Что, как и кто. Статья первая. Кто вы, коллеги-словесники?

Андрей Дмитриевич Чегодаев, прекрасный искусствовед и удивительный человек, профессор, доктор искусствоведения, лауреат Государственной премии, хранитель Дрезденской галереи в годы пребывания ее в Москве, однажды рассказывал мне (у меня учился его внук), как где-то в конце двадцатых годов несколько художников яростно спорили о том, что самое главное в искусстве. Они утверждали: самое главное – это ЧТО, то, что художник изобразил, показал, воспроизвел. Нет, возражали другие: основное – это КАК все сделано: краски, рисунок, композиция, цвет, мастерство. И лишь один художник сказал в конце этого бурного спора: самое основное в искусстве – это КТО, личность художника, его человеческая сущность.

Часто я думаю о том, сколь прямое отношение имеет этот рассказ к школе, образованию, учителю. 29 февраля 2008 года собрались мы, точнее, те 8 человек, которые остались из нашего 10-го класса «Б» 265-й московской мужской школы выпуска 1948 года, чтобы отметить шестидесятилетие окончания школы. Вспоминали учителей. И не то, чему они нас учили, и не то, как это делали. Вспоминали их самих – разных, непохожих, но вместе с тем ярких и незабываемых.

С чего начинается учитель словесности в школе? Могу сказать лишь про себя. Ведь у каждого свой путь и свое время. С книг. С чтения. С уроков литературы Веры Сергеевны Молчановой. С библиотеки имени И.С.Тургенева, читателем которой я являюсь до сих пор. С литературной студии городского Дома пионеров, которой руководил известный тогда в Москве учитель Семен Абрамович Гуревич. Со встреч с писателями и у нас в студии, и на разных литературных вечерах в Москве. Алексея Толстого, Константина Симонова, Илью Эренбурга (Эренбурга я видел и 9 мая 1945 года на Красной площади), Константина Паустовского, Александра Фадеева я помню со школьных лет. Помню, как 5 мая 1943 года, заранее заняв очередь на книжном базаре, что на Пушкинской площади, в честь Дня печати, я оказался среди первых пятнадцати, которым Алексей Толстой надписал только что вышедшее «Хождение по мукам». Он спросил имя и фамилию, надписал Льву Айзерман.., на несколько секунд перо его задержалось, но затем он дописал У. И когда как-то меня спросили потом, склоняется ли моя фамилия, я небрежно ответил: «Алексей Толстой склонял!»

А потом я учился у первоклассных педагогов в Московском городском педагогическом институте имени В.П.Потемкина. Я не собирался стать учителем, хотя и вырос в учительской семье. Я собрался на философский факультет Московского университета, благо золотая медаль освобождала от экзамена. Но не прошел собеседования. Меня спросили, сколько основных мыслей было в такой-то речи товарища Сталина. Я назвал три. А оказалось, что их шесть. Два года я не мог спокойно проходить мимо здания университета. На другой день подал документы в пединститут и уехал вожатым в пионерлагерь, в котором я работал прошлым летом. Но я благодарю судьбу, которая вывела меня на верный путь. И по которой ведет меня вот уже пятьдесят шесть лет.

Я учился в институте в трудное время: разгром генетики, идеологические постановления ЦК. Борьба с космополитизмом. Аресты в стране и на нашем факультете. Исключение из комсомола и института моего близкого друга. Но вот что поразительно. Запомнилось не казенномыслие и не скудоумие, которых достаточно было в нашей институтской жизни. Запомнилось совсем иное. Лицо факультета определяли в те годы совсем другие люди.

Назову лишь троих. Классик пушкиноведения, необыкновенный лектор Сергей Михайлович Бонди. Леонид Петрович Гроссман – тоже классик, ученый, чье собрание сочинений выходило еще в двадцатые годы. Александр Александрович Реформатский. Во время экзамена, раздав билеты, он часа на полтора уходил из аудитории. За это время можно было проштудировать его лекции, его учебник, обратиться за помощью к товарищам. Но вот робкий стук в дверь, Реформатский возвращался. И, не понимая сущности вопросов, сдать ему экзамен было невозможно.

Сильным и благим воспоминанием была двухлетняя работа в лекторской группе Московского областного комитета комсомола. Я увидел жизнь. После «Кубанских казаков», после «Кавалера Золотой Звезды» потрясло реальное положение послевоенной деревни. И не только деревни. Почти через шестьдесят лет помню общежитие металлургического завода в Электростали. Комната чуть больше железнодорожного купе. Две кровати, столик между ними, шкаф заменяют вбитые в стену гвозди, на которых висят вещи. На одной кровати – женщина на сносях и ее муж, на другой – точно такая же семейная пара.

Никогда не забуду Дом инвалидов Отечественной войны. Большой зал – и сплошь костыли, корсеты, корсеты, костыли. А в палатах – те, кто вообще не мог прийти – навечно неподвижные.

Реальная жизнь обожгла меня. К школе, пройденной в стенах института, прибавилась другая школа – школа жизни, человеческой боли, человеческих мук и страданий. Все это и сформировало меня как учителя.

И хотя многое в моем понимании и осмыслении жизни с тех пор изменилось, как и во многом стало другим отношение к искусству и литературе, само отношение к литературе как боли раненного сердца осталось навсегда.

И вот в первом номере газеты «Литература» за 2008 год я читаю письмо в редакцию Виктора Александровича Болотова, руководителя Рособрнадзора: «Я заинтересован как руководитель Рособрнадзора в технологичных проверяемых критериях, которые покажут, достиг ли ученик целей преподавания или нет. А если мы будем говорить о ценностях, то давайте поймем, что экзамен ценностей не меряет». И это прислано в газету, которая называется «Литература», под названием которой ясно и однозначно написано: «Научно-методическая газета для учителей словесности». Мне стало нехорошо. Ни к науке, ни к методике, ни к учителям-словесникам сказанное не имеет никакого отношения.

Всю жизнь я слышал самые разнообразные точки зрения на то, в чем состоит ценностное содержание школьной литературы. Прекрасное, нравоучительное, партийное, советское, религиозное, революционное, контрреволюционное, антисоветское, эстетическое, художественное и так далее, и так далее. И вот в первый раз в своей уже долгой педагогической жизни читаю о том, что цели преподавания литературы никакого отношения к ценностям вообще не имеют. Они вне ценностей, за их границами. А в чем же они тогда, эти самые цели преподавания? В знании речевых фигур и в названиях переносного значения слов? В биографических фактах из жизни писателей? В приемах, способах, чего прежде всего и требуют всякого рода КИМы ЕГЭ по литературе? Сведениях о героях литературных произведений? И что вообще значит знать литературу? И более того: а зачем вообще ее изучать в школе? Может быть, она вообще нужна только будущим филологам?

И не могу я смириться с тем, о чем прежде всего ведутся баталии на наших педагогических ристалищах. Вот уже много лет горят страсти о том, ЧТО нужно изучать в школе, называется это созданием стандартов преподавания литературы. И все пока безрезультатно. Еще жарче – о том, КАК ее, эту самую литературу, изучать. То и дело слышишь: модернизация, интенсификация, инновация, новые педагогические технологии. А в последнее время вообще оказалось, что самое главное – не как изучать литературу, а КАК проверять изученное. И целые научные коллективы бьются над проблемой измерения качества обучения. Опять, как всегда, телега поставлена перед лошадью. В общем, одни учат, другие проверяют, как учат, третьи измеряют, что из всего этого получилось.

Два сюжета на эту тему. Я вырос в педагогической семье. Моя тетя преподавала математику. И вот как она готовила контрольную работу. Писала развернутое решение задачи (тогда так требовалось) и смотрела на часы. Если у нее уходило меньше пятнадцати минут, то давала работу ученикам. Если больше трети уроки, искала другой вариант. И так всегда, всю жизнь, каждый раз.

А сам я в первый же год работы в школе дал сочинение на тему, которую давать нельзя было, чего я тогда не знал: «Некрасов – поэт революционной демократии». Написали мои девятиклассники очень плохо. Я обругал их, а потом пришел домой и за два урока сам написал сочинение на эту тему. Попросил товарища перепечатать на машинке. И пошел в городской институт усовершенствования учителей, не подозревая, что сам проработаю в нем 10 лет. Дежурил автор школьного учебника, уважаемый Давид Яковлевич Райхин. «Вот не знаю, как оценить это сочинение». Райхин прочел. «У вас много таких учеников?» – «Не много, но есть». «Я вам не завидую».

Все что и как – производные. А главное – КТО.

Но знаем ли мы, кто у нас в стране преподает литературу? Сколько учителей-словесников? Мужчин? Женщин? По стажу? По возрасту? Сколько они зарабатывают? У скольких – приусадебное хозяйство? Были ли они хоть раз в Москве, Санкт-Петербурге, Ясной Поляне, Пушкинских Горах, про заграницу даже не спрашиваю.

Особая тема, как их учили и как учат. Об этом не ведаю. Лишь иногда прочтешь, как на президиуме педагогической академии было сказано, что больше половины педагогических диссертаций по уровню ниже плинтуса. А что, те методисты, которые их обучали, сами-то в это время в школе работали?

Сколько кончивших идут работать в школу? И надолго ли в ней задерживаются? И как проходит нынче повышение квалификации?

Вопросов много. Мы не знаем самих себя и своих коллег. Я буду говорить лишь о некоторых, но крайне важных и – что особенно – тех, которых знаю хорошо. Тем более что у меня не только большой учительский опыт, но и немалый методический: десять лет я проработал в Московском городском институте усовершенствования учителей, пять из которых – заведующим кабинетом русского языка и литературы. За это время посетил около тысячи уроков. И когда сегодня при аттестации школы ни к одному учителю не приходят ни на один урок – и это норма, – я-то хорошо представляю, что это такое.

Продолжение следует

Среди одноклассников