцатилетних, в науке не существует. А учитывая уровень «искренности» респондентов, чей чуть ли не генетический опыт подсказывает необходимость «правильных» ответов на поставленные вопросы, едва ли стоит надеяться на их скорое получение. Так что вопрос об умонастроениях большинства молодых остается открытым. Но дело, разумеется, не в статистике. Именно творческое меньшинство, для которого «становиться простым социологизированным животным невозможно» (выражение главного героя повести, от имени которого написано обращение к отцам), наиболее чутко аккумулирует нравственную атмосферу эпохи, нащупывает ее болевые точки.
В 20 мне подарили поющую мышку
в 25 намекнули: пора делать стрижку
в 30 одели в макси
в 35 провели экскурсию в загсе
в 40 заставили саму выкручивать лампочки
в 45 подарили белые тапочки
в 50 подарили белые тапочки
а как же лампочки кошачьи лапочки
лоскутки тряпочки удочки улочки
наконец мышка и стрижка
это ты Машка? это ты мамка?
если я уже в дамках
где тогда моя шелковая рубашка
где твоя ласковая улыбка
мы еще не успели завести рыбку
назвать ее в честь бабушки
чтобы не было в мутной воде зыбко
научить ее играть в ладушки
так вот зачем мне белые тапочки в 50 да еще две пары?
(Маша Хаткина. 24 года. Живет
в Донецке. Континент № 125, 2005 г., с. 202)
Кого из властителей дум прошлого – от Лермонтова до Высоцкого – мы можем отнести к адаптированным оптимистам? В силу особого внутреннего склада они всегда идут без страховки, «пятками по лезвию ножа». В итоге их диагнозы подтверждаются, пророчества сбываются. Коль скоро мы признаем за классиками способность аккумулировать настроения своего поколения, почему отказываем в ней нынешним молодым? Возраст не в счет. Лермонтов в апогее своего творчества их ровесник. Что же касается возможных психопатологий творческих людей, вокруг судеб которых сегодня так много научных и художественных спекуляций, то доверимся Э. Фромму, который понимал в этом толк. Не соблазняясь психиатрической гипердиагностикой, с этической точки зрения он рассматривал невротика как человека, не смирившегося с грязью и пошлостью окружающей жизни.
Надеюсь, сказанного достаточно, чтобы серьезно, без предубеждения отнестись к их шокирующим, вызывающим посланиям. (Речь идет не только о приведенном фрагменте повести С. Чередниченко.) Молодые авторы действительно вызывают (провоцируют) нас своим творчеством на ответную рефлексию, позволяющую по возможности честно оценить свое место в культуре и меру собственной ответственности за всеобщее помрачение душ. Выросшие дети по-своему правы. Атмосфера обмана отравляла их с младых ногтей.
В детстве две вещи ранят особенно остро: внезапное осознание конечности любой человеческой жизни и болезненное ощущение, рождаемое фальшью окружающего ребенка мира взрослых. Только что родители мило общались со своими гостями, но стоило знакомым уйти, папа с мамой не отказывают себе в удовольствии перемыть косточки приятелям, за которыми только что закрылась дверь. Первые нарезы на сердце. Со временем раны затягиваются, но не у всех. Подростки эмоциональные, с тонкой психической организацией и художественным складом ума напряженно переживают несовершенство мира, его несоответствие идеалам. Отчаянно борясь с изъянами окружающей среды, противопоставляя себя сообществу взрослых, они тем самым отстаивают свою самость. Все это известные каждому педагогу этапы созревания личности. У людей творческих этот процесс затягивается на всю жизнь. Не зря замечено: каждый по-настоящему талантливый художник до седых волос остается в душе ребенком.
Однако, проникая в мироощущение молодых писателей, было бы неверно, успокаивая свою совесть, списывать его драматизм на обычные неизбежные трудности созревания личности. Признаемся себе: сознание вечного обмана, в котором мы рождаемся, живем и умираем, нельзя приписать исключительно юношескому нетерпению сердца. Оно сегодня, вне зависимости от возраста, мучает и приводит в отчаяние любого не утерявшего способности мыслить человека. Между тем каждый из нас в той или иной степени принимал, и что особенно опасно, продолжает принимать участие в вольном или невольном приумножении неправды. «Вы врали и нам – в школах, дома, везде. А потом изображали раскаянье», – бросает суровое обвинение автор послания к отцам. Увы, сегодня приходится констатировать, что краткий период даже имитации раскаяния (справедливости ради отметим, что у многих оно было искренним) миновал, уступив место новому пониманию высшей идеологической и педагогической целесообразности.
Срыв внезапно дарованной свободы в своеволие, разгул примитивного эгоизма, моральная разруха истекших десятилетий – все это вместе взятое породило вполне объяснимое благородное стремление восстановить «ценностей незыблемую скалу» (Мандельштам). Беда в том, что восстановление ценностной вертикали мы по неизбывной традиции хотим произвести на зыбком фундаменте мифов и кое-как подновленных, наскоро перелицованных идеологических догм. В качестве строительного материала, цементирующего нацию, немедленно привлекается наша многострадальная история, которая становится разменной монетой в политической игре, при помощи которой государственные мужи намереваются сплотить народ на основе идеи «священной державы». Вопреки декларируемой либеральной фразеологии государство никуда не уходит из сферы образования. Другое дело, что оно торопливо освобождается от своих финансовых обязательств перед системой образования, но в идеологии его влияние вновь возрастает сверх всякой меры. Педагогика в который раз оказывается в роли послушной служанки идеологии. Исходный тезис: «В конце концов надо же на чем-то воспитывать вступающие в жизнь поколения». Дело представляется до крайности простым. Стоит перенести праздничную дату с седьмого ноября на четвертое, и мы, сместив общенациональный праздник на три дня назад, одновременно перемахнув почти на четыре столетия в прошлое, вместо сомнительного начала коммунистического рая получаем проверенный веками, освященный историей символ преодоления Смуты. Опасное заблуждение.
В результате подобных манипуляций смута только возрастает: прежде всего в умах и душах молодых людей. Их сегодня уже на мякине не проведешь. Они, выражаясь словами героя повести «Потусторонние», видят правду и глотают ее, как водку. Не случайно в качестве символа века он предлагает поставить на Васильевском спуске памятник двум персонажам: Шарикову и Ване из «Разговора у телевизора» Высоцкого. Серость!+ Плебейство! – попробуйте оспорить такое символическое восприятие молодыми века минувшего в Отечестве нашем.
Евгений ЯМБУРГ, доктор педагогических наук, член-корреспондент РАО, заслуженный учитель школы РФ, директор ЦО №109, Москва
Выбор читателей
Комментарии