Демоны Максима Горького

О великом русском писателе Максиме Горьком за долгие годы “перестройки” сказано много противоречивого. И сегодня одни по-прежнему считают его “буревестником” Октябрьской революции, ее поэтическим символом и добросовестным финансовым спонсором. Другие склонны видеть в нем автора “Злых заметок”, ядовитого и разочарованного комментатора первых лет социалистической революции. Третьим не дает покоя возвращение Горького из Италии в Советскую Россию и его восторженные очерки об экономическом возрождении страны. Четвертые подхихикивают над тем, сколько раз под давлением властей Алексей Максимович переписывал свой знаменитый очерк о Владимире Ильиче Ленине, пока не обрамил его “белым венчиком из роз”.

Люблю перечитывать автобиографические повести Горького: “Детство”, “В людях” и особенно “Мои университеты”. И фильмы, поставленные по ним, любила школьницей-подростком. Нет, чем-то, поэзией какой-то особенной, Горький все-таки забирает! Россия его эпохи была аграрной и ремесленной. И в силу этого многие из нас – если не внуки, то правнуки и праправнуки самих горьковских героев: сапожников, красителей кож, булочников, нянек, крестьян и разночинцев-интеллигентов. Этой мыслью, пожалуй, и питалась всегда моя любовь к Горькому-бытописателю.
И вдруг попадает в мои руки лекция православного литературоведа Михаила Дунаева, и моя восторженная привязанность к Горькому начинает терпеть кризис…
Но сначала… Помните, каким изобразила Алексея Максимовича Нина Берберова в своей “Железной женщине”? Она много рассказала о том, скольким людям помогал Горький после того, как к нему пришли деньги! У него в доме обычно столовалось от двадцати до тридцати гостей – нахлебников, где бы он ни жил! Мысль, что Горький любил людей, долго грела мне душу. И настоящим откровением прозвучала характеристика Михаила Дунаева: Горький людей не любил, а любил лишь “абстрактное человечество”.
Но вот повел нас Дунаев в горьковское “Детство”. Почему в детство? Философ Владимир Соловьев так сказал о пути, по которому продвигается душа человека: “В детстве всякий принимает уже готовые верования и верит, конечно, на слово…” Там же, в детстве, Алеша Пешков. Его воспитывали бабушка и дедушка. Дунаев характеризует мальчика как “двоебожца”. Ведь тот о себе рассказывает: “Я очень рано понял, что у деда один Бог, а у бабушки – другой… Ее Бог был весь день с нею, она даже животным говорила о нем┘. Он ко всему на земле был одинаково добр, одинаково близок… Дед всегда и прежде всего подчеркивал ее (силы Божеской. – И.Р.) жесткость: вот согрешили люди и – потоплены, еще согрешили и – сожжены, разрушены города их┘ Дедов Бог вызывал у меня всегда страх и неприязнь: Он не любил никого, следил за всеми строгим оком, Он прежде всего искал и видел в человеке дурное, злое, грешное. Было ясно, что Он не верит человеку…”
Наложило ли это на Алешу отпечаток? Конечно. И постепенно мы видим, как именно злой Бог деда заполняет пространство мировидения героя трилогии. Да и “добрый” Бог бабушки тоже добр не абсолютно: “… Вот твой ангел Господу приносит: “Лексей дедушке язык высунул!” А Господь и распорядится: “Ну, пускай старик посечет его!” И мальчик делает вывод: Бог не всесилен! “С той поры ее Бог стал еще ближе и понятней мне”. Но чем понятней? Человеческой слабостью своей, заключает Дунаев. И тут Горький совершает роковую ошибку: он начинает о Боге рассуждать. Но вера – понятие не рациональное! Веру, как утверждал Лев Толстой, можно только почувствовать. Как? Через христианскую, все прощающую и непреходящую ЛЮБОВЬ к людям, которая наполняет тебя. Если же Бог в понимании человека слаб, то, в конце концов, он исчезает в нас вообще. Что, в сущности, случилось с Горьким. Вера исчезла, и вместе с нею, как ни странно, любовь к людям – конкретным, земным и грешным.
Вот как выражает это ощущение один из персонажей повести – будочник: “Жалости много в Евангелии, а жалость – вещь вредная…” Будочник же Горького внушает юным читателям: “Богадельни, тюрьмы, сумасшедшие дома. Помогать надо людям крепким, здоровым, чтоб они зря силу не тратили. А мы помогаем слабым, слабого разве сделаешь сильным?” “От этой канители крепкие слабеют, а слабые на шее у них сидят… Надо понять – жизнь давно отвернулась от Евангелия, у нее – свой ход!”
Конечно, в эпоху детства Алеши Пешкова в монастырях России и в миру жили тысячи святых. Надо было только Алеше отыскать и увидеть их, настроив правильно духовное зрение! Но Алеша Пешков, приняв урок своего дедушки, предпочитал общаться с единомышленниками будочника. Например, с недоучившимся студентом Баженовым, который говорит: “…необходимо признать борьбу благим законом жизни. И тут ваш полицейский прав: если жизнь – борьба, жалость неуместна”. Отсюда просто рукой подать до революционной борьбы, под которой, по выражению Некрасова, должна обязательно “струится кровь”. Она вскоре и заструилась…
Вы можете возразить, что нельзя ставить знак равенства между Горьким и его литературными персонажами. Однако в трилогии ясно слышен голос самого писателя. Вот каковы его повторяющиеся оценки: жизнь – “жестокая”, “темная”. Люди – “неумытое племя”. “Лица людей, поднятые вверх, смешно напоминали мне грязные тарелки после обеда…”. “Порой меня душила неотразимая тоска, весь я точно наливался чем-то тяжким и подолгу жил, как в глубокой темной яме…”. “Кругом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства…” “Меня давит эта жизнь. Нищая, скучная, вся в суете еды, и я живу как во сне”. “Наблюдение за пороками людей – единственная забава, которой можно пользоваться бесплатно”. “Я всматриваюсь в лица купцов, откормленные, туго налитые густой, жирной кровью”. “…Вся земля казалась огромной арестантской баржей; она похожа на свинью, и ее лениво тащит куда-то невидимый пароход”. “Я знал, что “народа”, о котором они (интеллигенты. – И.Р.) говорят, нет на земле; на ней терпеливо живет близоруко хитрый, своекорыстный мужичок, подозрительно и враждебно поглядывая на все, что не касается его интересов; живет тупой, жуликоватый мещанин, насыщенный суевериями и предрассудками еще более ядовитыми, чем предрассудки мужика; работает на земле волосатый крепкий купец, неторопливо налаживая сытую, законно – зверячью жизнь”.
Важно отметить главное: писатель последовательно обращает свой взор именно на ту жизнь, которая безрадостна и пессимистична. Его зрение ИЗБИРАТЕЛЬНО. Это ранние впечатления детства от рассказов дедушки и бабушки о Боге и людях сделали свое страшное дело! И молодой девятнадцатилетний Горький стреляет в себя. Он выжил, но как метка об охватившем его безумии на всю жизнь останется туберкулез с выматывающим кашлем.
“Правда ли то, о чем писал Горький? – рассуждает Дунаев. – Правда. Но то частичная, а не целостная правда”. И делает вывод о людях горьковского типа: они обладают “разорванным сознанием”! Особенность этого сознания легче понять, если вспомнить басню о трех слепцах, пожелавших узнать, что такое слон. Один начал щупать хобот слона, другой – хвост, третий обхватил ногу. И первый сказал, что слон похож на змею, второй – на веревку, третий утверждал сходство со столбом. У каждого была своя правда, каждый не врал, да только целое не было дано им в восприятии. “Вот и Горький… не мог постичь духовной сущности жизни”.
Очень важная мысль! Ибо подобная литература уверяла: если не самоубийство, то революция. То есть усовершенствованная среда улучшит человека. И не наоборот: улучшенный человек – среду, как предлагал Лев Толстой. Однако был и есть еще и третий путь: измениться с помощью Божией, ведь Он так говорил человечеству: “Просите, и дано вам будет!” А если не просить? Оказывается, Бог не замечает тех, кто упрямо не замечает Его. А Алеша Пешков именно упрямо не замечал. Он прогулял первое причастие. “Прогуливал я и обедни, особенно весною, – необоримые силы ее решительно не пускали меня в церковь. Если же мне давали семишник на свечку – это окончательно губило меня: я покупал бабок… А однажды ухитрился проиграть целый гривенник, данный мне на поминание, и просфору, так что мне пришлось стащить чужую просфору с блюда…” Так выяснялось, что трилогия Горького – произведение откровенно безбожное. Вот и еще один герой, некто Яков Шапошников, отрицает существование Бога на основании того, что: “Вчитался в Библию – вижу: выдумано!” Как это просто. Яков ведь как рассуждает? Бог благ, говорят, а он, Яков, созданный по Его образу и подобию, зол. Значит, и Бога никакого нет. Философия самонадеянного и поверхностного человека, не желающего по-настоящему узнать всю жизнь и законы, по которым она творится.
Другой пример рассуждений горьковских героев, почему Бога нет: если б был, то устроил бы людям на земле рай. И недосуг узнать: то, что эта точка зрения давно признана церковью за халлиазм, ересь. Ибо рая на земле уже никогда не будет.
Дунаев так отвечает Горькому: главное не то, что человек видит ЗЛО, а ЧТО именно порождает это видение в его душе. У Максима Горького видение зла вызывало самый черный пессимизм. “Живая, трепетная радуга тех чувств, – признается Алексей Пешков, – которые именуют любовью, выцветала в душе моей, а все чаще вспыхивали угарные синие огоньки злости на все…”. В другом месте: “Эта дикая радость стада людей возбуждала у меня желание броситься на них и колотить по грязным башкам поленом”. И позднее, в очерке о Ленине, Горький вложит свою мысль в уста Владимира Ильича: “А сегодня… надобно бить по головкам, бить безжалостно…” И они били…
Так что же, спросите вы, терпеть в жизни всякое социальное зло, которого много и сегодня, смиряться с ним? По Горькому, терпение – “добродетель скота, дерева, камня”. Кажется, почти невозможно согласиться с другой точкой зрения – русских святых, что, именно избавившись от терпения, бессмертная душа человека… умирает. Преподобный Иоанн Лествичник писал: “…ничто так не делает душу бесплотною, как нетерпеливость”. А св. Иоанн Златоуст считал: “Чтобы быть кротким, для этого нужно иметь благородную и весьма высокую душу”. И даже в Евангелии от Матфея читаем, что Христос называл Себя кротким и смирным сердцем. Следовательно, с христианской точки зрения: терпеливый человек уподобляется самому Богу. Однако Горький ненавидел в людях главным образом их терпение власти жирующих. Так, может быть, Горький все-таки прав? Так ведь и тянет сказать: “Прав”…
Но здесь важно одно уточнение, на которое указывает Дунаев. Есть две “правды”, две “истины”. Одна, горьковская, от здравого смысла. И она говорит: не надо терпеть социальное зло, нужны революция, реформы, война, все что угодно, лишь бы быстрые перемены в обществе. Другая точка зрения от святых отцов церкви. Она утверждает, что все, что ни послано нам от Бога, не может быть злом в деле спасения души. Но здравый смысл и религиозная мудрость никогда не сойдутся! Потому что здравый смысл действует по критериям конечного, исторического времени; и в нем человек смертен. Он знает, что живет один раз, и поэтому хочет богатства и счастья уже сегодня, сейчас. Вера же все постигает в мудрой соотнесенности с Вечностью. И в этом смысле, если для человека нет Бога, значит, и терпеть ему нет смысла. Терпение для тех, кто живет в Вечности. Слабый аргумент? Но если нет веры в вечную жизнь, то и любая человеческая жизнь на земле обессмысливается, по мнению Льва Толстого. И тогда буквально, по словам Ужа, которого презирал и Горький: “Летай иль ползай, конец известен: все в землю лягут, все прахом будет…”
Безбожный вечно ропщет. По этой же причине ропщет и Алеша Пешков. Ему все время кажется, что он достоин лучшей доли, что он не оценен в полной мере. Ведь он умный, он талантливый, он тянется к знаниям… И ему даже в голову не приходит, что лишь “претерпевший же до конца спасется”. В воспоминаниях о Льве Толстом Горький напишет, что жизнь Будды, Христа, Магомета рассматривает лишь как фантастические романы. Пожалуй, можно повторить вслед за Дунаевым: Бог в Горьком умер без воскресения. Лев Толстой был даже церковным раскольником, полувером, но атеизм Алексея Максимовича угнетал и его. Он специально избегал при встречах с Алексеем Максимовичем беседовать на религиозные темы всепрощения и любви к ближнему, считая, что “не в коня корм”. Это темы для “благородных”, “аристократов духа”, людей, способных возвыситься над злом мирской жизни и увидеть то, что над ним, увидеть солнце. И Толстой однажды проворчал: “Не Горький он, а гордый”. Гордые, как ни странно, всегда ропщут.
Однако и Горький пытался вознестись над “свинцовыми мерзостями жизни”. Алеша Пешков говорит: “…жить очень трудно и скучно, а читая книги, забываешь об этом”. Горький всегда спасался чтением, науками, знаниями. Привлекали Алешу и чудесные сказки о счастливой жизни в чужих странах. Вспомним заодно “Итальянские сказки” Горького. Еще только вступая в литературу, он скажет: “Художник не ищет истины, он создает ее”. Иначе – фантазирует, уходя от реальности. В сущности, это фантазирование стало потом постулатом теории социалистического реализма, который никогда не показывал всей правды жизни. А приглаживал и прихорашивал ее. За что и бит в “перестройку”. От попытки самоубийства Горький шагнул в мир мечты. И в 1899 году напишет Чехову, что в творчестве надо представлять жизнь так, чтобы это не было похоже на жизнь, а было выше ее, лучше, красивее. Ему казалось, что и Чехов идет тем же путем: “убивает реализм” Пушкина, Гоголя, Островского, Толстого и Достоевского, который “устарел”.
Однако, “убивая реализм”, Горький лишь пришел к романтизации абстрактной свободы своих вымышленных, абстрактно существующих героев “Макара Чудры”, “Песни о Соколе”, “Песни о Буревестнике” и очерка о Ленине. Вот этих своих выдуманных героев Горький любил. Однако Лев Толстой был прав, когда говорил о его первых произведениях: “Романтизм – это от страха взглянуть правде в глаза”. Горький даже записал эту фразу, но, упрямо тряхнув гривой своих волос, перешел к романтизации босяков – философов и поэтов. Эта пьеса и сделала его богатым и всемирно знаменитым.
Но другой писатель, мнивший себя христианским, – Дмитрий Мережковский √ однажды тонко заметил: сущность босячества – антихристианство. Он посчитал, что на самом деле босячество показано Горьким как внутренняя порча человека, как результат духовного падения на “дно”, а вовсе не как следствие дурных социально-бытовых условий общества. Однако Горький это мнение не принимал. И долго еще вместе с русской интеллигенцией поэтизировал он босяка, искренне любя людей, которых, утешая себя, придумал.

Ирина РЕПЬЕВА