На чтение: ≈ 16 мин.Не понимаю, почему вновь и вновь возвращаюсь мыслями к этой книжке (Рудольф Борецкий. Качели. Непридуманная история военного детства. Москва, 2005, издательство ИКАР). Потому ли только, что, довольно давно зная лично ее автора, оказывается, понятия не имела, что он за человек. Рудольф Андреевич Борецкий. В бурной круговерти беспечного студенчества, когда частенько встречались мы в одной компании, воспринимался он мною как веселый заводила, милый, талантливый, но очень благополучный человек. Слишком благополучный для того, чтобы понять чужие горести. Воспитанная мамой и бабушкой – отца арестовали незадолго до моего рождения по самому крупному в Узбекистане политическому делу, – всю жизнь делила людей на счастливчиков, кому было кого назвать папой, и таких же, как я. Рудик Борецкий вырос в семье, где был папа. И до войны, и после. Может быть, потому и не ждала от его воспоминаний о детстве открытий, которые могли бы поразить, заставили думать, волноваться. А прочитала залпом все четыреста страниц и снова вернулась к первой.
Профессор факультета журналистики МГУ, написавший за свою жизнь не меньше полутора десятков ученых книг и сотни две прекрасных публицистических статей, на пороге своего 75-летия взялся за работу, абсолютно нехарактерную. Он в этом жанре «слегка беллетризованной документалистики» как бы и не профессор, а не очень умелый новичок, порою столь же неловкий, как и герой его, для удобства названный Ромкой. Ошеломляюще откровенный, стремящийся к достоверности даже в самых малых деталях, он бесстрашно рассказывает подробности, порою не очень-то выгодные для героя, «стыдные». Без них, наверное, не вызвали бы такого доверия мгновения душевных прозрений, пережитых мальчиком, не зазвучали бы с новой силой слова Бориса Пастернака, вынесенные в эпиграф: «Срок этот упал полностью на отроческие годы. А как необозримо отрочество, каждому известно… Другими словами, эти годы в нашей жизни составляют часть, превосходящую целое…». Ничего о них не зная, трудно понять человека. А если эта пора заполняется недетскими испытаниями, неизбежными в оккупированном немцами городе, скитаниями по родственникам, опасностями, лишениями, превосходство этой части жизни над всей остальной, пусть и самой успешной, счастливой, становится очевидным до изумления.
Перечитывая описания военного быта огромной коммуналки в центре Киева, удивляюсь: как можно все это помнить с такой ясностью во всех подробностях? Ответ – в предисловии автора: «…скорее всего – это потребность выбросить из себя то, что тлело внутри шесть с лишним десятилетий, и снилось, и проговаривалось. Что-то виделось так ясно, детали – так выпукло, имена и даты – так точно, будто было даже не вчера, а происходит сейчас». И еще там же: «Самым, пожалуй, трудным оказалось удержаться в конвенции 11-15-летнего подростка, не выйти за границы его психологии и миропонимания, не вкладывать в уста и голову мальчишки свои сегодняшние мысли, оценку людей, их поведения, жизни вообще».
Удалось не удалось ли, даже не важно. Важно, что это повествование помогает увидеть, как складывается система нравственных координат, которая только и может обеспечить человеку достойное существование в любых условиях.
Отец уходит на фронт добровольцем. Возраст его и три ранения, полученные еще в Первую мировую, вполне могли оградить его от мобилизации. Зачем лезть в пекло? «…Войну поскорее кончать надо», – говорит он к полному восторгу сына. «Эта война не закончится так быстро», – не соглашается мама. Никакой патетики, никакого пафоса. Родители не так давно пережили войну гражданскую. Чехарду властей, предательство, гибель близких. Потом НЭП. Позже – страшные годы ночных арестов, когда друзья сына оказывались сиротами при живых родителях. Перепады от благополучия к немыслимым испытаниям – недаром книга называется «Качели»! – были постоянным ритмом их жизни. Потому и события, которые происходят в опустевшем Киеве вслед за отступлением наших и появлением на улицах немецких солдат, не вызывают у мамы мальчика, Ядвиги Войцеховны, ни паники, ни отчаяния. Только сухие рыдания, нет, стоны, которые сотрясают ее после того, как прогнали немцы по улицам города первых пленных наших солдат.
Приказ новых хозяев всем евреям явиться с вещами тоже, казалось, ее не удивил. Видела в юности петлюровские погромы, сама, случалось, носила еду спрятанным в сараюшке беглецам-евреям. Знала ли теперь, зачем новые хозяева их собирают, догадывалась ли? В канун страшного исхода к Бабьему Яру вместе с сыном побывала во всех семьях евреев, с которыми дружила. Всем старалась помочь, успокоить. И потом, когда за укрывательство уже расстреливали и появилась вдруг на пороге их комнаты случайно уцелевшая горбатенькая Женечка Рубинштейн, мама приняла ее без малейших колебаний. В углу за шкафом устроено было укрытие, о котором не следовало знать даже соседям по коммуналке.
Потом, в дни настоящего голода, холода, сам Рома привел в дом погибающего друга. Отец Германа Завицкого был арестован еще до войны, мама умерла. Мальчишка остался совсем один в городе, занятом немцами. Больной, завшивевший, отупевший от горя, он был принят в семью, отмыт, кое-как одет. Позже мама велела Роме считать его братом… К моменту, когда появился этот брат, уже вернулся отец. Чудом выбрался из лагеря для военнопленных, еле живой добрел до дома, где его поначалу не узнал родной сын. Каково было Яде – Ядвиге выходить его, поднять на ноги, можно только догадываться. А она ухитрялась кормить, отмывать, отогревать и своих, и чужих. Когда совсем нечего было есть и помощи ждать не приходилось, собирала лоскутки, сшивала из них то кофточку, то фартук, косынку, отправлялась по деревням с надеждой обменять свой товар на продукты. Пыталась при этом сохранить в своих мальчиках интерес к книгам, к чтению… Запомнил Рома – уже не мальчик, подросток, как плакал и целовал маме руку молоденький эсэсовец. Было это к концу войны, уже после изгнания из центра Киева всех жителей, когда вдоволь поскитавшись, поселились они под Житомиром, в одиноком брошенном домишке, стоявшем на отлете у самого шоссе. «Черный» эсэсовец благодаря польским своим корням быстро нашел общий язык с Ядвигой Войцеховной, рискнул поделиться предчувствием беды. «Всех война делает несчастными», – задумчиво говорила потом мама.
У Ромы и его приемного брата было слишком много возможностей убедиться в этом. Домик, где надеялись они укрыться, оказался, как пишет автор, на самой макушке войны. Волны наступлений и отступлений приводили под его крышу то немцев, то наших. Еще в Киеве мальчики поняли, что среди врагов тоже не все одинаковы, как не одинаковы были 12 обитателей их родной коммуналки. Видели немцев, которые угощали детей конфетами, и немцев, которые убивали без сожаления, пороли до полусмерти за простое любопытство. Один подкармливал их, а другой заметил на поле мальчишек, собирающих остатки урожая, привязал за руки к повозке и велел бежать до той деревни, где стояла их часть. Только чудом и можно назвать удачный побег Ромы с братом из этого плена. И опять их выручил немец. Сделал вид, что не понял, откуда взялись и куда бредут по двору два испуганных пацаненка.
Но след самый значительный оставил в памяти мальчиков комбат Скороходов. В мирной жизни – учитель математики из Ленинграда. Это был первый «наш» постоялец, расположившийся в домике на короткий ночной привал. Первый человек, рассказавший скитальцам и про Сталинград, и про взятие Киева, и про новое оружие. Но был батальон Скороходова так потрепан и мал – роты не наберется, как определили на глаз опытные мальчишки. Шинельки заношенные, раскисшие ботинки, усталые, заросшие. И как только одолели они мощную немецкую силищу, которая накануне проходила, отступая, мимо! Именно с ним, со Скороходовым, решили ребята бежать на фронт. Комбат, однако, заметив их уже у леса, так рявкнул, что оба застыли, остолбенели. Он и вопросов никаких не задавал, сразу разгадав их затею. Отправил обратно, повелев научиться в жизни чему-нибудь полезному. А вышло – спас от неминуемой гибели. Они поняли это через несколько дней, когда вернулись немцы, когда повели той же дорогой пленных. И Скороходов, окровавленный, израненный, и его медсестра-красавица – оба без сил, в повозке под охраной медленно проехали мимо…
Потом у Ромы будет много учителей. Некоторые – очень яркие. Но одно из самых важных наблюдений связано как раз с жалким, несчастным человеком. В пестром послевоенном классе, где собраны были ребята и разных возрастов, и разного жизненного опыта, учились мало и относились к своим наставникам часто достаточно жестоко. Учителя русского языка Борне-Борнешку презирали за жалкий вид и радость, с которой ставил двойки. Однажды кто-то увидел Борнешку торгующим папиросами. Класс загудел, и сам собой родился план дурацкой проделки: как только учитель устроился за своим столом, на него градом посыпались мелкие монеты. Он медленно поднял голову, как-то отчаянно посмотрел на обидчиков и… заплакал. Собрал вещички и ушел, заплетаясь стоптанными башмаками. Опомнившись, все решили идти к Борнешке домой извиняться. А когда увидели его жилище, умирающую жену, крайнюю бедность, те же подростки, которые умели издеваться так безжалостно, решили собирать деньги, вещи, установить дежурство, чтобы помогать по дому. «Самых разных по одиночке людей может враз изменить, объединить и бросить на доброе дело что-то очень важное и благородное, – понял Ромка». Сколько раз уж об этом читали, да и сами видели мы такие превращения, но в контексте этой книги, а особенно нынешней жизни звучат эти слова, как ни странно, неожиданно свежо и остро.
Есть мысли и чувства, есть ощущения, которые трудно передавать словами. Они-то самые главные. Книга полна описаниями событий жестоких и страшных. Гибнут родные, пропадают и умирают дети – друзья героя. Читаешь – слезы наворачиваются, а оторваться невозможно. Больше того, ловлю себя на ощущении, что мне хорошо, что книга полна добра и света, какой-то высочайшей одухотворенности, которая и мучает, и согревает. Пожалуй, главный источник ее – Ядвига Войцеховна, которой и посвящается это произведение. Она совсем мало высказывается, почти никогда не поучает. Но поступки ее, само молчание красноречивее слов. Как спокойно и твердо делает она свой рискованный выбор в самых опасных ситуациях, как без лишних обсуждений помогает тем, кто страждет, не оглядываясь на молву, осуждение, а то и возможную кару!
Нетрудно догадаться, каких усилий стоит возвращение автора из нынешней жизни в прошлую, военную, как тяжело снова переживать те недетские горести, хотя он и сообщает, что книжка написалась сама за два летних отпуска. В два запоя, как шутят его близкие. Легкость эта – итоговая, от глубокого внутреннего понимания, что нравственность, о которой во все времена по-разному беспокоились многие люди, не может сохраниться теперь без наших усилий. Надо только понять, в чем они могут проявиться. Возможно, и в таких вот честных воспоминаниях, в подлинных историях семьи. Чем больше будет достоверных частных семейных летописей, тем труднее потом переписывать, перетолковывать, перевирать историю всей страны. Чем больше свидетельств о духовном пути одного человека, тем яснее виден путь, который проходит все человечество.
Санкт-Петербург
Выбор читателей
Комментарии