На чтение: ≈ 16 мин.В романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» показано, как в смертельной схватке сражались друг с другом сходные меж собой даже в деталях два тоталитарных режима, губительные для судеб своих народов. Это, конечно, не оправдывает тех, кто пытался занять нейтральную позицию или, того хуже, сражался на стороне Гитлера против Сталина. Вторая мировая война далеко не сводилась к борьбе двух тоталитаризмов, и победа над фашизмом спасла от чумы большую часть Европы, да и Германии. За нацистский период своей истории германский народ заплатил жестокую цену: кроме миллионов, погибших на фронте и под бомбами в тылу, 20 миллионов немцев на полвека были взяты в заложники и принуждены «строить социализм» в «первом государстве рабочих и крестьян на немецкой земле».
Но сейчас, когда черта подведена не только под Второй мировой войной, но и под ее наследием в виде решений Ялты и Потсдама, приходится с горечью констатировать: за свою победу советские народы заплатили намного дороже и во время войны, и после нее. В Германии тоталитарное прошлое, насколько об этом можно судить из Москвы, преодолено. В России, в большинстве других республик, возникших на развалинах СССР, – нет. Почему?
Ответ, по-видимому, надо искать и в характере тоталитарных обществ и режимов в обеих странах, и в качествах (и продолжительности!) самих тоталитарных периодов. И в Германии, и в России были созданы великие культуры, без которых немыслима европейская цивилизация. Но пути социально-политического развития этих стран были различны. Хотя К. Маркс и говорил, что в объединившейся Германии утвердился деспотизм, обшитый парламентскими формами, здесь на протяжении нескольких веков на деле формировались структуры гражданского общества, а затем и современного парламентаризма. Посткрепостническое же развитие России к 1917 году имело за собой лишь немногим более полувека.
Но еще важнее отличия самих двух тоталитарных режимов.
Во-первых, сроки. 12 лет – не такой срок, за который стирается историческая память. 70 лет – время, за которое в активную жизнь вступили по меньшей мере три, а то и четыре поколения. «Порвалась связь времен»: о том, как и чем жили люди до «исторического материализма», поколение, повзрослевшее в 80-90-е гг., не могло узнать не только от своих отцов, но и от дедов. О своей истории ему сообщали либо лживые советские учебники (и вся сопутствующая пропаганда), либо пришедшие им на смену не менее лживые благостные картинки «России, которую мы потеряли».
Во-вторых, при всем типологическом сходстве тоталитаризмов «советский паралич» действительно был, согласно известному анекдоту, «самым прогрессивным параличом в мире». В искоренении даже самых невинных оттенков разномыслия и их носителей, в поистине звериной жестокости по отношению к собственному народу, не говоря уж о подавлении любой, даже неполитической инициативы граждан, советский коммунизм далеко превзошел германский нацизм. О том, каким действенным инструментарием социально-психологического разложения общества, моральной деградации больших масс людей обладает коммунистический тоталитаризм, можно судить, в частности, по проблемам и трудностям, с которыми сталкивается сегодня интеграция граждан бывшей ГДР, таких же немцев, в нормальное европейское общество, несмотря на мощную материальную и политическую подпитку этого процесса с Запада.
История не знает оптимальных, безболезненных путей. Особенно путей выхода из тоталитаризма – чумы ХХ в. О том, как выборочно и непоследовательно осуществлялась денацификация в Западной Германии в первые послевоенные годы, с тревогой говорили выдающиеся немецкие писатели, драматурги, кинематографисты. «Еще плодоносить способно чрево, которое рождало гадов», – так подводил итог карьере Артуро Уи Бертольд Брехт. «Нельзя же сразу ремонтировать столько лифтов», – иронично комментировал закадровый голос в фильме «Мы вундеркинды» съезд бывших нацистских бонз на похороны своего собрата, в расстройстве чувств рухнувшего в шахту неисправного лифта. Та же тревога – во всех ранних романах Генриха Белля. Эти воззвания к возрождавшейся совести немецкого народа самым бессовестным образом эксплуатировала государственная пропаганда в СССР, занимавшаяся излюбленным делом, в котором она немало преуспела, – конструированием «образа врага». Накладывавшийся на горькую память о страшной войне, этот идеологический прессинг долгое время сбивал с толку, препятствовал высвобождению сознания многих людей, мучительно вырабатывавших самостоятельный подход к событиям. В этой идейной ауре расцветали наши бесчисленные Артуро Уи и их приспешники – многие из них прошли перед моими глазами.
В действительности расчет с прошлым в конечном счете, как нам рассказали германские участники конференции, осуществился если не оптимальным образом и не в кратчайшие сроки – не следует забывать, что процесс этот серьезно осложняла угроза советского вторжения в Европу и необходимость мобилизационной консолидации разных сил, то во всяком случае основательно и необратимо. Профессор Русского университета Ханс Моммзен говорит: потерпели провал все попытки «сконструировать светлую национальную историю по ту сторону национал-социализма», что «идеологемы «особого немецкого пути» и «функции моста» между Востоком и Западом, исполняемые рейхом, оказались опровергнутыми и будущее заключается в принятии западного демократического конституционного устройства».
Не то было в СССР. Чтобы определеннее высветить происходившее у нас, как раз в свете сопоставления двух путей ухода от тоталитаризма, которые мы обсуждаем сегодня, я позволю себе нарисовать мрачную фантасмагорию.
Итак, Германия выиграла войну и установила угодный ей режим в завоеванных странах. Обожествление Гитлера, «организатора всех побед», приобрело макабрический размах. Были развернуты кампании за «чистоту национал-социалистической идеологии» и т.п. Спустя несколько лет великое горе постигло немецкий народ – вождь, найденный как-то поутру в луже своих нечистот, умер собственной смертью. В нацистской верхушке развернулась жестокая борьба за власть, в итоге которой на лидирующую позицию выдвинулся, скажем, Геринг или кто-то другой. Гиммлера казнили, а СС и гестапо поставили «под контроль партии». Через три года в достроенном наконец в Нюрнберге дворце съездов состоялся «исторический съезд» НСДАП, на котором новый лидер сделал секретный доклад «О культе личности Гитлера и его последствиях». Немедленно же был нанесен удар по тем партийным и непартийным немцам, которые приняли партийную «самокритику» всерьез. В завоеванных странах были решительно, кое-где кроваво подавлены попытки модифицировать режим под девизом «национал-социализм с человеческим лицом». Блюстителем чистоты арийской идеологии, серым кардиналом режима, пережившим ряд сменявших друг друга вождей, стал несколько отошедший в тень Геббельс.
Когда же второстепенные фигуранты национал-социалисткой революции 1933 года и малозначительных операций в годы Второй мировой войны физически вымерли, а режим оказался серьезно эрозирован, к руководству пришли относительно молодые лидеры, в том числе и люди, воспринявшие некоторые ценности европейской цивилизации. В ходе завязавшейся борьбы склеротически выродившийся режим рухнул. Но и поныне на свободных выборах в Германии от четверти до трети голосов получает партия – наследница НСДАП по прямой, которая осуждает лагеря смерти и зверства гестапо как чрезмерные издержки великого проекта, но отдает дань экономическому рывку страны в 30-х гг., строительству скоростных автобанов и возрождению – после веймарского развала – государства, с которым вынуждены были «считаться» иные державы. А про Гитлера говорит народу примерно так: «с одной стороны… с другой стороны», и озлобленные неустройством своей жизни немецкие старушки выходят на демонстрации с портретиками любимого фюрера. Государство же ведет непримиримую борьбу с независимыми СМИ.
Клинический бред: скажете вы. Соглашусь: видение бредовое, но оно не от бог весть откуда взявшейся лихорадки, а метафорическое описание истории болезни надломленного общественного организма. Излечима ли болезнь в принципе? Хотя доказать здесь ничего нельзя, мне хотелось бы исходить из оптимистической гипотезы, а главное – из убеждения, что единственно достойный для современной российской интеллигенции выбор – работать на оптимистическую гипотезу независимо от того, верна она или нет, что может быть проверено лишь в течение срока жизни нескольких следующих поколений.
Я вполне солидарен с профессором С. Аверинцевым о двух культурах «культуре совести», с которой связано будущее европейской традиции свободы, и «культуре стыда», присущей цивилизациям Востока и озабоченной прежде всего тем, как «спасти лицо». Прав он и в том, что «единственной прививкой, дающей иммунитет против возможности нового тоталитаризма, остается чувство собственной ответственности за каждое свое слово и действие…». А потому требуется «недоверчивость к внушениям, к гипнотическим пассам массовых воздействий», и здесь, на мой взгляд, возникает вопрос, на который я пока не вижу ответа. Пафос докладчика, осуждающего «склонность современного либерализма» «перевоспитывать народы», «навязывать определенный образ жизни всему миру без разбора» и т.д., понятен, как понятен и скепсис по отношению к попыткам насильственно внедрить в массовое сознание чувство коллективной вины.
Пусть так, но остается неясно, каким же образом может совершиться переход, по крайней мере, некоторых народов, тяготеющих к европейской цивилизации, представляющих, «перекресточные культуры», от «культуры стыда» к «культуре совести», которая, по моему глубокому убеждению, стоит много выше на шкале всемирно-исторического развития. Я не знаю, что надо делать, но думаю, что знаю, чего делать заведомо не следует. Не надо занимать, под влиянием ретроградов, неуважительную позицию по отношению к римскому первосвященнику, который от имени католической церкви приносит извинения тем, кого она преследовала или не защитила. Не надо оспаривать достойный жест польского президента, когда он говорит об ответственности поляков за трагедию в Едвабне. Не надо проявлять «политкорректность» по отношению к турецкому правительству, упрямо отвергающему ответственность его страны за геноцид армян. Согласен: чувство вины может быть только индивидуальным. Но не в личных, а широких социальных отношениях оно может проявиться, видимо, лишь под влиянием политиков и еще больше – пророков или, говоря скромнее, лидеров общественного мнения.
Я очень хорошо помню, каким гулом озлобления встретил наш уже «перестроечный» Верховный Совет мою аргументацию в поддержку положения российско-венгерского договора, в котором признавалась вина СССР за вооруженную интервенцию в Венгрии в 1956 году, и не могу уважать защитную реакцию этих людей. Еще меньшего уважения заслуживает позиция тех ученых и идеологов, которые под флагом защиты «моральной полноценности каждой нации» агрессивно отвергают ответственность народа за преступления, которые совершал от его имени режим, осуждают либерализм за то, что он якобы ущемляет национальные традиции. Приходится сожалеть, что у некоторой части наших «делателей общественного мнения» в дурную моду вошли насмешливые или даже презрительные инвективы в адрес правозащитников, которые-де препятствуют закреплению «государственного самосознания» народа. Все это – не что иное, как апологетика «культуры стыда».
Виктор ШЕЙНИС, профессор Института мировой экономики и международных отношений РАН
Выбор читателей
Комментарии