Человек среди людей

А вчера я прочел в «Российской газете» колонку Леонида Радзиховского, который в связи с французскими «желтыми жилетами» напомнил о популярных литературных героях Франции и России. «Один из самых популярных героев Франции, ее символов – Гаврош. Мальчишка-бомж из романа Гюго «Отверженные», погибающий на баррикадах во время очередного восстания (июнь 1832 г.). Причем, что интересно, этот «блуждающий огонек» не имеет никаких «целей», это совсем не идейный боец, не «Павка Корчагин». Не интересуясь «программой» бунтовщиков, он присоединяется к ним «просто так», его несет на баррикады Ветер Свободы».

Я вернулся к роману «Как закалялась сталь», о котором мы уже говорили, потому что то, что писали в связи с ним мои ученики, было ощущением исчерпанности многих ценностей и целей революционной эпохи. Именно ценностей и идей, а не только человеческих качеств. И понятно, что нас прежде всего интересует, что же пришло им на смену у значительной части наших людей, и нашей молодежи в том числе, а может быть, и прежде всего.
Сочинение по «Крыжовнику» Чехова в какой-то мере давало материал для размышления. Хотя, бесспорно, здесь многое шло от азарта молодости, от того, что Блок назвал «крайностью мнений»: «И вновь – порывы юных лет, // И взрывы сил, и крайность мнений…»
Я вспомню все эти сочинения, когда через двадцать лет буду читать два большеформатных, каждый по тысяче страниц, тома Михаила Барщевского «Счастливы неимущие. Судебный процесс Березовский – Абрамович. Лондон, 2011/12». Тоже, как вы видите, про счастливых и несчастливых. Тем более что один из персонажей этой книги учился в школе, где я преподавал литературу.
На третьем уроке по «Крыжовнику» (понятно, что три урока на один рассказ я мог потратить только один раз) я провожу анализ прочитанных мною сочинений – как всегда, не называя имен и фамилий цитируемых авторов и не снижая отметку за точку зрения, а часто вообще ее не ставя.
Сейчас остановлюсь только на трех моментах этого урока.
Автор «Крыжовника» был владельцем своего имения в Мелихове и дома в Ялте, вокруг которого он вырастил на пустом месте сад. Меня всегда интересовало, был ли в Мелихове крыжовник. Когда я в последний раз с учениками был в Мелихове, забыл об этом спросить. И только много позже прочел в письме сестры Чехова Марии Павловны, что, когда она, помогая брату, изыскивала средства на постройку в Мелихове школы, она продала урожай яблок и крыжовника из мелиховского сада. Напомню, что герой «Крыжовника» вещал, что «образование необходимо, но для народа оно преждевременно». Так что миллионы наших современников, которые выращивают на своих дачах, участках всякого рода «крыжовник», рассказ Чехова вовсе ни в чем не обвиняет.
И самое главное. Как я уже сказал, в среднем к этому месту в рассказе обращается каждый второй. Но ни один за все годы не приводит цитату полностью. Так что процитирую этот текст полностью:
«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные (здесь в ученических сочинениях у всех цитата обрывается. – Л.А.), что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».
Посмотрите, здесь нет апелляции к высшим материям, будь то христианские идеалы, гуманистические устремления. Слова эти звучат как предупреждение. Как и сны Раскольникова о моровой язве. Сегодня, когда многие глухи к нравственной проповеди и когда падает доверие к авторитету самих проповедующих, такой подход – напомнить о благоразумии, о собственных интересах – представляется особо важным. Может быть, я сейчас скажу не очень удачно, но тут ведь дело в свое­образном социально-нравственном страховании. Знаете, я иногда думаю, а что было бы, если бы катастрофа в Чернобыле и страшное землетрясение в Армении произошли не в СССР, а в независимых этих государствах…
На этом уроке я предлагаю классу и еще одну задачу. Перед учениками кладу лист с первоначальными набросками в записной книжке Чехова сюжета «Крыжовника» и отрывок из текста рассказа. Вопрос: что изменилось в процессе работы над рассказом и чем текст рассказа принципиально отличается от первоначального замысла? И добавляю еще один вопрос: а какой из этих вариантов страшнее?
У меня сохранились ответы (писали все) 1987 года. Из трех классов не увидели этого различия только трое. Они написали, что в записной книжке герой заболевает и умирает, а в тексте рассказа он жив и здоров. Все же остальные сказали, что в записной книжке к герою рассказа приходит горькое и позднее прозрение: «Как глупо, – сказал чиновник и умер». В окончательном тексте Николай Иванович ест кислый и жесткий крыжовник: «Ах, как вкусно!»
Но разошлись в другом. Одни считают, что по сравнению с наброском в записной книжке рассказ стал страшнее:
«Я думаю, что, изменив конец, Чехов добился более страшного впечатления: герой доволен жестким и кислым крыжовником. Он рад, что мечта его осуществилась, и не замечает, как сам он стал мелок и ничтожен».
«В записной книжке Х (так обозначен герой будущего рассказа. – Л.А.) вызывает чувство сострадания и сожаления, а в конце рассказа Николай Иванович никакого чувства сострадания не вызывает».
Другие, наоборот, убеждены, что вариант записной книжки более горький:
«Если бы Чехов написал рассказ так, как в записной книжке, то остался бы мрачный след в душе читателя. Но в окончательном варианте Николай Иванович радуется как ребенок тому, чего достиг, а про крыжовник говорит: «Как вкусно!»
«В финале рассказа показана жизнь Николая Ивановича, которую он прожил не зря – добился своей цели».
«На мой взгляд, лучше быть счастливым в своем футляре, чем внезапно перед смертью узнать, что вся твоя жизнь прошла даром».
Нетрудно убедиться, что все вопросы, если так можно выразиться, состыкованы: с разных сторон и под разными углами они все вели к одному. Между тем в некоторых работах ответы на эти вопросы противоречили друг другу. Если рассказ хорошо кончается – человек достиг своей цели, – то непонятно, почему счастливое семейство, пьющее чай, – самое тяжкое зрелище.
Сюжет этот еще и еще раз убеждает в том, о чем я уже не раз говорил: лобовой ответ на поставленный вопрос не всегда свидетельствует о верном знании, точном понимании, личном отношении. Между тем большинство вопросов ЕГЭ по русскому языку и литературе, а также итоговые сочинения именно и рассчитаны на однозначный ответ на в лоб поставленный вопрос, и именно так, бесконечно повторяя одно и то же, слишком часто и готовят к экзаменам. А между тем здесь самое главное – постоянно менять угол зрения, точку отсчета. Еще Писарев иронизировал, говоря, что гимназист, которому на уроке учитель доказывал теорему на чертеже, в котором острый угол был с правой стороны, не сможет на следующем уроке ее доказать, если острый угол теперь с другой стороны.
Так подошли мы к самому главному и самому трудному: что же стоит за всеми этими сочинениями и ответами на вопросы по рассказу Чехова «Крыжовник»? Воздух времени. Я бы сказал и более точно: приватизация. Естественно, я употребляю это слово не в точном и узком экономическом смысле, а как универсальную метафору всей нашей жизни в последние почти двадцать лет. Я говорю о всеобщей, массовой, тотальной приватизации всей жизни – строя чувств, характера интересов, желаний, жизненных ориентиров, психологии и философии. Все перемещается в сторону своего, личного, частного, индивидуального, негосударственного и необщественного. «Дайте человеку осуществить свой частный идеал».
Я рос в эпоху, когда индивидуальное, личное, свое квалифицировались как мещанство, чуждое, враждебное. Не нужно говорить, что все это было фарисейством: о себе любимых, своей личной жизни и наши вожди, и их обслуживающая идеология думали всегда. Но такой был декорум в стране.
С моей точки зрения, в принципе в стране проходил процесс очеловечивания нашей жизни. Десятилетиями советский человек был лишен слишком многого, во многом был вынужден себя ограничивать, на многое не имел никакого права. Вот почему перемещение центра тяжести понятно: люди хотели и хотят жить по-человечески. Все, а не только избранные.
Но стрелка компаса, десятилетиями показывавшая только одно направление, рванула в прямо противоположное и там и остановилась. Переориентация принесла и такие нравственные деформации, такие человеческие потери, что часто становилось страшно. В этих условиях школа обязана была провести своих учеников между Сциллой обуздания личности и нивелирования ее и Харибдой хищной разнузданности, безразличия к окружающим и судьбам своей страны. Но школа жила в том же мире, в котором жили мы все. И звучали в этом мире иные голоса. Хотя не только иные.
В девяностые начали у нас широко печатать Василия Розанова, которого прежде как будто бы и не существовало. И это, конечно, было отрадно. И тогда мы прочли у Розанова:
– «Что делать?» – спросил нетерпеливый петербургский юноша.
– Как что делать: если это лето – чистить ягоды и варить варенье; если зима – пить с этим вареньем чай.
Это был ответ и на вопрос Чернышевского с его «Что делать?», и на провозглашение подпольным человеком Достоевского: «Свету ли провалиться, или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».
Чай с вареньем всегда противостоит «перемене декораций», о которой идет речь в конце романа Чернышевского, и противостоит полному отвержению света, до которого мне нет никакого дела. А является опорой и основой нормального повседневного существования. В самом деле: что может быть нормальнее повседневной жизни? Обратимся к стихотворению Тимура Кибирова, написанному в 1990 году, «Послание к Ленке». Приведу из него пространную цитату:

Леночка, будем мещанами!
Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это.
Но надо стараться.
Не поддаваться давай…
Канарейкам свернувши головки,
здесь развитой романтизм
воцарился, быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все,
в лучшем случае – чайки.
Будем с тобой голубками
с виньетки. Среди клекота злого
будем с тобой ворковать, средь
голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами
в теплом лукошке.
Не эпатаж это – просто желание
выжить.
И сохранить, и спасти… Здесь,
где каждая вшивая шавка
хрипло поет под Высоцкого:
«Ноги и челюсти быстры,
мчимся на выстрел!» И, Господи,
вот уже мчатся на выстрел,
сами стреляют и режут…
А мы будем квасить капусту,
будем варенье варить
из крыжовника в тазике медном,
вкусную пенку снимая,
назойливых ос отгоняя,
пот утирая блаженный, и банки
закручивать будем,
и заставлять антресоли, чтоб
вечером зимним, крещенским
долго чаи распивать под уютное
ходиков пенье,
под завыванье за окнами
блоковской вьюги.
Только б хватило нам сил
удержаться на этом плацдарме,
на пятачке этом крохотном
твердом средь хлябей дурацких,
среди стихии бушующей…
Вполне возможно, все это пронизано иронией. Но в любом случае стихи эти отразили те реальные сдвиги, которые стремительно проходили в нашей жизни. И сдвиги эти не могли не отразиться и в школе. В этих сдвигах было и историческое прозрение, и уход от замшелых стереотипов, и вместе с тем «поруганье заветов священных».
Тогда, конечно, было важно сказать о праве каждого на то, что еще совсем недавно клеймилось как мещанское счастье. Но после Чернобыля, после землетрясения в Армении, после «Норд-Оста» и Беслана, после каждодневных призывов помочь детям, у которых нет средств на спасение, после стоицизма японцев во время страшной трагедии в Хиросиме, когда помогали все и всем, другому, чужому, незнакомому, сегодня я хорошо понимаю, что никакого плацдарма на крохотном пятачке нет и что вообще больше нет тех хат, что с краю. И потому стремление замкнуться только на своем частном интересе – это стремление по большому счету бесчеловечно и безбожно. И если говорить о христианстве, то нет его без ощущения причастности себя к другим.
«А кто имеет достаток в мире, но, видя брата своего в нужде, затворяет от него сердце свое, – как пребывает в том любовь Божия?
Дети мои! станем любить не словом или языком, но делом и истиною.»
(Первое соборное послание святого апостола Иоанна Богослова. 3:17, 3:18).
Как это всегда было на крутых поворотах, досталось тогда и мне. Должен сказать, что я трижды в жизни жестоко ошибался в своих больших ожиданиях и надеждах. Но ни разу в своих педагогических диагнозах и прогнозах.
Во втором номере журнала «Знамя» за 2002 год я впервые рассказал о сочинениях своих учеников о рассказе Чехова «Крыжовник». В 32‑м номере «Новой газеты» за тот же год мне ответила Елена Иваницкая. Для Иваницкой неприемлемы слова одного из героев Чехова о человеке с молоточком. Приговор Иваницкой жесток и однозначен: «Надоели». На той же газетной полосе фотография: памятник Достоевскому в Москве, на его парапете юноша читает книгу. Мне казалось, что смысл этой фотографии абсолютно однозначен. Ан нет. Под ней вот такая подпись: «молоточек русской литературы тюкает по головам школьников».
Я ответил Иваницкой в вышедшей в 2012 году в издательстве «Время» книге «Педагогическая непоэма. Есть ли будущее у уроков литературы в школе?». Вот что я написал:
«С точки зрения госпожи Иваницкой, все эти «молоточки» истребляют в учениках «стремление к жизненной самостоятельности и трудовой активности», ибо заставляют «думать о несчастных». А для Иваницкой существует лишь один путь для молодого человека: «трудовая инициатива, усердие, активность, энергия и – в результате – успех, благосостояние».
Естественно, во всем виновата русская литература:
«В русской литературе много чего есть и помимо стремления во мрак и нищету, она – штука сложная, но кое-чего в ней определенно нет: нет апологии трудного успеха, реализации через профессиональную активность, нет «русской мечты», подобной «американской мечте».
Ну хорошо, в русской литературе этого нет. Но, может быть, все это есть в «Гамлете», «Человеческой комедии», «Милом друге», «Мартине Идене»?