Человек с молоточком

Как вы думаете, может ли подросток, через сознание князя Андрея проникнувший в эту сложнейшую диалектику «взрослой» психологии, где несмываемое чувство вины соседствует с чувством перерождения и полноты бытия, не помнить о «Войне и мире» всю жизнь? Думаю, вряд ли. Скорее всего, Андрей Болконский останется для него не персонажем из книги, а тем живым, высшим существом, с которым он будут сверять свои мысли и чувства. Не это ли цель преподавания литературы? Правда, воплотить ее удается немногим.

Прав, сто раз прав Лев Соломонович, говоря, что «на уроке литературы учитель учит и воспитывает не только тем, ЧТО и КАК, с которыми он приходит на урок, но прежде всего дважды личностно: личностью писателя и своей личностью учителя. Эти два КТО и определяют характер изучения литературы на школьных уроках» (из цикла статей «Что, как и кто», опубликованного в «Учительской газете» в №№16-20 за 2008 год).

…Неисповедимы пути Господни. Видимо, Тот, Кто все видит и читает в судьбах, распорядился так, чтобы юный Лев Соломон (как метко назвали учителя его нынешние старшеклассники в шуточной песне) не попал на философский факультет МГУ, куда он страстно стремился. По словам нашего героя, ему была нанесена глубокая рана, однако он оказался там, где по всему (хотя бы потому, что родители нашего героя, Соломон Климентьевич и Раиса Самойловна, были педагогами) должен был оказаться – в МГПИ имени В.П.Потемкина. И разве можно считать случайным то, что ему преподавали – внимание! – такие Учителя, как Бонди, Реформатский, Гроссман. И уж точно не назовешь случайными его 57 без малого лет служения школе (он не уходил из школы и в то десятилетие, когда преподавал в Московском институте усовершенствования учителей и был заведующим городским методкабинетом русского языка и литературы).

…Знаете, что меня больше всего поражает во Льве Соломоновиче? Это лишь немногим (уж простите, что называю вещи своими словами) аристократам духа присущее стремление быть живым, «живым и только, Живым и только, до конца». Ну, казалось бы, чего ему-то, заслуженному учителю России, беспокоиться, снова и снова спрашивать себя (и этим беспокоить других): «Зачем я сегодня иду на урок литературы?» (так называется

20-я по счету его книга).

А Айзерман в полный голос (философом он бы точно не дожил до сегодняшнего дня) говорит о том, что сейчас уроки литературы все больше заполняет мертвечина, что это натаскивание старшеклассников на тесты никакого отношения к постижению словесности не имеет.

Каждый год он скрупулезно анализирует сочинения учеников, следя за изменчивым соотношением интереса к литературе и его потерей, а также умением и желанием старшеклассников сочувствовать автору и размышлять вместе с ним. Он ведет счет каждому ученику, каждой «живой» душе.

Фирменные «сократовские» вопросы, поставленные Айзерманом, дают ответы лучше всяких прямолинейных тестов. Так, в письменном ответе на вопрос, почему была прощена Фрида из «Мастера и Маргариты», каждый третий юноша и каждая пятая девушка из классов нашего героя оправдали Фриду, мотивируя тем, что она «убила своего ребенка от безысходности. Больше ей ничего не оставалось делать. Убивая своего ребенка, она спасала его от мучительной смерти». Не знаю, что сказала бы на это ребятам я. Наш герой при трезвом понимании того, что к нравственным категориям сегодняшние дети прислушиваются мало, разбил их «юридические» аргументы на их же платформе: Фрида служила в кафе, и речь о том, что ей нельзя было прокормить себя и ребенка, не шла. Он еще раз напомнил ребятам, что их точка зрения крайне опасна: «она может оправдать любую мерзость, любую подлость, любое преступление. Она снимает с человека всякую ответственность за поступки, поведение, жизнь» (цитирую слова нашего героя по его публикации во 2-м номере за текущий год в журнале «Литература в школе»).

Айзерман ведет непрекращающуюся битву за детские души. Наверное, поэтому иногда сравнивает литературу и медицину. Вторая врачует тело, первая всегда была призвана будить душу. Наш герой никак не может примириться с тем, что пишут в сочинениях многие нынешние тинейджеры: мы устаем на уроках, поэтому не надо нас «грузить» вашей классической литературой, в которой мучаются, страдают, ищут смысла жизни. «Что нам до чужих страданий?» – лейтмотив такой позиции. И как вывод – «мы хотим ЛЕГКОЙ литературы», то бишь чтива, развлечения, которое прочитал и тут же забыл, над которым не надо думать. Лев Соломонович тогда рассказывает им о жизни, о конкретном человеческом горе, которое он видит в больницах, куда периодически попадает как всякий человек его лет. Потому что его как учителя, по собственным словам, во многом сформировала «школа жизни, человеческой боли, человеческих мук и страданий».

Это «неудобное» в жизни чувство сострадания он пытается пробудить в нынешних ребятах. Получается ли? Айзерман признает, что далеко не всегда. И все-таки он, как чеховский человек с молоточком, стоящий «за дверью каждого довольного, счастливого человека», продолжает напоминать, «что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь, рано или поздно, покажет ему свои когти, стрясется беда – болезнь, бедность, потери: и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других». Помните: «стучите, и отворят вам»? Пусть хотя бы несколько человек. Самым трогательным для меня признанием на юбилее Льва Соломоновича стало лаконичное и взволнованное «спасибо, что научили нас чувствовать людей», сказанное выпускниками 2007 года. Что особенно ценно, нынешними студентами-медиками, в чьих руках потом могут оказаться наши жизни.

Быть живым – значит еще и жить жизнью своего народа. У немногих педагогов сейчас есть возможность достойно обеспечивать себя и свою семью. Айзерману не раз предлагали перейти в другие учебные заведения с весьма неплохой зарплатой и возможностью ездить за границу. Год он даже проработал в одной из частных школ, где учились дети наших нуворишей, и ушел, не в силах терпеть их невежественность. Но и в хорошую элитную школу он тоже не пошел, предпочитая ей «нормальную». Почему?

– Я бы получил искаженную картину того, что происходит в школе и в образовании, – пояснил Лев Соломонович. – А мне интересно знать реальное положение вещей.

«Я была с моим народом, /Там, где мой народ, к несчастью, был» – это Ахматова…

…Скромная квартира Льва Соломоновича в старинном московском доме, как и следовало ожидать, полна книг. Из небольшого кабинета, половину которого «съела» коллекция игрушечных ежиков (их владельцу и вправду свойственна некоторая колючесть характера), книги плавно перетекли в гостиную и даже частично затопили комнату дочери. Компьютеру, как и следовало ожидать, хозяин предпочитает старую пишущую машинку, которую починить в современной Москве целая проблема. Но и без Интернета наш герой в курсе всего, что происходит в методике, литературоведении и, конечно, словесности.

Конечно, Айзерман не без скепсиса заявляет, что читать сейчас некого, в отличие от тех же 60-70-80-х – тогда только успевай поворачиваться: и Василий Аксенов, и Валентин Распутин, и Чингиз Айтматов, и Василий Белов, и множество других. И дети тогда читали запоем. Айзерман давал своим ученикам большой список внеклассной литературы, и ребята с удовольствием глотали книги, открывая для себя не только «разрешенных» писателей, но и Сэлинджера, и Солженицына. Нынешним подросткам, понимающе говорит Лев Соломонович, объективно не до внеклассного чтения, успеть бы при их нагрузке прочесть произведения из школьной программы. Да и сама культура книги уходит, ее заменили и практически полностью вытеснили Интернет и прочие «гаджеты», в лучшем случае тинейджеры могут послушать аудиокниги. Тогда зачем, скажите на милость, он каждую неделю ходит в книжные магазины и просматривает новинки? Последнее, что он прочел, «Прощальные песни политических пигмеев Пиндостана» Пелевина (между прочим, как и я). О ком бы его еще спросить? Гришковец?

– Читал два его сборника, – устало говорит Лев Соломонович. – Читается легко, интересно, но большой глубины, как у Шукшина, там нет.

Спорить с Айзерманом я не стала. Ведь главное не то, кто из современных писателей ему нравится или не нравится, а то, что он их знает. И это не старческое брюзжание, которое отвергает все новое априори. Наш герой знает о предмете спора. Не уверена, что многие его ученики читали Пелевина или Гришковца хотя бы в Интернете.

Так, говорите, ему уже 80 или еще 80? (Да простит меня Лев Соломонович, что я с нежностью пародирую одну из тем сочинений, которую он придумал, – «Мне еще 15 или уже 15?»). И зачем он идет на урок литературы?

«Чтобы передать своим ученикам хотя бы часть великого богатства русской литературы, чтобы научить их слышать слово писателя, соразмышлять с ним, сочувствовать его исканиям, привить интерес к чтению, научить думать о мире в себе и себе в мире, – пишет Айзерман в своей книге «Зачем я сегодня иду на урок литературы». – Именно сегодня, когда я пишу эти последние строки, ко мне подошел одиннадцатиклассник и сказал: «Если бы вы знали, как потряс меня рассказ Бунина «Чистый понедельник»! Я переживал, когда читал, как будто это было со мной. И долго потом не мог прийти в себя». Ради того, чтобы хотя бы иногда услышать такие слова, стоит идти в школу на урок литературы».

Искренне желаем Льву Соломоновичу творческого и человеческого долголетия и талантливых учеников. А им – беречь своего Учителя. Такие, как он, огромный подарок судьбы.