Царь и Поэт. Самодержавие в поэзии Пушкина

Чтобы открыть себе подлинного Пушкина, который остается во многом загадочным и по сей день, чтобы объективно судить о творчестве великого поэта, ориентироваться в пушкинской эпохе, понять Россию начала XIX столетия, ее культуру, литературную традицию, язык, общественное и государственное устройство, необходимы дополнительные биографические, литературоведческие, критические, социально-исторические комментарии и разъяснения. Именно в этом ключе нужно рассматривать статью Владимира Микушевича «Царь и Поэт». Автор – известный поэт, философ и переводчик. Владимир Микушевич перевел десятки тысяч строк средневековой французской и немецкой поэзии, создал целую библиотеку мировой поэзии в собственных переводах. Отдельными книгами в его переводе выходили в разное время Новалис и Нарекаци, Нелли Закс и Кретьен де Труа, Гофман и Петрарка, Рильке, сонеты Шекспира. Отдельное интервью с Владимиром Микушевичем было опубликовано в №38 «УГ» за 2003 год.

Пушкинский стих благоприятствует слову «начало». Это слово принимает на себя особую функцию в первой строфе «Стансов» (1826 г.):

В надежде славы и добра

Гляжу вперед я без боязни:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Казалось бы, такому омраченному началу противостоит «дней Александровых прекрасное начало» из «Послания цензору» (1822 г.), но этому началу недаром задолго до Герцена предпослан вопрос, который впоследствии будет считаться одним из проклятых русских вопросов:

Кто ж в этом виноват?

перед тобой зерцало,

Дней Александровых прекрасное

начало.

Итак, это «прекрасное начало» – всего лишь зерцало, в которое глядится вина, названная без обиняков:

А ты глупец и трус, что делаешь

ты с нами?

Где должно б умствовать,

ты хлопаешь глазами,

Не понимая нас, мараешь и дерешь;

Ты черным белое по прихоти зовешь,

Сатиру пасквилем, поэзию

развратом,

Глас правды мятежом,

Куницына Маратом.

Эти строки обращены к цензору, что само по себе говорит, куда и к чему привело «дней Александровых прекрасное начало», не просто проблематичное, но двусмысленное, упомянутое иронически, если не язвительно. Мы можем теперь сказать: то была одна из русских оттепелей, обычно завершающихся как раз ужесточением цензуры, а далее следует приспособленчество и постыдное растление нравов. Сам Пушкин попадает в ссылку на юг, где пишется не только «Послание цензору», но и первая глава «Евгения Онегина». «Но вреден север для меня», так что на вопрос «кто ж в этом виноват?» приходится ответить: «Дней Александровых прекрасное начало». Вина этим не ограничивается, когда уже зовут «глас правды мятежом, Куницына Маратом». Куницын – лицейский преподаватель Пушкина, чья книга о естественном праве сожжена в 1821 г., а сам он уволен из Петербургского университета. «Мятеж» появляется уже в «Послании к цензору», в 1822 г. В «Стансах» не просто прозрачна, но очевидна аналогия: мятежи и казни петровского времени – мятеж и казнь декабристов. Казни в «Стансах» не оправданны, они приравнены к мятежам, как и мятежи, они мрачат. Но если в «Послании цензору» глас правды мог зваться мятежом, то в «Стансах» «мятежам и казням» противопоставлена правда Петра:

Но правдой он привлек сердца,

Но нравы укротил наукой,

И был от буйного стрельца

Пред ним отличен Долгорукий.

Разумеется, правда здесь – не информация о произошедшем или происходящем, как поняли бы теперь, а правда в евангельском смысле: «ибо так надлежит нам исполнить всякую правду», как Христос говорит Иоанну Крестителю (Матф. 3, 15). «Христом Господним» при Петре иногда именуется царь (в смысле «Помазанник») (см. Прот. Георгий Флоровский «Пути русского Богословия», Paris, 1983, с. 86). Но наиболее провокационной и даже возмутительной для либерального читателя должна была являться следующая строфа «Стансов»:

Самодержавною рукой

Он смело сеял просвещенье,

Не презирал страны родной:

Он знал ее предназначенье.

Здесь проступает едва ли не главная аналогия «Стансов»: Петр I – Николай I. Для либерального сознания до сих пор неприемлемо просвещение, сеемое «самодержавною рукой». Читателю были памятны стихи Пушкина, написанные за восемь лет до «Стансов», неопубликованные, но ходившие в списках:

Россия вспрянет ото сна,

И на обломках самовластья

Напишут наши имена.

Существует точка зрения, согласно которой воззрения Пушкина на монархию изменились под влиянием его беседы с Николаем Первым 8 сентября 1826 г. в Чудовом монастыре. После этой беседы царь назвал Пушкина умнейшим человеком в России. Беседа с царем, несомненно, оказала влияние на Пушкина, но и до нее его стихи, считавшиеся наиболее крамольными, позволяют утверждать, что самовластие и самодержавие в поэзии Пушкина изначально различались.

В 1817 году восемнадцатилетний Пушкин пишет в своей оде «Вольность», за которую он был выслан на юг и едва не подвергся худшим карам:

Лишь там над царскою главой

Народов не легло страданье,

Где крепко с вольностью святой

Законов мощных сочетанье.

В этих строках не только перекличка с «Духом законов» Монтескье, как принято считать, здесь исконно русская идея самодержавия, восходящая к XV веку и вопреки расхожим предубеждениям включающая в себя и свободу: «самодержец» значило «совершенно независимый, свободный белый от всякого подданства» (Карташев А.В. «Очерки по истории Русской Церкви», т. 1, Москва, 1993 г., с. 389). Если не свободен государь, то не свободно государство, а тогда о какой свободе может идти речь для его подданных. Говоря по-современному, самодержавие – прежде всего безусловный государственный суверенитет и свобода отдельного гражданина, о которой поэт Максимилиан Волошин говорил в XX веке. Очевидно, существовала реальная связь между самодержавием и свободой частной жизни (см. Владимир Микушевич. «Власть и Право». Изд. Aleksandra, 1998, с. 278). Это не что иное, как тайная свобода, воспетая Пушкиным:

Любовь и тайная свобода

Внушали сердцу гимн простой,

И неподкупный голос мой

Был эхо русского народа.

В 1822 г. Пушкин недвусмысленно связывает самодержавие Петра и народную Свободу: «Петр I не страшился народной Свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу… Аристократия после него неоднократно замышляла ограничить самодержавие: к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож… Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян». Напротив, самовластие вызвано ослаблением законной власти; к самовластию приводит мятеж, и оно ведет к мятежу. О Екатерине II Пушкин пишет: «Возведенная на престол заговором нескольких мятежников, она обогатила их за счет народа и унизила беспокойное наше дворянство». Так, самодержавие может сочетаться с просвещением и свободой, а самовластие – с конституцией, над которой Пушкин иронизирует: «Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластия в том не согласны и принимают славную шутку госпожи де Сталь за основание нашей конституции: «En Russie le gouverment est un despotisme mitige par la strangulation» («Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою»). Пушкин изящно цитирует намек на убийство императора Павла. Отнюдь не будучи апологетом Павла, Пушкин разоблачает его убийц:

Врата отверсты в тьме ночной

Рукой предательства наемной…

Таких намеков не мог простить Пушкину Александр I, замешанный в убийстве своего отца, а Пушкин и в лице Александра I продолжает воспевать царя, порицая властителя: «Властитель слабый и лукавый». Слабость – неотъемлемый признак самовластия, тем более жестокого и репрессивного, от слабости не могущего себе позволить великодушия. Пушкина отвращает от Александра I слишком человеческое, как сказал бы Ницше:

Ура! наш царь! так выпьем за царя.

Он человек! им властвует мгновенье,

Он раб молвы, сомнений и страстей;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал лицей.

Самовластие для Пушкина – режим личной власти от абсолютизма до авторитаризма, столь модного в последнее время. Неотъемлемый принцип самодержавия: нет власти не от Бога (Рим. 13, 1). Самодержец никогда не сказал бы о себе: «Государство – это я». Самодержец вверяет свою волю Богу и правит, пока верит, что Бог правит через него, а когда теряет в это веру, отрекается от престола или умирает. Таким Пушкин видел Петра, таким хотел бы видеть Николая I:

То академик, то герой,

То мореплаватель, то плотник,

Он всеобъемлющей душой

На троне вечный был работник.

Короля-солнце, носителя личной власти такими стихами не воспоешь. Поэт завершает свои «Стансы» прямым обращением к Николаю I:

Семейным сходством будь же горд;

Во всем будь пращуру подобен:

Как он, неутомим и тверд,

И памятью, как он, незлобен.

Эти стихи дадут Пушкину право сказать о себе в своем «Памятнике», что он «милость к падшим призывал». Государь должен быть незлобен памятью к декабристам, а к ним тогда же обратился не Пушкин, а Тютчев с жесткой (по-пушкински) строкой: «Вас развратило самовластье…» Пушкин обращался к декабристам иначе: «Храните гордое терпенье…» Но это стихотворение ходило только в списках, а «Стансы» были напечатаны, хотя и не сразу после написания. И Пушкин пишет стихотворение «Друзьям», в котором обосновывает свою позицию:

Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами;

Россию вдруг он оживил

Войной, надеждами, трудами.

Речь идет о политической злобе дня: о войне с Персией. Но чтобы воспеть самодержавие, поэту во все времена требуется смелость. При этом Пушкин утверждает, что он не льстец, а льстец – тот, кто самодержавию предпочитает самовластие:

Он скажет: презирай народ,

Глуши природы голос нежный!

Он скажет: просвещенья плод –

Разврат и некий дух мятежный.

В «Стансах» просвещенье сеется именно «самодержавною рукой», сеется смело, как поэт смело выражает свои чувства. С другой стороны, льстец лукав, как властитель слабый и лукавый, при котором «дней Александровых прекрасное начало» сменяется «цензурной расправой». Самодержец нуждается в поэте:

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою.

Поэт предостерегает:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу.

Поэт представляет тайную свободу, а без нее самодержавие вырождается в самовластие, влекущее за собой мятежи и казни, террор, когда гибнут и монарх, и поэт, как погиб Андре Шенье, любимый поэт Пушкина:

Мы свергнули царей. Убийцу

с палачами

Избрали мы в цари. О ужас! о позор!

Пушкин был последним из поэтов, сопутствовавших монархам. Далее они обходились без поэтов. Известно, чем это кончилось. Остается только напомнить стихи Фридриха Шиллера:

Поэту подобает быть с царем

На высях человечества вдвоем.