Человек от власти и человек от чести. Дубровский и Троекуров. Кто они?

Пушкинский роман о Дубровском писался чуть больше трех месяцев: начат 21 октября 1832 года в Петербурге, последняя дата работы над романом нам тоже известна – 6 февраля 1833 года; впрочем, произведение осталось неоконченным. В романе прежде всего отразилось давнее предание о происшедшем в 1737 году бунте крестьян псковского помещика Дубровского, в ходе которого тот занимал антиправительственную позицию. Впервые роман был напечатан в 1841 году в X томе посмертного издания сочинений Пушкина. Да и само заглавие «Дубровский», уточню, принадлежит издателям. Однако первоначально в пушкинской рукописи роман назывался совсем по-другому: «Островский».

Отправным пунктом для создания произведения на волновавшую Пушкина тему крестьянского бунта («бессмысленного и беспощадного») и места в нем старинного дворянства (в частности, с думами поэта о собственных родовых сословных шестисотлетних традициях) послужил рассказ московского приятеля поэта Нащокина о небогатом дворянине Островском, по решению суда лишенном имения и начавшем разбойничать вместе с бывшими своими крепостными. Согласно замыслу автора, Островский (он же Дубровский), живущий в уединении в Москве, после того как навсегда оставил шайку разбойников, вскоре будет схвачен полицией по доносу одного из своих прежних сообщников…

Словом, о прототипе мелкопоместного барина Дубровского мы знаем достаточно. А что известно нам о Троекурове?

Колоритная фигура барина «большой руки» Троекурова, конечно, хорошо была известна поэту и его окружению. Образ старинного русского барина под одним и тем же именем Кирилла Петровича Троекурова встречается у Пушкина дважды: в «Арапе Петра Великого» и в «Дубровском». Угасший еще в XVII веке род князей Троекуровых будоражил воображение поэта. От важного сановника петровского времени князя Ивана Борисовича Троекурова тянулись связи к предку поэта – стольнику Никите Борисовичу Пушкину. А случай имел место интересный. Когда Никита Пушкин был глубоким старцем, в 1708 году молодая жена его Акулина Григорьевна, уроженная Кологривова, направила подметное письмо на жену князя Ивана Борисовича, Настасью Троекурову, будто бы приверженную к старинной одежде и не признававшую новую моду, и по сути державшуюся за «старину».

Кстати, в «Арапе Петра Великого» рязанский воевода Кирилл Петрович Т. ведет у боярина Ржевского речь о старинных и новых модах. В дальнейшем фамилия «Т» приводится полностью «Троекуров». А через несколько лет в романе «Дубровский» Пушкин придал фамилию «Троекуров» другому русскому барину.

Мнение о том, что прототипом Троекурова явился генерал Лев Измайлов, правда, без каких-либо доказательств, высказывалось с середины XIX века.

Известный пушкинист Борис Львович Модзалевский, пытаясь подметить главное – черты характера, сходство ситуаций и, возможно, биографий и полемизируя с авторитетными оппонентами, утверждал однозначно, что «рязанский помещик Л.Д. Измайлов выведен Пушкиным в «Дубровском» под именем Троекурова».

Богатый помещик Лев Дмитриевич Измайлов принадлежал к старинному дворянскому роду. Дед его по матери был генерал-аншеф граф Иван Симонович Гендриков. Генерал-аншеф! (Этот чин, помнится, Пушкин присвоил литературному Троекурову). Измайлов в юности, по дворянскому обычаю, стал служить в гвардии, участвовал в войнах, был отмечен орденами. Отличался буйным нравом. В 1802 году был избран рязанским губернским предводителем дворянства. Двенадцать лет пробыл он в этой должности. Чиновники перед ним трепетали – он и одарит по-царски, и в порошок сотрет. Ничего не стоило этому барину не угодившего ему чиновника высечь, посадить на хлеб и на воду в подвал. В поместье своем генерал Измайлов постоянно держал диких зверей – волков, лис, медведей. Ими он пугал гостей.

Люди гордые, умевшие за себя постоять, попадались редко, и генерал испытывал к ним невольное уважение.

Измайлов всю жизнь играл полюбившуюся ему роль старинного русского барина. Его крутой нрав, до бешенства вспыльчивый характер, богатство и разгульная жизнь привлекали внимание современников. Обожал он псовую охоту, кулачные бои, попойки с пением и плясками до утра, где провинившихся обносили чашей «лебедь». И в карты играл с размахом. Садился после попойки в вольтеровское кресло вздремнуть, затем выпивал холодного белого кваса – и снова брался за игру. Писатель Иван Лажечников подчеркивал в своих воспоминаниях «оригинальность» Измайлова, «осуществившего в себе тип феодального владельца средних веков».

Однако были у генерала и враги, среди них – рязанский помещик Балашов, министр полиции в правление Александра I. Балашов не посодействовал Измайлову в создании рязанского ополчения в 1812 году. Отставной генерал отомстит ему много лет спустя, в 1818 году, когда сотни крепостных Измайлова за одну ночь вырубят лучший строевой лес на землях Балашова, а затем сплавят его по реке в измайловские владения. А пока Измайлов формирует ополчение и без помощи министра, тратится в миллион, становится во главе его, храбро гонит Наполеона из России и участвует в заграничном походе 1813 года, поражая немцев и французов безумной роскошью и дикими забавами.

После войны дома ему показалось страшно скучно. Он будоражил воображение москвичей, когда с бесчисленной челядью и с гаремом из тридцати красивейших девушек въезжал в столицу. В Москве у Измайлова был свой дом, и приезды генерала всегда давали пищу молве. К ней примешивалось, конечно, удивление безнаказанностью этого барина.

В июне 1826 года, в царствование Николая I, «дворовые женки» подали, наконец, на генерала Измайлова жалобу. И она попала в сенат. Вскоре дворовые снова подали жалобу государю. «Он… жениться дворовым людям не дозволяет, допуская девок до беспутства, и сам содержит в запертых замками комнатах девок до тридцати, нарушив девство их силою; а сверх того забирает иногда крестьянских девок для растления», – писали дворовые государю.

Царь повелел предать Измайлова суду. Но генерал был спокоен. Он вышел сухим из воды. Следователь Трофимов, советник губернского правления, производивший дознание по жалобе дворовых, дело повел чрезвычайно ловко. Получив «взаймы» от генерала 15 тысяч рублей, Трофимов обвинил дворовых в возмущении против помещика, передал дело в губернский суд.

Рота Ярославского пехотного полка, вызванная на экзекуцию, сделала свое дело. Дворовых заковали в кандалы и отправили в Тулу, в смирительный дом. До суда.

Царь проявил настойчивость и приказал объективности ради передать дело Измайлова из Тульского в Рязанский губернский суд. Но вмешательство царя не помогло. Помещик снова остался на свободе, он был оправдан, а дворовые, писавшие государю, сечены кнутом и заключены в острог. Безнаказанность Измайлова вопреки даже царской воле, конечно, с жаром обсуждалась в Москве, иначе быть не могло. И вне сомнения, Пушкин, если не участвовал сам в этих разговорах, то слышал речи об Измайлове, к примеру, в блестящем салоне Зинаиды Волконской. В ее доме действия генерала Измайлова, безусловно, вызывали глубокое возмущение.

В «Дневнике студента» Степана Жихарева, знакомца Пушкина, описавшего потехи скандально знаменитого своего земляка, сказано, что Измайлову ничего не стоит «напоить мертвецки пьяными человек пятнадцать небогатых дворян-соседей, посадить их еле живых в большую лодку на колесах, привязав к обоим концам лодки по живому медведю, и в таком виде спустить лодку с горы в реку».

В «Дубровском» говорится:

«Случалось, что в телегу впрягали пару медведей, волею и неволею сажали в нее гостей и пускали их скакать на волю Божию».

Сравнение записей в «Дневнике студента» с некоторыми строками из «Дубровского» доказывает, что общение с Жихаревым дало, видимо, Пушкину много живых красок для создания портрета Троекурова.

Конечно, в гостиных говорили о безнаказанности генерала, объясняя молодцеватый набег Измайлова на балашовские владения отнюдь не стяжательством, а запоздалой местью министру. Есть, помнится, в «Дубровском» эпизод, весьма схожий с этим: покровские мужики стали воровать у Андрея Гавриловича Дубровского лес после ссоры с ним Кириллы Петровича Троекурова.

Удивительно схожи черты характера Измайлова и Троекурова. Те немногие лица, у кого хватило духу не поддаваться Измайлову и даже его припугнуть, делались его задушевными друзьями. Сподвижник Суворова, бедный дворянин Голищев, никогда не пользовавшийся подачками Измайлова, на одной из пирушек, должно быть, в чем-то провинился. За это ему поднесли чашу «лебедь». Пить он отказался. Тогда попытались влить ему в горло забористый напиток. Он внезапно вырвался и принялся душить Измайлова. Лев Дмитриевич попросил прощения, потом долго добивался дружбы этого Голищева, а добившись, очень ею дорожил.

Несравненная прелесть пушкинской прозы несколько сгладила «оригинальные» черты Измайлова. И это еще выразительней говорит о том, что много было на Руси таких «троекуровых-измайловых», самодуров XIX столетия, как много было случаев, когда богатый помещик разорял бедного.

Но как мог поэт ознакомиться с документами судебного дела Измайлова и его дворовых?

Вернее всего, сенатор Салтыков совместно с сенатором Огаревым, проводивший ревизию Рязанской губернии, знакомец поэта, помог ему в этом деле.

Наконец в 1828 году, в феврале, по высочайшему повелению над имениями Измайлова за злоупотребление крепостным правом была назначена опека. Оба сенатора прежде всего выпустили из тюрем и вернули с этапа направлявшихся в Сибирь закованных в кандалы дворовых, обвинявшихся в бунте против помещика.

Дело Измайлова и его дворовых было окончательно решено и опубликовано Вторым отделом 6 департамента сената 7 января 1831 года. Пушкин жил в это время в Москве и в течение 1831 года дважды встречался с Салтыковым – это известно из писем поэта. Как же не быть у них при встречах разговорам о распутной жизни того самого генерала Измайлова!

…И поныне существует в Рязанской области, где жил когда-то помещик Измайлов, городок Троекуров, в старину принадлежавший князьям Троекуровым. Само название этого городка вызывает размышление о романе Пушкина «Дубровский». И снова задумываешься об одном типе людей – крутых и властных, разнузданных и безнаказанных, и совсем другом – гордых и справедливых, смелых и совестливых, умевших пылко любить и за себя постоять. Троекуров и Дубровский. Человек от власти и человек от чести. Два полюса. Два мира. Оба они – дворяне. Пушкин вновь и вновь пишет нам о дворянском сословии, традиции которого до конца жизни составляли существенный элемент его взглядов. (К примеру, стихотворение «Моя родословная»). В романе «Дубровский» поэт как бы спорит сам с собой, полагая, что «храбрость и гордое самолюбие не исключительно принадлежат одному сословию».

21 октября 1832 года Пушкин сел писать роман о Дубровском. Первые слова его, появившиеся на бумаге, были: «Несколько лет тому назад в одном из своих поместий жил старинный русский барин Кирилла Петрович Троекуров…». Странно, он писал не исторический очерк, а современную повесть о молодом дворянине, обездоленном знатным самодуром-помещиком, о дворянине, который становится главарем разбойничьей шайки из бывших своих крепостных крестьян. Всю осень, ползимы писал он «Островского», потом переименованного в «Дубровского». Писал, первейшей задачей ставя перед собой правдивое изображение людских характеров и событий. Включил в повесть подлинный судебный акт из одной помещичьей тяжбы, подлинное письмо из Михайловского к нему многолюбящей няни Арины Родионовны.

…Нельзя сказать «Пушкин» и не сказать тотчас «народ». Пушкин! Кто дал силу его дивным словам? Русский народ, творец своего могучего языка. Сама жизнь народная подсказала ему его мысли и чувства, которые облек он в слова неслыханной красоты и щедро, до конца вернул своему народу.

«Все должно творить в этой России и в этом русском языке», – завещал нам поэт.