Чиж о Гоголе Кажется, что Николай Васильевич – фигура, хрестоматийно известная каждому. Но так ли это?

В июле 1845 г. Гоголь писал своему другу А.Смирновой, что он не любит своих сочинений, и особенно “Мертвых душ”. Вчера еще честолюбивый и гордый, Николай Васильевич отказывается от славы. Весьма скоро, все еще находясь за границей, он попросит московских друзей переиздать “Ревизора” с новой концовкой, которая объяснила бы обществу, что все его герои не более чем аллегория страстей человеческих; вырученные с продажи деньги следовало раздать бедным. Он уверяет Смирнову, что первый том “Мертвых душ” вовсе не насмешка над российскими губерниями и уродством отечественных помещиков. Нет, “…предмет “Мертвых душ”… пока еще тайна”, которая должна была вдруг, к изумлению всех, раскрыться в последующих томах. Однако второй том сожжен. И в “Выбранных местах из переписки с друзьями” Гоголь объясняет свое решение: “…так было нужно… Нелегко было сжечь пятилетний труд, производимый с такими болезненными напряжениями, где всякая строка досталась потрясением, где было много такого, что составляло мои лучшие помышления и занимало мою душу”.

Это же происходило с Гоголем? О каком болезненном напряжении сил шла речь? Что стало его лучшими помышлениями? На этот счет имеются два явно противоположных мнения. Известный отечественный психиатр Дмитрий Мелихов, книги которого стали настольными в домах священников советской эпохи, считал, что, начиная с середины тридцатых годов, Гоголь пережил девять приступов депрессии, которая не была распознана врачами. Вследствие чего он получил неправильное лечение. “Больной умер от тяжелого истощения с нарушением обмена веществ, бредом греховности, самоуничижения, с упорным отказом от пищи, полной двигательной и умственной заторможенности…”
Меж тем в проповеди, посвященной столетию Николая Васильевича, митрополит Серафим (Чичагов), расстрелянный в тридцатые годы, называет Гоголя одним из преданнейших сынов русской церкви. Вопрос – впадал ли Гоголь в депрессию – перестает быть праздным, потому что уныние, а тем паче сознательное тяготение к самоубийству толкуется в православии как влияние бесов именно на грешную, нераскаянную душу. Итак, святой или грешник? Или же ханжа и святоша? А по-другому этот вопрос звучит: с кем Гоголь? Ибо накануне публикации своей знаменитой переписки Николай Васильевич сказал П.Анненкову: “…русский мир составляет отдельную сферу, имеющую свои законы, о которых в Европе не имеют понятия”. Сегодня, возможно, он добавил бы: “…И в Америке”. Злободневная мысль.
Белинский в эту пору спасался в Германии от чахотки, но целых три дня потратил на сочинение широко известного “Письма Гоголю” – ответ на “Выбранные места…”: “Или вы больны, и вам надо спешить лечиться, или – не смею досказать моей мысли…” Мысль Белинского была досказана в 1903 году, то есть накануне первой русской революции, психиатром Владимиром Чижом. Гоголь сошел с ума, и – увы! – это было необратимо. Ведь если у Николая Васильевича была паранойя, то в движении революционеров-демократов, на которых потом опирался Ленин, не было никакого раскола! Напомню, что гоголевская “Переписка” вышла накануне целой череды других революций – в Европе, то есть ужасно несвоевременно.
Собственно, книга Гоголя – это всего-навсего собрание его проповедей о смирении, терпении, пользе болезней, покорности русского народа властям и церкви. И она звучала бы вполне невинно в устах любого священника. Но эти проповеди написал… нет, не друг – они едва знали друг друга лично, соратник Белинского, один из создателей литературного направления критического реализма! И вот, как некогда П.Чаадаева, католика и западника, записали с подачи царя в сумасшедшие за его инакомыслие, теперь не брезгует этим же приемом Белинский. И наивный Чиж, немного верующий и немножечко даже влюбленный в Гоголя, простодушно выбалтывает заказную цель своей “научной” работы: “Психиатрическое изучение жизни и произведений Гоголя, я думаю, должно преследовать… задачу… указанную нам Белинским: …пора, наконец, опровергнуть легенду о каком-то переломе в жизни Гоголя, об изменении его творческой деятельности”. То есть опровергнуть предположение современников и друзей писателя о том, что Гоголь вернулся из Европы через Палестину совсем иным человеком, раскаявшимся и просветленным.
Самое интересное, что версию Белинского о сумасшествии Николая Васильевича сразу же поддержал политический противник неистового Виссариона С.Аксаков. Дело в том, что перед отъездом за границу Гоголь оставил в России одно гражданское общество. Когда он вернулся, многие в нем враждовали, потому что четко наметились две партии: монархическая славянофильская и западническая, ориентированная на скорую буржуазно-демократическую революцию. Гоголевские “Выбранные места…” не приняла ни та, ни другая. И понятно почему: славянофилы были русскими язычниками, западники – в большей части атеистами. Гоголь же заговорил с интеллигенцией на языке православия. Поэтому одни сразу же обвинили его в отрыве от русской жизни, другие записали в параноики. Гоголь со своими призывами о покаянии и личным опытом раскаяния мешал делать суровое дело политиков…
И притом настолько крепко, и настолько высок был его авторитет, поддержанный церковью, что и в 1903 году Чиж старательно выстраивает целую систему доказательств того, что Гоголь помешался. Можно было бы забыть об этой нечестной книге, но она переиздана в 2001 году! Значит ли это, что и сегодня Гоголь продолжает кому-то мешать?..
Чиж начинает с нездоровья родителей писателя. Ему помогает и сам Гоголь, который в своих письмах не отрицал, что худосочностью в отца: “Отец мой был также сложения слабого и умер рано…”. По мнению Чижа, это было не обычное истощение сил, а горловая чахотка. О здоровье Марии Ивановны известно еще меньше. Но Чиж выводит: “…была женщиной нервной, натурой неуравновешенной:…не обладала деловыми способностями, мало была спокойна к рассудочной деятельности; фантазия у нее была сильно развита”. По сути, “шить дело” о психическом нездоровье матушки Гоголя не из чего. Мало ли кто из помещиц любил в мечтательности сиживать у окошка! Да и к тому же сестры Николая Васильевича душевно здоровы! Поэтому Чиж делает вывод, что сама гениальность Гоголя, родившегося в семье довольно обычных людей, уже “объясняется болезнью”: “…следовало бы сказать, что гениальность – это какое-то уродство, но это слово имеет дурной смысл”. И все-таки это “уродство”! Пусть, по Чижу, и “полезное уродство”, “уродство в строении головного мозга”…
Вот, например, друг детства Гоголя Данилевский утверждал, что Николай Васильевич в три года уже бегло читал. Чиж не верит: Гоголь “у других учиться не любил!” Далее тот же Данилевский утверждает, что в Нежинской гимназии Николай Васильевич часто болел и потому плохо учился. Чиж машет руками: “Несомненно, что он обладал и восприимчивостью, и памятью, и сообразительностью, … (но. – И.Р.) все-таки он не мог никогда и ни в какой школе учиться хорошо”. Почему? И сразу загадочно и расплывчато, как сквозь хитрованистую улыбку: “Мы, психиатры, прекрасно знаем тот странный склад ума…”
На самом деле Гоголь в письме Жуковскому от 10 января 1848 г. пишет: “Передо мной опять Неаполь, Везувий и море. Дни бегут в занятиях, время летит так, что не знаешь, откуда взять лишний час. Учусь, как школьник, всему тому, чем пренебрег выучиться в школе”. Опять недобросовестность Чижа! Да и Анненков, встретив Гоголя в Париже в 1846 г., замечает, что Гоголь приобрел “красоту мыслящего человека”. Именно за границей! “Глубокая, томительная работа мысли положила на нем ясную печать истощения и усталости, но общее выражение показалось мне как-то светлее и спокойнее прежнего. Это было лицо философа”.
Психическую патологию видит Чиж практически в каждом слове, в каждом поступке Гоголя. Восемнадцатилетний юноша пишет матери: “Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека”. И Чиж уже приписывает Гоголю “манию гениальности”. Хотя какая может быть мания гениальности у подлинного гения? Даже если это пока еще никому не известный молодой человек? А по словам придирчивого Чижа, “бедный, некрасивый, неловкий, болезненный, дурно образованный”? Разве в восемнадцать лет так уж трудно ощутить в себе Божию искру, особое призвание, отличное от призвания обывателей?
Впрочем, чтобы мы никогда не спорили с Чижом, он оговаривает: “Личность Гоголя совершенно непонятна лицам, не изучавшим психиатрии…” Но точно так же и о любом человеке сказать можно. Мол, высший суд – есть не что иное, как консилиум из психиатров!
Правда в том, что Гоголь не был здоров. В 1836 году он едет за границу; одна из его целей – подлечиться. Читая его переписку, опубликованную писателем В.Вересаевым в книге “Гоголь в жизни”, можно видеть, что Николай Васильевич жалуется на физическую слабость, на то, что у него даже в теплой комнате мерзнут конечности, на жжение в области желудка, на то, что по его отощавшему телу можно изучать анатомию. Он прошел через самых крупных светил немецкой и швейцарской медицины, в том числе психиатров, но ни один из них не нашел у Гоголя депрессию.
Напротив, описывая свои телесные мучения, Гоголь то и дело подчеркивает, что душа его спокойна и мирна. Даже свое временное нездоровье Гоголь рассматривает как испытание свыше его веры, как своего рода аскезу духа. Депрессия похожа на “ломку” наркомана. Тут же ничего подобного не было. Случалось, конечно, что ум на время словно впадал в оцепенение. Но второй том был написан! Сожжен, переписывался! Особенно хорошо было Николаю Васильевичу в те дни и недели, когда он создавал “Избранные места…” И в этом он тоже видел знак свыше. Знак, что его раскаяние за критику России в художественных произведениях принимается ТАМ, на небесах.
Из писем Гоголя заграничной поры видно, что он необыкновенно много читает – о России, о православии, и в нем действительно совершается духовное перерождение. Близкий ему по духу В.А.Муханов в эти годы сообщал сестрам: “Он очень замечателен, в особенности по набожному чувству, христианской любви и складной, правильной речи… Недавно читал он нам прекрасные письма молодого Жерве к своему отцу, писанные из Оптиной пустыни!” Но Чижу все неймется. Даже поездку Гоголя ко святым местам он расценивает как свидетельство его психической ненормальности. Вспоминает строки из гоголевского письма Жуковскому: “…Как велика черствость моего сердца!”, видит в них болезненное нечувствие души писателя. Но далее-то в письме Гоголя: “Я удостоился провести ночь у гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от святых тайн, стоявших на самом гробе вместо алтаря, – и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно бы во мне сгореть и остаться одно небесное”. Так может писать о себе только человек исключительно требовательный и нравственно очень высокий. В другом письме – графу А.П.Толстому о том же: “Путешествие свое совершил я благополучно. Я был здоров во все время, – больше здоров, чем когда-либо прежде…”
Чиж к нам взывает, что гоголевская гениальность всегда существовала сама по себе, а его патологическая личность сама по себе. Что морализм, проповедничество – последствие расщепления души Гоголя, угасания его гениальности после 1841 г.
Но я считаю, что многолетнее пребывание Гоголя за границей, где он всегда мог скрыться от неприятных ему людей, можно считать его добровольным заключением в монастырь. Он сознательно ушел от российской общественной жизни – всех ее предреволюционных “треволнений”. В Европе пришел он к осознанию своей “земности” и покаялся. Но святым Гоголь так и не стал. В Европе совершилось с ним дело “личного спасения”, и об этом следовало молчать. А он не смог. Он решил своим примером призвать к церковному покаянию всю Россию, тех честолюбивых и гордых людей, которым стало просто смешно и дико слушать исповедь Гоголя, потому что политика – дело жесткое.
А Чиж радостно заключает: “Только здоровые могут любить свободу, истину, человечество, возмущаться произволом. Стремиться к свету, облегчать страдания оскорбленных и униженных”. “…Если бы он не был болен, он хотя бы отчасти понял работы Белинского…” Это была политическая критика слева. А Юрий Самарин писал, что Гоголь умер оттого, что осознавал, насколько его второй том ниже первого. Это была критика справа.
Но тогда где же правда? Как и отчего умер Гоголь?
“Это не важно”, – вдруг заявляет Чиж. Потому что дело подлого очернительства уже сделано. На самом же деле – важно. И о последних днях и часах Николая Васильевича рассказывает Воропаев. Во-первых, вспомним запись в дневнике Е.А.Хитрово от 27 января 1851 года, которая передает, что Гоголь прямо называл самоубийство “нелепым грехом”. Поэтому Воропаев начисто отметает версию о намеренном отказе Гоголя от пищи. Напротив, Гоголь на протяжении жизни часто прибегал к лечению и чисто церковному: заказывал молебны о своем выздоровлении. “Но велик Бог, и природа человека еще такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов, – писал он В.А.Жуковскому в 1845 г. – А потому… во время лечения еще крепче и сильнее нужно молиться Богу”. Во-вторых, доктор А.Т.Тарасенков, наблюдавший Гоголя перед смертью, свидетельствует, что Гоголь перестал принимать пищу лишь за три дня до смерти, когда слег в постель. А бред и резкое падение сил появились у него лишь в последние часы.
Но и “бреда о греховности и самоуничижении” не было. Перед смертью Гоголь дважды причастился совершенно сознательно, был еще и соборован. Евангелие слушал в полной памяти, с теплыми слезами умиления. Для исполнения этих таинств приходил духовник Гоголя с 42-го года о.Иоанн Никольский. Рядом с умирающим находился и о.Алексей Соколов, из церкви, которую часто посещал Гоголь. Граф Толстой, пытаясь отвлечь Гоголя, заговаривал с ним о предметах вполне земных. Но Гоголь перебивает его с благоговейным изумлением: “Можно ли рассуждать об этих вещах, когда я готовлюсь к такой страшной минуте!” За три дня до смерти Николай Васильевич даже заботился об одном бедном чиновнике, добиваясь от московского гражданского губернатора, навестившего его, продвижения того по службе.
Многие исследователи нападают на о.Матфея Константиновского, ржевского священника, якобы фанатика-изувера, отвращавшего Гоголя от творчества и запугавшего его картинами Страшного суда. На самом деле о.Матфей считал, что гений Гоголя – дар ему Бога, которым пренебрегать нельзя. Другие его советы не простирались дальше: “…слушаться Духа, в нас живущего, а не земной телесности нашей… Поворотить во внутреннюю жизнь”, но – “постепенно”. Что Гоголь и пытался делать всю свою вторую половину жизни и за что оказался гоним… По свидетельству многих, о.Матфей умел предсказывать будущее. Знал, что Гоголь умрет, и понемногу готовил его душу к покаянию. Боялся ли Гоголь смерти, как утверждал Чиж? Известно, что Гоголь умирал в состоянии духовного просветления, и последними его словами были: “Как сладко умирать”.

Ирина РЕПЬЕВА