Человек на своем месте . Как научить ребенка видеть мир цветным?

Это что, все рисовали дети, вот эти дети, которым двенадцать – четырнадцать лет? Не студенты худграфа, не студенты художественного училища, а дети? Странное ощущение – ходить по обыкновенным классам обыкновенной художественной школы и… ощущать себя посетителем необыкновенной галереи, где на стенах картины, оформлены простенько, акварель, гуашь, карандашные рисунки; разные картины: живые, мягкие, жесткие, выверенные, натюрморт, пейзаж… За заляпанными краской мольбертами сидят обыкновенные школьники, рисуют обыкновенные кувшины, чайники, самовары… Видишь эти незатейливые натюрморты, эти самовары, чайники, эти картины, оформленные простенько, но выполненные совсем не «простенько» и далеко не наивно, видишь этих мальчишек, девчонок…

СтатфактПротвинская городская художественная школа открылась 1 октября 1990 года. В этом году ей исполнилось 18 лет. За это время художественную школу окончили 395 человек. Каждый четвертый выпускник учится или уже окончил лучшие художественные вузы или художественные училища России. Каждый второй выпускник оканчивает художественный вуз с красным дипломом.Протвинская городская художественная школа гордится своими выпускниками, среди которых Федор Помелов, Владимир Лифанов, Ирина Пелешко, Ольга Соловьева, Анастасия Мелехова, Ольга Лучникова, Дмитрий Радомский, Илья Воронин.

Они что, проходят какой-то отбор, какие-то невозможно строгие экзамены?

Нет экзаменов. Нет отбора.

Тогда, может быть, какая-то сверхпродвинутая методика?..

Нет, обычная, утвержденная министерством.

Обыкновенная школа, обыкновенные дети, обыкновенные… и совсем не вяжется это слово с теми, кто в этой школе работает, да, обыкновенные люди, но… учителя необыкновенные.

Сегодня даже непривычно видеть человека на своем месте – это стало необыкновенным, давно забытым, как те старые советские фильмы о школе, светлые добрые фильмы о светлой доброй школе. Сами эти слова – «светлое», «доброе», «нравственное» – стали необыкновенными. Истрепали эти слова, истрепали до сволочизма. Произнести их вслух уже как-то… безнравственно. А какие хорошие слова! Если не слышать их с экрана телевизора, а видеть – вот они, уже переродившиеся, материализовавшиеся, стоят на полочках, глиняные, раскрашенные, узорчатые.

– Вы посмотрите, какая керамика. Это все детки наши – подготовительная группа. Какое чудо, правда ведь? – показывает Надежда Владимировна Ревская, директор этой школы. Она все хочет показать, ничего не упустить. Вот и класс, где за столом сидят эти крохи и лепят там чего-то, лица серьезные: не просто так – работают.

– А там класс росписи. – Заходим в класс. За столами тетеньки взрослые сидят, доски, ложки расписывают, кто-то взглянул, кто-то и озорно. – Здесь всем двери открыты, каждый может прийти. За один-два года такие мастерицы получаются! Потому что у нас самые лучшие педагоги во всей области. У нас такой коллектив, такие учителя! И школа успешно прошла аккредитацию на высшую категорию…

Мы сидим в гостиной, пьем кофе, разговариваем.

А вначале было даже забавно: разве какой директор скажет, что его школа плоха или коллектив плох? Конечно, все отлично – и школа, и коллектив. И вспоминая, поначалу испытывал недоверие, когда Надежда Владимировна, волнуясь, говорила: «Наша школа – лучшая школа, и коллектив наш дружный и постоянный, и преподаватели почти все с высшей категорией, и четверо мужчин, и все они заслуженные деятели культуры или образования, и трое – члены Союза художников России! И сами они, конечно, профессиональные художники и учителя! И ведут не просто уроки, а мастер-классы, и чувствуют каждого ребенка, и ведут его с первого класса до последнего, и каждый четвертый выпускник поступает в высшее художественное училище, в институты. Где вы такое видели?»

Я действительно такого не видел.

Я не видел школы, где бы принимали без экзаменов, где ученик, попав в мастер-класс, работал бы только с одним преподавателем все четыре года, где ученик не проходил бы курс программного обучения, а учился рисовать. Да, я не видел такого. Я, который сам учился в художественной школе, который работал в школе, я не видел такого. Я не видел директора, который и не мешал бы, и в то же время был бы неравнодушен. Есть директора, которые просто не мешают, их словно нет вообще, они хозяйственники, их дело – документация, статистика, цифры, они и в классы не заглядывают – им все равно. Такие школы часто пусты – как семья, где отец лишь выдает деньги. Есть директора другие – деятели, этим все интересно: всех «научат», всем «подскажут», всех «направят», а если они еще и ответственные деятели, то все – министр образования в каждом классе: никакой самодеятельности, господа-товарищи, работаем строго по программе. Эти школы, как «мертвые души», все в них прекрасно только на бумаге.

И удивляешься, когда слышишь: «Наш директор уникальный человек, он совершенно не мешает работать тому, кто работает. Он появляется только тогда, когда он действительно нужен. Не было бы ее, возможно, я здесь бы и не работал».

Так бывает, разговоришься с учителем… Почему все так, почему дети стали другими? Почему перестали учиться… Конечно, компьютеры, конечно, сотовые телефоны, игры, улица, в стране в конце концов вон что происходит – бог весть что. И не поспоришь, и веришь: и компьютеры, и сотовые телефоны, и меньше читают, и больше бездельничают, а мы, учителя, что мы можем? Вот раньше, раньше все было по-другому – и телефонов не было, и дети были другими.

– Дети те же.

Как же те же? Вот разговаривал же с другими учителями, у них дети изменились, десять лет назад они были другие, больше читали, больше рисовали, меньше бездельничали. А у вас дети те же.

– Дети те же, – кивает, – конечно, десять лет назад те дети и рисовали больше, и читали, и меньше бездельничали. Так и я тот был другой, моложе, энергичнее, энергии много было, дети впитывали ее, заряжались ею и рисовали соответственно больше, и читали. Я старею, я устаю, и дети мои меньше рисуют, меньше читают. Не дети – мы изменились. Не люди меняются – человек меняется.

Думаете, я был готов к такой философии? Нет. И это было признание одного из лучших преподавателей школы – Владимира Николаевича Михненкова, чьи выпускники – нынешние студенты совсем не последних вузов.

– А то, что мало читают… Я сам им читаю, читаю Пушкина, Шекспира… А какие ассоциативные рисунки они выдают! Ритм! Цвет! А какая в них энергетика! И никакой пошлости, очень важно не дать ребенку скатиться до пошлости. Я не о похабщине, я о той самой обыкновенной пошлости, которую почему-то прививают нам с детского сада и уверяют, как это хорошо. Я детям ставлю музыку, не обязательно классику, разную, и они, врубая все свое воображение, дают такие точные образы… Слушали Цоя, девочка нарисовала портрет Цоя и перед ним свечу. Пошлость? Конечно! А что она сделала потом, смотрите.

На стене квадрат листа. На листе жесткие, четкие пятна-тени ночной тревожной кухни. Люди. Гитары. Чайник. И «синим цветком горит газ». Каждое пятно, каждая линия «ждет перемен».

– А вот, смотрите: это видение «Илиады», это ритм «Евгения Онегина»… – И все это живо сочно, рассказывал и показывал человек, который «устал».

Ребенок приходит с улицы, рисовать не умеет, но очень хочет научиться. Проходит год, два, три… четыре, и тот самый мальчишка, который четыре года назад и не знал, как карандаш правильно держать, – студент первого курса художественного училища имени 1905 года. Но, уверен, это не главное, главное, что этот мальчишка разучился быть «пошлым», а это куда поважнее всех институтов, вместе взятых!

Я сам учился в художественной школе, я помню свой уровень, уровень работ своих одноклассников (и сколько же «пошлости» вложили в нас «учителя», сколько банальщины и штампов…), у нас не было сотовых телефонов и компьютеров, мы больше читали… из моего класса никто не поступил ни в Строгановку, ни в им. 1905 года. Что, мы были так бездарны? Вовсе нет, просто… тем, кто учил нас, это было не нужно, да они бы и не смогли этого; кто после школы хотел поступать, нанимали себе репетитора из того института, где собирались учиться. В первом классе у нас вел рисунок один преподаватель, во втором – другой, в третьем – третий. И каждому было неинтересно, что будет с нами в следующем классе. У нас было много учителей и по сути – ни одного. И сами учителя… есть такое слово: разобщены. Это был настоящий клубок друзей и террариум единомышленников; подсидеть, подгадить, и все у нас, у детей, на виду.

Невольно, но все это вспомнилось именно здесь, в этой странной и необыкновенной школе.

– Вы же готовите детей для поступления в серьезные художественные вузы. Это же стоит денег, и немалых, это же…

– Я уже по определению должен готовить детей к дальнейшему обучению, это же художественная школа, а не кружок умелые руки, – был ответ. – Ко мне специально приходят те, кто собирается учиться дальше.

– Но вам-то это зачем?

– А кто, если не я?

Ответ достойный и прямой. Ответ не просто человека – учителя. Николай Матвеевич Станиславский. Да, член Союза художников, да, заслуженный работник культуры, но в первую очередь – учитель.

– Пойдемте, – Надежда Владимировна энергично поднимается на второй этаж, – пойдемте, вы должны сами видеть этих людей. Владимир Еремеевич не просто заслуженный работник образования, не просто член Союза художников России, он заслуженный полярник!

– Шутите? – удивляюсь.

– Никаких шуток, он работал на Крайнем Севере, за полярным кругом, учил эвенков рисованию. Ему сам министр это звание присвоил.

Входим в класс.

– Владимир Еремеевич, хорошо, что вы здесь. Вот корреспондент, о нашей школе будет писать.

Поздоровались.

Да, заслуженный полярник, да, работал на Крайнем Севере, учил там рисованию.

– До сих пор там работают мои ученики, – признается, – и хорошо работают. Но это не важно, посмотрите лучше, как дети рисуют.

– Да, да, – соглашается директор, – посмотрите.

– И это ваши ученики? – спрашиваю, видя даже слишком наивные рисунки.

– Да, – соглашается, – четырнадцать лет, а все бездельничает, но не отчислять же его, все же лучше, что здесь рисует, а не по подъездам шляется.

– И много таких? – спрашиваю.

– Не много, но есть, – лаконичный ответ.

– А в основном?

– В основном – сами видите – кто хочет, тот рисует. Большинство моих учеников поступают на худграф в полиграфический. Поступают, учатся и оканчивают, многие с отличием.

– Посмотрите, какие работы, вы только посмотрите, – все напоминала Надежда Владимировна.

Работы говорили сами за себя. Владимир Еремеевич, Николай Матвеевич, Владимир Николаевич могли и не говорить ни слова, работы говорили сами за себя.

– Этот вот пришел когда, и рисовать толком не умел; это старая его работа, он теперь сам преподает в Строгановском. Мы стареем, они взрослеют – сами учителя, – Владимир Еремеевич улыбнулся.

– Хорошие постановки, – замечаю, когда мы покидали мастерскую Владимира Еремеевича.

Да, – согласилась Надежда Владимировна. – А бывает, знаете, придет комиссия, и с претензией: а что это у вас тут тряпки мятые и грязные поразвешены и посуда старая и битая? Что на это скажешь? Что это постановочный натюрморт, а не битая посуда. Что тряпки – это не тряпки, а драпировка. И что она не «поразвешена», а служит контрастным фоном натюрморту, что… иной раз и сказать не знаешь что, – улыбается Надежда Владимировна.

– И не надо, – соглашаюсь. С годами «пошлость» костенеет. Впрочем, походи эти работники комиссии на занятия в эту школу, может и… Тем более и для взрослых классы школы открыты.

– Иной раз смотришь, – восхищается Владимир Николаевич, который помимо детей ведет и студию для взрослых «Суббота», – ну какой ты зубной врач, ну какая ты экономист, ты же художник! А человеку уже за сорок! Так-то вот!

Вот и пожалуйста: «Протвино – город науки!» А сколько художников…

Впрочем, трудно представить себе город, который… в лесу. Идешь по асфальтовой тропинке, меж сосен – девятиэтажки, детские качели, скамейки… Странно, и совсем не чувствуешь города, города ученых, города науки. Что-то необыкновенное есть в этом городе – словно отшельник, поселившийся в сосновом лесу от чужих взглядов.