Цель никогда не должна быть достигнута. Никас САФРОНОВ

С художником Никасом Сафроновым мы встречались не впервые, и, как всегда, он притягивал открытостью и непосредственностью, остротой суждений, непохожестью, наконец, на того странного персонажа, каким нередко пытается представить этого живописца светская хроника.

– Как-то так получается, что люди обращаются к мемуарам в весьма преклонные годы, а в это считается неприличным. Мне же нынешний этап моей жизни кажется заслуживающим внимания. Все, о ком пишу, еще, слава Богу, живы, здоровы, и мне кажется, то, как вижу и оцениваю некоторые события, может показаться им интересным. В некотором роде это исповедь, где отдаю дань любви и уважения своим родителям, близким людям, которые дороги. Не думаю, что эта книжка станет единственной, наверняка впереди будет еще не одна подобная. К тому же что-то описанное имеет позже особенность возникать на холсте.

40 с небольшим

– Никас, недавно вы написали автобиографическую книжку «Анатомия скандала и успеха». Что побудило на время поменять кисть на перо?

– Как-то так получается, что люди обращаются к мемуарам в весьма преклонные годы, а в 40 с небольшим это считается неприличным. Мне же нынешний этап моей жизни кажется заслуживающим внимания. Все, о ком пишу, еще, слава Богу, живы, здоровы, и мне кажется, то, как вижу и оцениваю некоторые события, может показаться им интересным. В некотором роде это исповедь, где отдаю дань любви и уважения своим родителям, близким людям, которые дороги. Не думаю, что эта книжка станет единственной, наверняка впереди будет еще не одна подобная. К тому же что-то описанное имеет позже особенность возникать на холсте.

– «Анатомия…» полна фотографиями, на них – нет числа знаменитостям, и человек обыкновенный может решить: не жизнь у Сафронова, а сплошная тусовка с поцелуями, подаренными Софи Лорен или Клаудией Кардиналле.

– На самом деле мне не хотелось повторять опыта Андрона Кончаловского, который либо по неосторожности, либо умышленно, из желания эпатировать, написал о всех своих приключениях, любовных в том числе. Я вообще не хотел ничего рассказывать об известных персонах, хотя, возможно, и мог бы. У каждого из них своя история, захотят – сами расскажут. Моя – как в 3 года меня машина задавила, шрам остался, как в 5 влюблялся, страдал, дружил, и она к поцелуям на фотографиях отношения не имеет. Вот в глубокой старости в книге моей жизни расскажу о тех, кого уже ничем нельзя будет обидеть, пусть на небесах обсуждают.

– В своей книге вы пишете, что на всю Москву всего десяток талантливых художников. Кто для вас талантлив?

– По моему убеждению, на 10 миллионов в разных областях рождаются только 200 талантов, а выживают только 5. Да и им выстоять чрезвычайно трудно. Обыкновенно художник – замкнутый, живущий в своем мире человек, он немногословен, но много думает, чтобы стать Рерихом с его тибетскими полотнами. Всегда уважал тех, что окончили репинское или суриковское училище. Теперь люди идут часто не за призванием, а за дипломом. Для меня же самое важное – профессионализм, своим работам даю тысячу лет гарантии, я за них отвечаю. И другие, думаю, должны вести себя так же. Хотя бы пытаться быть в творчестве такими, как Смоктуновский или Никулин, единицами, что стали классиками.

– Каковы ваши истоки как художника? Кто оказал на вас наибольшее влияние?

– Мировая культура, мировое искусство. Это и Древний Рим, и Греция, античное искусство и Египет. Это тибетская живопись, индийская. Это английская живопись. Мой любимый художник – Тернер. Дали, хоть и не совсем мой любимый, но дал мне возможность писать, как я хочу. Он говорил: «Пиши, как видишь. Пиши, чтобы каждый мазок выкидывал золотую монету». Конечно, это образное выражение, но человек, и в конкретном случае художник, должен получать за свой труд деньги и должен писать, что ему кажется находящимся в рамках разумного, и то, что он любит, что ему нравится. Человек, который говорит, что он не любит себя, лжет. Он одевается, чистит зубы, моется, красится. Он относится к себе с любовью… А если, говоря, что он себя не любит, он говорит на самом деле правду, то вы его можете встретить в палате №6.

Плач ребенка

– Николай Еременко-младший говорил однажды, что приехал из провинции взять Москву штурмом. Вы тоже штурмовали белокаменную?

– Нет, никогда. А Коля, замечательный, трогательный человек и, конечно, прекрасный актер, немного лукавил. С ним у меня была связана одна почти мистическая история. Мне вообще кажется, что художник может предвидеть, как Нострадамус, становиться предтечей, как Леонардо, который занимался изобретением парашюта и водолазного костюма. Художник живет чуть-чуть быстрее и смотрит в будущее, как в прошлое, и наоборот.

Однажды я был в Бомбее и испытывал там безразличное спокойствие на виду местных древних развалин – они же одинаковы, что в Риме, что в Афинах, где угодно. Но вдруг в развалинах раздался плач ребенка, и все стали спрашивать, откуда он? Так этот плач, сказали нам, раздается уже сотни лет, может, тысячи. Оказывается, когда-то во время извержения вулкана ребенок попал в коридор времени, не может выбраться и время от времени плачет. Это не ветер, а может быть, ветер, но голос ребенка так подлинен и чист. Помню, тогда это произвело на меня такое впечатление, что потом еще долго жил этим.

– Только что вы говорили о предощущении будущего. Вы предощущали свою известность?

– Наверное, это нескромно, но правда: с малых лет я знал, что не такой, как все. Я фантазировал, подспудно рисовал картины своей будущей жизни и многое сбылось. Я верил, что встречусь с Софи Лорен, знал, что будут востребованы мои сюрреалистические опыты. Я уехал за границу, где мои работы стали покупать, потом вернулся в Россию, начал писать портреты, и они тоже оказались востребованными. Я никогда не думал, что надо зарабатывать много денег, но понимал, что это должно произойти до 33 лет. К этому времени я собирался обрести славу, стать известным. Наступили 33, потом 34, ничего не произошло, я уже стал с этим смиряться, ну не получилось, бывает и так, но некая внутренняя убежденность, что я – другой, оставалась. И вдруг в 35 все пошло, пошло.

Однако я и теперь считаю, что человек должен уходить в пустыню хотя бы на 40 дней, чтобы там пожить в одиночестве. Живу один, работаю один и всегда стараюсь остаться самим собой. Неважно в 20, в 40. Я с удовольствием уступаю место, считаюсь со старшими вне зависимости от их известности или неизвестности. Однажды Кончаловский вспоминал, что Никита бегал за пивом для него. Я и сегодня могу сходить за пивом для кого-то, для меня в этом нет ничего унизительного. Мне любопытно начинать сначала, менять себя. Конечно, приятно жить, не совершая ошибок, но я бы согласился на новые в уверенности, что где-то внутри у меня есть стержень, позволяющий быть непохожим на других. Я никогда не был отличником, но у каждого своя судьба, мы только должны следовать ей и всем ее превратностям, как написал Генри Миллер в «Мудрости сердца». Надо только помочь себе, и тогда все получится.

Судьба сталкивала меня с Мерил Стрип, Джеком Николсоном, Стивеном Спилбергом, Питером Гринуэем – они удивительно просты и реальны. Да, каждый из них своеобразен и со своими отклонениями, но тем не менее никто не завязан на собственной гениальности.

Когда попадаешь в их круг, то видишь, что они сентиментальны, впечатлительны, слезливы, наивны как дети, и это не дает мне права быть другим. Те, кто высокомерны и только заняты тем, чтобы пожинать плоды своего успеха, как правило, не личности. Все высокие личности доступны, как Христос, говоривший: приходите и стучите.

«Дипломат»

по-японски

– Вы написали портрет Путина, а предложения написать его супругу не получали?

– Тут странно вышло: мы встречались несколько раз, и я сам предлагал ей написать такой портрет, а она удивилась, что удостоилась подобной чести. На что я сказал: вы – первая леди и, значит, исторический факт. Никто не интересуется теми, кто ищет миллионы, вызывает интерес тот, кто его нашел. Я бы с удовольствием написал ее портрет, мне интересен человек, который состоялся.

– Вам можно позавидовать, но ведь не секрет, что порой вас не без иронии называют придворным живописцем.

– Не могу отнести себя к таковым, хотя подобное мне предлагалось. Вообще я отношусь достаточно спокойно ко всему, что связано в прессе с моим именем. Тут мне нравятся японцы, которые, живя в стране, подверженной стихийным бедствиям, всегда ко всему готовы, у них постоянно собран небольшой чемоданчик, что-то вроде «дипломата» со всем необходимым на крайний случай. Я не раз попадал в сложные обстоятельства, когда, например, у меня украли иконы ХV-ХVI вв., это была большая потеря, но я отнесся к случившемуся философски, может, подумал, кому-то эти иконы нужнее, чем мне. Большее огорчение у меня вызывают разрывы с людьми, я мучусь вопросами, почему это произошло, почему приходится прерывать отношения с человеком, который мне дорог. Или почему оставлен женщиной, почему показался ей вдруг неинтересным и занудой, хотя это и не так. Вот это меня больше мучит, тут могу ночами не спать, страдать, а прочие потери воспринимаю реально – случилось и случилось. В 1998-м потерял 350 тысяч долларов, конечно, было жалко, заработать их стоило большого труда, нервов, зрение стало хуже, но я заработал новые, и та потеря не очень беспокоит. По-настоящему меня мучит, что не отдал долга маме: когда ее не стало, служил в армии, не сделал при ее жизни того, что мог бы сделать, обрадовав выполнением какого-то ее желания. Или вовремя не написал портрета дорогого мне человека. Вот что мучит, а все остальное… Я ведь никогда и ничего, если про светские «приключения», не делал специально. Просто тебя фотографируют сначала на юге, где жарко, а потом на фоне построенного тобою храма, чтобы поставить подпись: ему есть что замаливать. Понимаете, когда строишь храм, помогаешь детским домам и художественным школам, когда поддерживаешь фонд спасения в Сибири снежного барса – это журналистов часто не интересует, а вот красть фото из семейного архива и писать гадости, что в лесу кого-то убил или изнасиловал, – это считается профессионализмом и делается с огромным удовольствием.

– Никас, выражаясь высоким штилем, любая взятая в творчестве высота, это лишь подступ к очередной вершине, и так происходит бесконечно. Какие вершины манят вас сегодня?

– Когда-то художник Кибрик, обходя своих студентов, услышал от одного первокурсника: хочу быть похожим на вас. На что ответил: когда я был в вашем возрасте, то мечтал быть похожим на Леонардо да Винчи. Высот, по-моему, не бывает, ничего нельзя покорить окончательно, бесконечны только наши желания: пообщаться при жизни с Богом для одного или вместить в один холст миллион людей для другого. Каждого человека что-то сдерживает и каждому хочется избавиться от ограничений. Потому цель никогда не должна быть достигнута. Конечно, это тоже неплохо, когда живешь, как чеховская Душечка и все для тебя и сладко, и гладко. Мне не повезло – всегда мало, хочется большего, удобства и сладости это не обещает.

– Зато и скуки не обещает?

– Да, мне не скучно. Я хочу построить еще 10 храмов, хочу остров купить, хочу привести в порядок развалины купленного замка, хочу купить по квартире своим друзьям, хочу написать портрет какого-нибудь негодяя, может, он станет лучше… Но на самом деле нынешний период моего творчества можно назвать дружеским – пишу друзей, людей, которых люблю. А еще пишу свои сны.