Что откроется читателю в тексте. Когда едва ли не каждое утверждение вызывает вопросы

Михаил Веллер продолжает расширять границы своего «я». Прозаик – публицист – историк – политолог – философ – изобретатель метода энергоэволюционизма – литературовед. Новый сборник Веллера «Огонь и агония» посвящен русской литературе.

В сборнике девять статей, ранее не опубликованных в таком виде, но предвосхищенных Веллером в предыдущих книгах, например в «Перпендикуляре» 2008 года. В монологах, произнесенных в разных странах, Веллер говорил и о писателях. Особо гордился автор тем, что в «Перпендикуляре» «все слова до единого… остались на тех местах, где они стояли в устной речи».В настоящей книге эта манера сохранена и гипертрофирована. Язык статей уже не разговорный, а просто «звучащий», как расшифровка с диктофона. Отсюда нарушения едино­образия нумерации: «Во-первых», «во-вторых» и вдруг – «третье». Злоупотребление конструкциями: «Плюс. Вдобавок это безопасно», «Но! Это тот самый случай», «А. Сильные чувства» (не подпункт, а противопоставление. – Е.С.), «И! Происходит обычнейшая в человеческом мире вещь!» И фактические ошибки из серии «оговорки». Стихи Бернса стали песней «И я была девушкой юной» в переводе не Маршака, а Багрицкого; «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга» сказал не Кедров, а Кедрин; роман Пикуля «У последней черты» вышел не в перестройку, а в 1979 году в «Нашем современнике», в середине 1980‑х свет увидела полная версия «Нечистая сила». Наконец, странный пассаж о Ремарке и сцене игры в карты из романа «На Западном фронте без перемен» – «только немец мог написать такую сцену. Только человек народа, где были Брейгель и Босх» – к тому же и неточен: у Босха были немецкие корни, но Брейгели нидерландцы.Такие «ляпы» в устной речи проскакивают у каждого. Но на письме их замечают и ликвидируют. Здесь же фактографическая скрупулезность, да и стилистическая гладкость, принесена в жертву пылкости и «человеческой» интонации.Итак, девять новых статей – «Русская классика как яд национальной депрессии», «Золотые шестидесятые», «Братья Стругацкие на фоне конца света», «Советская очень военная литература», «Владимир Высоцкий», «Джек Лондон», «1929», «Огонь и агония», «Запрещенный Фаддей Булгарин», – написанных в вольной форме. В равной степени их можно счесть очерками, эссе, колонками «на тему». Только не нон-фикшеном! Над документализмом превалирует эмоциональность.К литературоведению эти труды имеют примерно то же отношение, что к академической истории изыскания Веллера о том, что прообразом рыцаря Айвенго был русский витязь Иван Гуев, прозванный так за выдающееся физическое свойство. Это сплошные гипотезы и допущения.Но даже в исторической науке место предположениям есть! Что же касается литературы, то в ней и не может быть взят раз навсегда «правильный подход». А если он есть, то это само по себе неверно, убежден Веллер и убеждает в том читателя в статье «Огонь и агония», начинающейся с безнадежной фразы: «Литература семидесятых – довольно горестное явление». Среди проявлений горестности – единоначалие творческого метода, делящее писателей на «наших» и «не наших»: «…в 70‑е годы формальное, стилистическое, поэтическое инакомыслие могло существовать только в андеграунде». Но 70‑е годы давно кончились, и мы живем в иную эпоху, где культурное единомыслие уже не священно.С авторскими тезисами у Веллера все хорошо. Вот он анализирует классику XIX века и приходит к выводу: «Русская литература – это литература поражения и капитуляции… бедолага-пораженец остро чувствует и содержательно рассуждает. Идейно русская литература сводится к правозащитному движению в пользу всех несчастных. Не веря при этом в победу». Это оттого, что в хрестоматийных романах и повестях отображены и воспеты ничтожества, неудачники и «лишние люди» – Онегин, Печорин, Башмачкин, Обломов, Мышкин. А вместо прекрасных дам – содержанки или неверные жены: Грушенька, Настасья Филипповна, Анна Каренина. А где крупные фигуры, славные исторические свершения, герои? С кого в русской классике юношеству брать положительный пример? Вопрос не случаен – «инфоповодом» для статьи стало приглашение автора на совещание по проблемам русской литературы в школе: «Плохо знают, мало хотят, как поднять интерес…»Сила тезисов – в аргументах. Не все посылы Веллер обосновывает всесторонне, где-то ограничивается констатацией своих мыслей. Но уж там, где тема его всерьез волнует, он становится красноречив и пылок – и убедителен, и умен! Есть шутка, что умными мы считаем тех, с кем совпадаем точками зрения; но я тоже полагаю, что противоядием от болезни подросткового «нечтения» могут стать предложенные в школе (!) интересные книги – от «Трех мушкетеров» до «Гарри Поттера». А уж от них можно переходить к драме Раскольникова.Пожалуй, лучше всего Веллеру удалось обращение к неоднозначной фигуре Фаддея Булгарина, что наверняка вызовет горячие споры специалистов. Веллер считает Булгарина крупнейшим отечественным писателем пушкинской поры, несправедливо оболганным в веках и не по заслугам забытым. Веллера восхищают журналистская и издательская деятельность Фаддея Венедиктовича, газета «Северная пчела» и умение совмещать коммерцию с просветительством. С пиететом он относится к прозе Булгарина: «Вот уж если был у нас роман тех времен, который можно назвать «энциклопедией русской жизни» – так это именно «Иван Выжигин». А вот обвинения в том, что Булгарин якобы украл у Пушкина идею романа «Димитрий Самозванец», автор считает высосанными из пальца. Как и подозрение в сотрудничестве с Третьим отделением. Но сознает он и другое: «Культ Пушкина и очернение Булгарина превращаются в символ веры. Условие причастности к миру приличных людей. После этого можно уже не думать».Однако Веллер пишет для тех, кто может и хочет думать: мало ли, что откроется читателю в тексте.Михаил Веллер. Огонь и агония. М. : АСТ, 2018.