На чтение: ≈ 15 мин.Писать о Макаренко, да еще в педагогической прессе, все равно что толочь воду в ступе. «То, что вам кажется «новостью», это – лишь «грязное белье», ложные сенсации, детали, – презрительно твердят нам «макаренковеды», – Давайте, наконец, научимся уважать прошлое». Но, на наш взгляд, итоги работы Макаренко – далеко не «прошлое», а уважение состоит в том, чтобы размышлять над ними. И уж, конечно, не передоверять свой собственный разум каким-нибудь очередным «экспертам» по части славословий или клеветы. Тем более, что здесь наша газета не раз ошибалась.
Странная годовщина
«…Пришла Вера Ефименко.
– Я не могу учиться, раз у меня нет способностей, так зачем же учиться? У меня «2» по физике, «2» по украинскому.
– Всякий человек может учиться, кроме последних идиотов.
– А я не могу. Целые ночи сидела.
– Принеси сюда физику.
– А зачем?
– Принеси.
– Ну зачем я принесу?
– Я тебе докажу, что сдать физику в январе – пустяк.
– Две темы?
– Да, две пустяковые темы. 4 часа работы. Можно их сдать за 4 часа?
Шепотом:
– Можно.
– Так я тебе приказываю сдать».
118-й номер «Учительской газеты» за 1964 год, на последней странице которого был напечатан этот маленький диалог, вышел 3 октября. Газете исполнилось ровно 40 лет. И никто в ней ни единой строчкой не вспомнил об этом. Но вот что действительно потрясает, так это то, что газета, ни словом не обмолвившись о собственном юбилее, в том же номере предложила читателям отметить 25-летие со дня смерти Антона Семеновича Макаренко и опубликовала несколько неизвестных отрывков из его записных книжек.
Ситуация становится совсем уж поразительной, если вспомнить, что, во-первых, с момента реальной годовщины смерти (1 апреля) к октябрю прошло уже полгода, и, во-вторых, при жизни Макаренко «УГ» не напечатала его ни разу! Для газеты, семь лет (1930-1937) носившей название «За коммунистическое просвещение», все это более чем странно.
В судьбе Макаренко вообще много странностей и сложностей. Мало кто, например, знает, что теоретик коммунистического воспитания так и умер «беспартийным большевиком». Может быть, потому, что вынужден был всю жизнь упоминать в анкетах своего младшего брата Виталия, белогвардейца и белоэмигранта. Или потому, что его жену Галину Салько – члена партии с 1917 года – «вычистили» из ВКП(б) в 1933-м. А может, и потому, что сам он в юности гораздо больше симпатизировал эсеровским и меньшевистским программам. Между прочим, вместе с ним во всех его колониях и коммунах также работали почти исключительно беспартийные. Впрочем, ни анкета, ни политические симпатии ничуть не мешали Макаренко работать в образовательных структурах, подчиненных ГПУ-НКВД. А потом, пережив все волны репрессий в этих органах, внезапно умереть в 1939 году… на вокзале от сердечного приступа.
Чужой среди «своих»
На трудности с работой накладывались постоянные конфликты с государственной системой управления образованием. Помните словечко «дамсоцвос» из «Педагогической поэмы»? Так вот, Макаренко долгое время не мог быть напечатан в «УГ» за одно бравирование этим словом. Ведь до конца 20-х в редколлегию газеты входил один из создателей и руководителей Главного управления социального воспитания и политехнического образования Наркомпроса РСФСР Михаил Эпштейн. К тому же все учреждения, где работал Макаренко, официально относились к сфере ведения Наркомпроса Украины. Это давало Эпштейну и другим кураторам «УГ» полное право игнорировать литературно-педагогический талант, восходящий в соседней республике.
Нельзя, однако, сказать, что Макаренко вовсе был закрыт вход на страницы довоенной «УГ». Время от времени о нем писали, не упоминая даже имени. Перед нами стенограмма выступления Н.К. Крупской на VIII съезде ВЛКСМ, опубликованная в 21-м номере «УГ» от 18 мая 1928 года: «Нужно объявить решительную войну появляющимся пережиткам старого: системе наград, отметок, похвал, наказаний и поощрений. В одном из детдомов Украины введена шкала проступков и наказаний. Есть в этой шкале и такие проступки, за которые полагается… битье! Заведующий этим детдомом посылает ребят в лес за прутьями. Причем часто принесший эти прутья ими же бывает и выпорот. Дальше этого идти уже некуда. Эти единичные явления, вырастая, смогут представить серьезную угрозу нашей советской системе воспитания»!
Такие чрезвычайно искаженные слухи о соревновательных и дисциплинарных принципах колонии имени Горького, будучи озвученными с высокой партийной трибуны, создавали крайне отталкивающий образ или, как бы мы сегодня сказали, негативный имидж метода Макаренко в партийных кругах СССР. В образовательных кругах у него были другие, еще более убежденные «ученые враги». В том же 1928 году в Наркомпросе УССР обсуждался доклад А.С. Макаренко о системе его работы. Вывод, а точнее приговор «просвещенцев», звучал так: «Может быть, с точки зрения материального обогащения колонии все это и полезное дело, но педагогическая наука не может в числе факторов педагогического влияния рассматривать производство… Признать предложенную систему несоветской».
Если уж Макаренко – антипедагогичный и «несоветский», то кто ж тогда?.. – удивляемся мы сегодня. А в то время разговор с «врагами соввласти» на местах, как правило, был коротким. Кое-какую поддержку, конечно, мог оказать покровитель и добрый литературный гений Макаренко, создатель «социалистического реализма» Максим Горький, но в 20-х и к нему еще не очень прислушивались. Великий писатель, разумеется, но беспартийный, сочувствующий «контрреволюционной эмигрантской литературе», сам фактический эмигрант, Горький с трудом, несколько лет пробивал первые книги Макаренко в Государственном издательстве художественной литературы. В профильном «Детиздате» его «Флаги на башнях» увидели свет только в 1938 году. Макаренко писал другу: «Обнаружилось, что Детиздат – это филиальное отделение Наркомпроса. Во всяком случае там я встретил такую ненависть к себе, какой не встречал и в Наркомпросе. Еще не прочитав книжки, они уже смотрели на нее с презрением».
С почти аристократическим презрением до разгромного постановления ЦК 1936 года смотрели на Макаренко и педологи. Хотя уж им-то, большей частью левакам и поклонникам троцкистских «трудовых армий», можно было не морщиться от звуков коммунарских барабанов и горнов. «Среда влияет, коллектив воспитывает…» Но тут-то и выяснялось, что все это – лишь громкие фразы. Леваки не могли принять ни реальное, не нуждающееся в палке коллективное самоуправление, ни уравнивающую вождей и массу трудовую дисциплину. Одно дело разглагольствовать о «воспитании трудящихся масс», другое – равноправно трудиться самим.
Корни веры
Выходит, нет ничего удивительного в том, что Макаренко, будучи фактически оставлен и осмеян своими профессиональными коллегами и работодателями, не нашел работы нигде, кроме ГПУ? Удивительно, чего он смог добиться на этой работе.
Этот человек, по существу, ни на что особенное в советской педагогике не претендовавший (временами даже отрицавший педагогику как науку), постепенно стал в ней знаменем, иконой, а после смерти и целой эпохой, загородив собой множество не менее талантливых современников. Можно, конечно, ссылаться на сталинский «культ», неизбежно порождавший рядом с собой иные «малые культы» ведомственных масштабов. Но вот уже отошли в прошлое Стаханов и Папанин, Лысенко и Ворошилов, челюскинцы и герои войны в Испании. А Макаренко по-прежнему издают, читают, обсуждают. Он интересует теперь не столько ветеранов коммунистического труда, сколько студентов и молодых учителей, сформировавшихся уже после падения революционных идеалов, ни в какой коммунизм не верящих и строить его не собирающихся. Его наследие по-прежнему ценят и за рубежом. В чем тут дело?
На мой взгляд, прежде всего в вере. В том, что Макаренко не ставил экспериментов над безжалостно выброшенными из общества детьми, а верил в их человеческое возрождение и, что еще важнее, заражал своей верой их самих. Не пресловутой эгоистической «уверенностью в себе», а именно верой в себя лучшего, «завтрашнего», того, кем еще нужно стать. Блаженный Августин когда-то написал, что «человеческая душа по природе своей – христианка». Атеист Макаренко вряд ли бы согласился с этим, но корни его веры, его педагогической работы, а главное – корни духовных запросов и потребностей детей, с которыми он работал, не могли не быть православными.
Как и корни их понимания «дисциплины».
– Тебе скажи: под арест, а ты скажешь: «За что? Я не виноват», – говорит старый колонист новичку.
– А если и на самом деле не виноват?
– Вот видишь, ты этого дела не понимаешь. Ты думаешь: я не виноват, так это такое важное дело. А когда будешь колонистом, тогда другое будешь понимать… Важное дело дисциплина, а виноват ты или там не виноват – это по-настоящему не такое важное дело.
Разговор этот по духу своему не столько коммунистический, сколько монастырский. Да происходит он в стенах недавно упраздненного Куряжского монастыря. Но не понимают, не слышат его глубинной духовной сути не только присутствующие при нем наркомпросовские инспектора, но и многие нынешние читатели «Педагогической поэмы». Вот уже скоро 65 лет, как они посмертно выделывают из Макаренко то личностно-ориентированного «гуманиста», то «коммуно-фашистского» вождя масс, то слугу тоталитарного режима, то борца с ним.
Ближе всех к истинной оценке почти нечаянно оказался один ученый немец, Гетц Хиллиг. Его статья «Сталинистские грехи Макаренко», опубликованная на гребне волны перестроечных разоблачений в 5-м номере «УГ» за 1990 год, содержит ключ к разгадке того, каким образом Антон Семенович все-таки сумел пробиться в СССР. Его понял и принял сталинский строй. Не режим личной власти И.В. Сталина, а тот «сталинизм», под маркой которого советское общество 30-х годов ХХ века, отодвинув на обочину экстремистов, просто маловеров, судорожно пыталось подготовиться к неизбежной войне.
В жертву этой подготовке были принесены и крестьянство, и интеллигенция, и старые партийные кадры, и… сам коммунизм. Всесторонне развитая, гармоничная, свободная, созидающая сама себя личность, не нуждающаяся в государстве, окончательно стала мечтой. Время требовало волевых, сплоченных, в чем-то безусловно ограниченных, но преданных социалистическому отечеству бойцов. Бойцы эти зачастую презирали церковь и не читали Евангелия, но они, каким-то непостижимым образом, оказались более верующими людьми, чем их потерявшие человеческий облик противники, чеканившие на пряжках своих ремней «С нами Бог». В их сердце оставалось место святыне.
«Меня раздражает – несут знамя, а Тарасов за столом президиума чинит карандаш», – писал Макаренко. Его много раз упрекали в том, что он не хотел дать детям достаточно свободы, знаний, комфорта. Обоснованно доказывали, что знамя не заменит ни еды, ни образования, ни крыши над головой. А он и не думал возражать. Потому что средоточием его работы было не знамя, а люди: знаменосец и тот, кто с верой пойдет за ним под огнем к рейхстагу.
Артем ЕРМАКОВ, кандидат исторических наук
Выбор читателей
Комментарии