Делай свое дело, а жизнь все расставит по местам. Леонид БОРОДИН

К сожалению, российский читатель открыл для себя писателя Леонида Бородина очень поздно. Лишь на исходе восьмидесятых годов сначала в журналах «Наш современник» и «Юность», а потом отдельными сборниками вышли сразу получившие широкую известность произведения «Повесть странного времени», «Третья правда», «Расставание», «Год чуда и печали». Последняя книга была издана и на родине писателя, в Иркутске.

Значительно раньше, на рубеже 70-80-х годов, о талантливом писателе-сибиряке узнали в европейских странах – Франции, Англии, Германии и Италии, куда романы, повести, рассказы Бородина, находившегося в лагере для политических заключенных, переправляли его друзья. Леонид Иванович редко дает интервью и не очень жалует журналистов. Наша беседа коснулась вопросов и биографических, и творческих, и мировоззренческих.

– Леонид Иванович, в апреле 1968 года вы были приговорены к шести годам лишения свободы за участие в деятельности Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа. Тем самым власти определили вашу деятельность как антисоветскую и диссидентскую. Вас тогда считали разрушителем советских идеологических основ… Насколько вы были активны в своей деятельности и насколько согласны с такой оценкой?

– Идеи разрушения не было ни у власти, ни у тех, кто этой власти противостоял. Не было людей или организаций, которые ставили бы такую цель, как, положим, разрушение Советского государства. Чаще всего речь в 60-е годы шла об улучшении социализма: все так называемые антисоветские группы были марксистско-ревизионистского толка. Они подразумевали реформы и относительный либерализм в экономике (по югославскому принципу).

Цели и задачи организации, членом которой я состоял, были как раз обратные – это были задачи строительства государства, русского государства, как мы его понимали. Руководители организации пришли к выводу, что социализм не может улучшаться, не подрывая своих основ. А поскольку либерализация коммунистического режима неизбежна, то неизбежно и его крушение. А крушение идеологической системы должно было провести, по мнению нашей организации, к ломке всех национальных, государственных и прочих устоев. Уже в 1964 году руководители ВОСХОН предусматривали возможность великой российской смуты. Главным моментом мировоззрения нового советского человека было убеждение, что советская власть если не навсегда, то на очень долго. И с ней надо мириться. По моему глубокому убеждению, действительно разрушительной была такая точка зрения: вера в вечность советской власти, ненужность гражданского действия, бесполезность идеологического сопротивления.

Думаю, что моя человеческая судьба не оказала решающего влияния на писательскую. Быть может, отсутствие такого влияния можно объяснить тем, что и в первый раз, и во второй я сидел за дело. Я сознательно встал на определенный путь и потому был готов к тому, что окажусь в тюрьме. Я знал о такой возможности.

– И ваши лагерные произведения, например, портреты политзеков, опубликованные в «Юности», – тоже не типичны для лагерной прозы. В них мало страдания. Но много именно полноценного чувства жизни, ее радостей, дружбы, споров, любви и даже курьезов. Почему вы так мало писали о лагере?

– Да все потому же, что осужден я был за действия, а не за творчество. У меня, кроме первой повести, написанной сразу после первого освобождения, практически больше нет произведений о лагере. А публикация в «Юности» – это действительно скорее о человеке, чем о лагере. Сегодня же на фоне всего, что происходит с Россией, на фоне крови, что льется на окраинах, наши лагерные страдания не выглядят уже страшными бедами, они перестали быть актуальными, и в конце концов – это наше личное дело.

– Нет ли у вас чувства, что усилия, направленные на изменение общественной мысли, сегодня кажутся напрасными?

– О напрасности действия или поступка говорить, по-моему, не стоит: человек действует так, как он считает нужным. Надо делать свое дело, а не выстраивать прогнозы, которые обеспечат необыкновенный успех. Делай свое дело – и жизнь все расставит на свои места.

– С 1992 года вы – главный редактор журнала «Москва». Видите ли вы свою нынешнюю деятельность продолжением того, что было продумано за проволокой лагерей?

– Да. Конечно «степень пронизанности», например, художественной литературы такими идеями иная, чем публицистики. Но, видимо, сегодня вообще в молодых писателях меньше идейности, все меньше людей идеи. Хотя мы напечатали замечательные произведения Михаила Лайкова, Алексея Цветкова, Юрия Самарина, Михаила Тарковского… Я бы хотел видеть в нашем журнале писателя Олега Павлова не только со статьями, но и с прозой…

Наша книжная серия «Пути русского имперского сознания» – уникальна, я не знаю такой другой, в которой бы издавались столь серьезные и талантливо написанные книги. Скажу честно, мы боялись, что не будет спроса, ведь первая книга серии – «Религиозно-философские основы истории» Л.А.Тихомирова – чтение совсем не легкое. Но спрос был так велик, что мы выпустили уже и переиздание, а вокруг самой серии сложился читательский и писательский клуб «Русское собрание», одно из заседаний которого посетил А.И.Солженицын, высоко оценивший наш журнал.

Во всяком обществе, в том числе и в истории России, мы можем наблюдать борьбу двух тенденций – прогрессивной (она могла быть либеральной) и консервативной. Мне представляется, что культ прогресса – идея весьма опасная. По-моему, сущность этого культа в откровенном антихристианском убеждении, что человек не только мера всех вещей, но и сам по себе он самодостаточен, способен совершенствоваться бесконечно. Успех (прогресс) мыслится быть достигнутым или посредством техники, или посредством социальных реконструкций, революций. Отсюда – безоглядная ломка традиционных устоев, нетерпение и нетерпимость. Русский социализм попытавшийся воплотить халиастические надежды, в сущности был воспроизведением безудержного культа прогресса. А потому нужно знать то, что мы называем русским консерватизмом. На мой взгляд, консерватизм – это наличие некой системы ценностей, которые вечны в сегодняшнем дне, завтрашнем, послезавтрашнем и во вчерашнем.

– Может ли власть вообще быть честной и бескомпромиссной?

– Власть может быть бескомпромиссной. Бескомпромиссным был Сталин. Но никак рядом с ним не поставишь честность, не сочетаются они. Честной до конца любая власть быть не может, потому что власть связана с политикой, а политика – это искусство компромисса. Государственная власть – это движение. И в прошлом, столь нам дорогом, нет ни одного мгновения, которое могло стать образцом для нашего сегодняшнего государственного строительства. Основы российской государственности есть – их знание обязательно, их изучение и уважение тоже обязательно. Слава Богу, многие деятели русской государственности оставили после себя достаточное наследство, чтобы по нему представить и успехи, и неудачи прежней русской государственности.

– Возможна ли сейчас в читателе прежняя вера к писательскому слову?

– Мне кажется, любой писатель может воздействовать на публику прежде всего через публицистические статьи. Я считаю и считал, что литература – это не самая влиятельная сила в обществе. Причем чем менее художественное произведение и чем более оно заряжено публицистически, тем активнее будет его воздействие. Такими были «Что делать?» Чернышевского, «Мать» Горького. Да, это слабые произведения литературы, но именно они играли влиятельную роль в формировании взглядов. «Анна Каренина» или «Идиот» не могли претендовать на ту же степень воздействия.

Лично на меня воздействовали иногда отдельные произведения, в то время как творчество того или иного писателя я не мог принимать целиком. Например, мне нравится «Жизнь Клима Самгина» и пьеса «Варвары», но отношение к Горькому как писателю у меня весьма сложное.

– Леонид Иванович, во многих ваших произведениях есть нравственное и идеологическое противопоставление столицы и провинции. Вам больше мил провинциальный человек?

– Я человек провинциальный, но я и не сторонник культа провинции как таковой. И если в каких-то текстах это есть, то вы правильно заметили нравственный аспект этого противопоставления, я категорически против всяких сепаратистских настроений и спекуляций вокруг темы провинциальной первозданной чистоты. Мне мил хороший человек. Но человек столицы или столичный интеллигент более «неоднозначный», а иногда и более покалечен воздействием идей и идеек сомнительного толка. Но все же мне интересен этот современный столичный человек, ибо он более втянут в борьбу идеологий.