“Чернушная чернота” глазами матери Театр – это воспитание любовью!

Практика показывает: коль в анонсе обещано обилие зрительских слез, жди обратной реакции. Но после спектакля “Домой!..”, поставленного Светланой Крючковой по одноименной пьесе Людмилы Разумовской, до смеха, как до жизнерадостного ответа на несовершенство жизни, довольно далеко. Скорее тянет всхлипнуть от еще одной попытки вытянуть на большую сцену физиологию подвала. Речь в спектакле о подростках. О тех, кто убежал из дома, из интерната. Обиженных, оскорбленных, лелеющих память о мамке-пьянице и папке-насильнике и сделавших свой выбор в пользу зловонных подъездов, вокзалов, канализаций большого города. Город, кстати, не столица нашей Родины, а полный крыс и “трупного запаха” Петербург (это субъективное ощущение оставим на совести автора).

Обнаружить сюжетные линии трудно (какие, собственно, интриги могут возникать в жизни “подвальных” подростков?), это просто хроника. Цепь происшествий, случающихся на протяжении недолгого времени. Вот она: появление в “подвальном” клане отрока Веньки (прозвище, данное ему тут же, – Монах), смерть неразродившейся пятнадцатилетней Таньки Рыжей, сожжение ее трупа держащим всю ораву в кулаке переростком Рваным, неудавшаяся свадьба проститутки Жанны, гибель от ножа ее возлюбленного Майка. Далее еще одна смерть, потом самоубийство. К финалу должны остаться двое: Фома и Венька Монах. (Вообще-то по закону большой трагедии можно было отправить на тот свет всех героев пьесы, однако сжалилось, сжалилось сердце автора!)
Отрывок чьего-то горького и страшного существования, воплощенный в художественную форму, вполне имеет право на жизнь как самостоятельная, никому не навязываемая творческая единица. Спектакль “Домой!..” рекомендован для просмотра школьникам, родителям, учителям, работникам правоохранительных органов. И именно это обстоятельство вынуждает подходить к нему с позиции не просто среднестатистического безликого зрителя, а конкретного исполнителя социальной роли. В данном случае – матери.
Мне всегда казалось (может, я глубоко заблуждаюсь?), что театр – это эмоциональное потрясение, но потрясение-катарсис, очищение, свет. Даже через слезы и боль. Потрясение как прямое воздействие любви, которую возбуждает в нас жизнь на сцене. Театр – это воспитание любовью. То, что сваливается на головы зрителей с подмостков, имитирующих подвал, светлым чувством не назовешь. Здесь пьют, курят, пинают друг друга, общаются на уровне: “дай погладить пипку” (коронная шутка беременной Таньки Рыжей), добывают деньги для Рваного, существуя вместе и в то же время врозь, как особая, ни с кем не слитая частица. Того еще, стоят вымученно-жалобные стенания Жанны на участь, уготованную в недрах беспощадного города! (Зачем-то она потащилась в него со своим возлюбленным Майком?.. Ответа по ходу спектакля так и не отыскалось). Тяжела доля валютной проститутки, как тяжела подаренная эфиопом дорогая шуба!
Светлана Крючкова, заявившая перед спектаклем, что в театре не последнее место занимает зрительный эффект, он, дескать, и производит должное впечатление, наверное, и не подозревала, насколько оказалась близка к истине: эффект от шубы, от складной полуобнаженной фигурки есть. Но не получается ведь разговора начистоту, в котором героиня – не просто заблудшая овечка, а скорее всего равнодушная наркоманка с целым букетом венерических заболеваний.
Из всех действующих лиц непререкаемым позитивом выведен отрок Венька Монах, для чего-то стремящийся в монастырь. (Не случайно делаю упор на “для чего-то”, ибо жизненный путь героев до появления на сцене, вопреки системе Станиславского, весьма слабо очерчен). Но… сей человеколюбец мало похож на живого мальчишку, больше на манекен, исторгающий прописные, но непрочувствованные истины. Его неоднократно колотят, грабят, а в финале распинают(!), и это в кошмаре сыплющихся на зрителя смертей, душераздирающих песен и криков, а также патологического садизма Рваного выглядит по меньшей мере неубедительно. Его противостояние так искусственно и слабо, что не удерживает ни одного из героев от бессмысленной жестокости поступков.
Смутно прочитывается авторский замысел о двух параллелях. По поводу последних тоже возникают очень неприятные ассоциации. И умирающей Таньке Рыжей, и решившей покончить жизнь самоубийством Жанне являются ангелы (в программке: Светлый и Темный. Голос у них, впрочем, один и тот же). Оба ангела предупреждают о близкой кончине и в конце концов ее констатируют. Кощунственным мне показалось другое. За несколько минут до падения с крыши Жанна произносит ключевые фразы, одна из которых: “Я хочу домой!”. Темный ангел объясняет, что там, куда он ее отнесет, и есть дом. Решение девушки известно. Перейдя границу двух миров, и она, и Танька Рыжая находят успокоение, утешение, а Жанна еще и усладу в объятиях убитого возлюбленного. Ее пьяные требования к Веньке Монаху – сказать, что Таньке Рыжей, ушедшей от них самой первой, там лучше, – нашли подтверждение. Всем там лучше. И эта выпуклая, лезущая из всех наспех скрепленных швов спектакля романтика смерти мне кажется чудовищной. Обилие смертей и крови на экранах телевизоров привело к обесцениванию человеческой жизни в глазах нового поколения. Романтика “интердевочки” представлена печальными “косяками” подростков на пригородных шоссе. На счету рок-культуры не один десяток самоубийств. Пришла очередь театра?
Я не восторгаюсь спектаклем по причине его полного несовпадения с моим родительским и эстетическим чувством. Первое задыхается от неоправданной концентрации зла на сцене и его художественного осмысления, второму претит грубый натурализм. Театр – не калька, не в его задачах снимать оттиск с сумрачной повседневности. Не в его задачах усугублять действо закадровой попыткой разделить мир только на две полосы: светлую и темную. Причем последнюю демонстрировать не в усеченных пропорциях, как требует того подростковый возраст, а с намеренно лихорадочным усилием вытягивая на публику “чернушную черноту”. Мол, чем жестче, тем больше вероятности, что дробина дойдет до слона. А “слон”-то, каким бы взрослым сам себе ни казался, еще остается ребенком. И мое глубокое убеждение – не таким разрушающим языком надо общаться с детьми. Не воспевать пасмурную прелесть смерти, а призывать любить, жалеть, сострадать. Как у Шекспира, Экзюпери, Распутина.
Пусть театр условен и декларативен, пусть в спектаклях много несовершенств, но пусть основой его будет любовь. Особенно к детям, ведь с них начинаемся мы, как жизнь начинается с любви. Да, мы не убережем сыновей и дочерей от слез и сердечных ран, но мы можем научить их преодолению зла, поливая то нравственное древо, которое станет служить им опорой. И в этом театр должен оставаться нам союзником.

Наталья АЛЕКСЮТИНА
Санкт-Петербург