Человек, который защищал российских педагогов

Сегодня я окончательно убедилась, что Володя Яковлев, Владимир Михайлович, более всего походит на легендарного Павку Корчагина. Таким, наверное, и был бы в наши дни Павка, согреваемый идеей служения людям, преодолевающий искушения и искусы, которые непременно возникают на пути каждого, приходящего во власть.

Наверное, так же, как и в Павке, в Яковлеве гулким набатом звенело «раньше думай о Родине, а потом о себе». Вот только вопрос, смог бы Корчагин, как Яковлев, работать в ЦК? В партийном точно смог бы, а вот в профсоюзном, навряд ли. Корчагин ведь шашку наголо и «Даешь!».

Во времена профсоюзной деятельности Яковлева ни шашкой размахивать нельзя было, ни требовать «Дай!». Во-первых, шашка в наше время неуместна, во-вторых, просто так теперь никто никому никаких благ не дает. Вот и реализуй лозунг «В борьбе обретешь ты право свое» как можешь, как хочешь, как тебе позволяют обстоятельства. А они позволяют, увы, не так уж и много. В борьбе же за права Яковлев походил уже на другого хрестоматийного героя – на Александра Матросова. Матросову было легче: он один раз упал на огненную струю огня, вылетающую из чужого пулемета. Матросов знал, где враги, а где свои, у него на этот счет вопросов не было. У Яковлева ситуация была иной. Он защищал свой народ от выдвиженцев из рядов этого же самого народа. Кругом свои, но это только осложняло дело. Ожесточаться нельзя и принимать то, что делают эти свои же, ну просто в доску свои парни вкупе с девушками, невозможно. Хотя бы потому, что решения, принимаемые ими на самых высоких уровнях, хуже пулеметных очередей поливали тот самый народ, из гущи которого были они выбраны или избраны. Очереди те, то уменьшающие зарплату, то обрезающие пенсию, то сжимающие до предела права на образование, на труд, на медицинское обслуживание, прицельно били по самым неимущим, самым обездоленным. Заслонять ту реформаторскую амбразуру Яковлеву и приходилось почти шестнадцать лет. Стоит ли удивляться, что переживания, которые накапливались в душе, прорвались тяжелой болезнью. Где тонко, там и рвется, тонкой оказалась душа Яковлева, не выдержала того, что приходилось переживать, напора той махины проблем, которую государство, одержимое зудом реформ, надвигало на общество. Но судьба очень сильно просчиталась, если рассчитывала, что он сдастся, отступит. Как тут еще раз не вспомнить Павку Корчагина: пораженный тяжелым недугом, тот не сдался, нашел себе достойное занятие. Яковлев ничего себе не искал. Он просто стиснув зубы, через все «не могу», через немыслимую боль, через облучения и химиотерапию, через операции и болезненные процедуры, расталкивая сильными плечами все симптомы и приступы, работал так неистово, как будто лично от него и только от него зависело – будет счастлив учитель в нашей стране или нет. Он кидал себя в топку того локомотива, который двигал страну и его народ вперед, в будущее, он стремился сделать все, чтобы это будущее было прекрасным, и сжигал себя ради этого прекрасного далека.

Я познакомилась с Володей Яковлевым, студентом факультета «Двигатели ЛА» Московского авиационного института, в 1964 году. Первокурсников, или «козерогов», как называют их на «маях», пригласили на институтскую комсомольскую конференцию. В разделе «Разное» значилось награждение отличившихся. Командира особого оперативного комсомольского отряда МАИ Владимира Яковлева награждали грамотой за то, что его отряд задержал особо опасного бандита. (Недавно спросила Володю, помнит ли он об этом, оказывается, забыл, потому что таких случаев было много). Потом мы встречались с ним уже часто: входили в один институтский комитет комсомола, ездили летом в ССО. Это был прекрасный кусок жизни, мы принадлежали к особому сообществу – маевцам и ужасно гордились этим. Многие наши товарищи потом стали великими конструкторами, видными общественными и государственными деятелями, дипломатами, банкирами и даже олигархами. Кто-то забыл о былом донкихотстве, потому что в новое время, в новых условиях оно оказалось им ненужным. Нет, не так, правильнее сказать, оно им оказалось не по плечу, потому что требовало много душевных сил, высокого нравственного потенциала, ежедневной, ежечасной и ежесекундной примерки себя к тем высоким принципам, что исповедовали мы в годы нашей звонкой комсомольской юности. Не все могли и сумели соответствовать тем былым идеалам. Володя Яковлев был в числе тех немногих, кто оставался самим собой все годы, наверное, это было безумно трудно, но он смог. Он судил себя и окружающих по самому высокому счету, это помогало ему оставаться на высоте, это позволяло ему сразу понимать, кто перед ним, какие цели отстаивает, чего добивается в жизни и для кого – для себя лично или для народа, для страны. Это я сейчас говорю о его жизни такими высокими словами. Сам он высоких слов не любил и не произносил никогда. Ни всуе, ни по конкретному поводу.

Часто размышляю, почему именно Московский авиационный воспитывает удивительно творческих и ярких людей. Наверное, потому, что люди, имеющие дело с авиационной и космической техникой, априори должны быть особенными, не имеющими права на ошибку, потому что цена этой ошибки всякий раз – человеческая жизнь. Отсюда привычка, становящаяся второй натурой, точно определять, какие шаги сделаешь и почему. Люди, способные так жить, так вести себя в этой жизни, поступают в МАИ.

Вот и Володя, как мне кажется, совсем не просто так поступил на моторный факультет да еще на специализацию «Ядерные двигатели». Выпускник обычной кировской школы, получивший золотую медаль за свои успехи в учебе, увлекался моделированием, конструированием и понимал, чего хочет. В выборе института, факультета и кафедры просматривался зигзаг судьбы. Эти зигзаги потом в его судьбе будут змеиться не однажды, то раня, то излечивая, но тогда на пороге института явным было стремление быть «мотором». Потом нереализованное желание создавать ядерные двигатели словно воплотится в его душе в некий мотор, всю жизнь возносивший его ввысь, над людьми, но поразительным образом при этом позволявший ему быть с людьми и не отрываться от них. Воспаряющий и удивительно земной.

Ему ничто никогда не доставалось просто так. Поступал и поступил, но на экзамене по математике не смог сразу решить до обидного простую задачку, получил трояк, с трудом набрал проходной балл, не сумел получить общежитие сразу, переборол гордость и на деньги родителей до первой сессии снимал жилье, учился упорно и неистово, чтобы сдать первую сессию на все «пять» и получить койку в общежитии. Все получилось, заветный ордерок оказался в руках. Сегодня корпус, где когда-то жил моторист Яковлев, полностью сдан под офисы, идешь по длинному коридору, и навстречу тебе бегут одинаковые металлические двери с «глазками», оклеенные серым дерматином. А когда-то царило здесь веселое студенческое многоголосье, которое обрушивало на входящего лавину смеха, музыки, когда-то здесь были свои законы, которым подчинялись все обитатели «общаги». Кто не подчинялся, того наказывали тоже по своим неписаным законам. Яковлев появился в комнате, где ему предстояло проживать, в тот самый момент, когда старшекурсники решили устроить «козерогу» показательную порку за то, что вовремя не покупал на всех хлеб, картошку и молоко. Им, людям солидным и основательным, давно сдавшим сопромат и термодинамику, как-то не с руки было бегать по магазинам. А упрямый первокурсник никак не мог или не хотел этого понять. Обреченный вид паренька, лежавшего на кровати со спущенными брюками, настолько потряс Володю, что он решил, во-первых, в этой комнате не поселяться (отремонтировал с товарищами-«козерогами» запущенную комнатенку, где стали они жить коммуной), во-вторых, создать отряд, как он любил говорить, «самообороны». Обороняться сначала хотели от студентов-дедов, а потом стали этих же дедов и вообще всех общежитейцев оберегать от не в меру хулиганящих граждан. Общежитский отряд перерос в Особый комсомольский оперативный. Володя был командиром. Его друг Женя Журавлев, студент радиотехнического факультета МАИ, – комиссаром.

Занимался общественной работой Яковлев неистово, но это не давало ему никаких обычных в то время дивидендов. Свободного графика посещения занятий, который был узаконен в МАИ для активных общественников, у него не было по принципиальным соображениям. Он ведь поступал в МАИ учиться на инженера, если не может совмещать учебу с общественной работой, значит, работу нужно бросать. Но сделать этого он не мог из принципа, поэтому приходил на лекции после бессонных ночей (дежурил по студгородку, по району, а потом по городу наравне с членами отряда), выступал на семинарах, вовремя сдавал чертежи, зачеты, экзамены. За все годы учебы он получил всего одну четверку, и ту в конце концов заставили пересдать. Потому что, как выяснилось, «светил» ему диплом с отличием, рекомендация в аспирантуру и в дальнейшем замечательная карьера ученого или педагога, а то и все сразу. Но в аспирантуру Яковлев не пошел и в институте не остался. Во-первых, к моменту распределения он был уже человеком женатым (Лида закончила приборостроительный факультет МАИ) и должен был содержать семью, в институте же платили мизерные зарплаты. Во-вторых, он все еще хотел быть инженером. Словом, подписал Яковлев распределение на работу в подмосковные Химки. Жизнь его в то время больше всего напоминала бег на длинную дистанцию: в шесть утра электричка уходила из Раменского до Москвы, в полвосьмого из Москвы до Химок. О том, во сколько приезжал домой, сколько спал, что успевал, а что нет, история умалчивает. Володя об этом не любил говорить, боялся, что даже спустя годы рассказ покажется жалобой на судьбу, а жаловаться на что-то было не в его правилах. Да и на что жаловаться, никто не мешал заниматься конструированием, на работу летел как на праздник. Хотя работа работой, но деньги тоже не помешали бы, а в тот момент жить Яковлеву было совершенно не на что. Бюджет был напряженным: родился сын, которого сам Яковлев неожиданно для всех назвал своим именем, временно не работала жена. Но работу он не бросал, ничего более привлекательного не искал. Отчасти еще и потому, что фирма, где работал, вела в Химках большое жилищное строительство и Яковлевым обещали дать квартиру. Но жизнь совершила свой очередной зигзаг.

Из Кирова в Москву переезжает отец, которого назначили заместителем начальника главка в солидном союзном министерстве, семья получает маленькую трехкомнатную квартиру, которая быстренько превращается почти в коммунальную. В одной комнате родители, в другой – Володя с женой и сыном, в третьей – бабушка с младшим братом Сергеем. Теперь можно не тратить столько времени на дорогу, можно сходить в театр, в кино, благо есть с кем оставить малыша. Но легкая жизнь Володе всегда не в радость. Ну и что с того, что ему обещают квартиру в Химках. Ну и что с того, что зарплата хорошая, главное, что по идеям и разработкам ядерных двигателей дело никак не двигалось. Руководство считало разработки преждевременными, дескать, нам бы обычные двигатели освоить. Работали в этом направлении спустя рукава, энтузиазм Яковлева оказывался никому не нужным. Нет, он бы не сдался, боролся, но жизнь снова крутила свой зигзаг.

Пока жили в Раменском, на встречи с друзьями времени не хватало, а тут оказалось, что можно встретиться и даже посидеть за кружкой пива. «Прохлаждаешься?» – с подковыркой спросил давний друг и соратник Женя Журавлев. – Оказалось, что секретарем комитета комсомола МАИ стал друг-моторист Хозе Кесаев, которому позарез нужна была помощь «стариков». Вдвоем – Хозе и Женя – стали давить на Яковлева. Дескать, ты нужен, возвращайся. Слово «нужен» было тем сигналом, который всегда переводил стрелки и направлял жизненный локомотив Яковлева туда, где в нем была необходимость. Хорошая зарплата и мечты о квартире остались в Химках, МАИ достался опытный инженер и отличный общественник.

К тому времени инженерные амбиции Владимира Яковлева существенно изменились. На фирме считали его разработки преждевременными – нет денег. Яковлев стал заниматься исследованиями того, насколько рационально у нас в стране используются авиационные двигатели. Он убедился, что конструкторы так работают, как будто у нас в стране топливо стоит копейки, и пришел не на родной моторный, а вовсе даже на экономический факультет МАИ. Но тут поначалу несерьезно отнеслись к новичку: определили его на кафедру «Охраны труда», но, правда, выбрали секретарем факультетской комсомольской организации. По этой кафедре у меня было несколько лабораторных работ и мы встретились с Володей в довольно непривычной для нас обстановке. Он – преподаватель, я – студентка. Подмигивал, улыбался, но душу, что называется, вынимал – пришлось отрабатывать по полной программе и оформлять отчет строго по правилам. Декан факультета Сергей Арамович Саркисян сделал Яковлева заведующим лабораторией на своей кафедре, и начался следующий яковлевский зигзаг. (Все думаю, нет ли иронии судьбы в том, что перестройку и все реформы вершили в стране сплошь завлабы, а противостоял им защитник народа завлаб же Владимир Яковлев?).

Лаборатория занималась организацией научных исследований. В те времена в вузах все просто – была бюджетная деятельность и была деятельность хоздоговорная. Бюджетная – главная, но малооплачиваемая. Хоздоговорная – побочная, но дававшая солидную прибавку к зарплатам преподавателей, позволявшая покупать научное оборудование, создавать материальную базу вуза, строить дома и учебные корпуса. Все размеренно, спокойно, «устаканено». И тут появляется Яковлев с его неуемной энергией и абсолютно несвоевременными идеями. С его легкой руки в институте возникают научно-исследовательские отделы и части, проблемные лаборатории, ведется активная хозрасчетная деятельность. С одной стороны, все начинают считать деньги, с другой, зарабатывать их по договорам, с третьей – оптимизировать все расходы и затраты труда. Лаборатории и кафедры стали заниматься выполнением работ по договорам, отчисляя в факультетскую копилку определенный процент. Модель выстраивается чрезвычайно перспективная, и Яковлева замечают в Министерстве высшего и среднего специального образования СССР, включают в разные комиссии, проверяющие деятельность научных учреждений по всей стране. Молодой завлаб объезжает с проверками Латвию, Литву, Узбекистан, многие области страны. Работа над отчетами, а по тем временам это были очень серьезные документы, поднимала его над институтскими проблемами, позволяла увидеть их в ином ракурсе, использовать опыт других и убедиться в том, что его разработки идут в правильном направлении. Правда, диссертация на тему «Оптимизация энерговооруженности летательных аппаратов» двигалась медленно. Данные Яковлев собирал интересные, а вот времени на обобщение, анализ не хватало. Он ведь был еще и секретарем комсомольской организации и плохо работать не умел. Субботники, воскресники, конференции, собрания, рейды, отчеты, проблемы общежития, студенческого досуга. Да мало ли дел у человека, на которого с надеждой, что поможет сделать жизнь факультета интересной и содержательной, смотрели не только студенты, но и молодые сотрудники. Яковлев умел это делать, причем уже тогда в нем самым удивительным образом сочетались твердость, даже жесткость (ну просто железный Феликс!) с удивительной мягкостью и заботой о людях. Он мог камня на камне не оставить от того, кто не выполнял своих обязанностей, но мог бережно, внимательно обращаться с тем, кому нужна помощь в трудную минуту.

А еще он был главой семейства, которому катастрофически не хватало денег. Яковлевы копили на квартиру (слишком много народа приходилось на один квадратный метр в квартире родителей), тогда можно было купить кооператив, но даже для завлаба он был недешев. Нужно было придумать, откуда взять деньги, и выход нашелся.

Сегодня студенческие строительные отряды окутаны романтикой воспоминаний, как это было легко, просто, красиво. Но на самом деле ССО (уж мы, ветераны движения студенческих строительных, знаем это хорошо) были тяжелой изнурительной работой по 12-14 часов в сутки, так что денег просто так никто никому не платил. Яковлев работы не боялся, видел, как товарищи привозили к осени немалые суммы и покупали через некоторое время желанные квартиры, обставляли их мебелью. Вот и он решил поехать в ССО. А жизнь опять сыграла с ним в зигзаг.

Все студенты рвались на казахстанскую целину, в Сибирь, за Урал, а в Подмосковье ехать не хотел никто, хотя там нужно было строить коровники, дома, разные хозяйственные объекты. Слово «нужно» опять прозвучало для Яковлева призывно, он стал командиром подмосковного строительного студенческого отряда, комиссаром взяв все того же верного друга Женю Журавлева. Работал отряд здорово, его работу отмечали самыми высокими наградами, не скупились на похвалы самые строгие начальники. Но деньги на квартиру Яковлев в том отряде зарабатывал бы лет сто. Не умел химичить, приписывать, брался за работу нужную, но самую неоплачиваемую. Помог случай: отец получил разрешение улучшить свои жилищные условия и однокомнатную квартиру для старшего сына. На скопленные к тому времени (целая тысяча рублей!) деньги Володя и Лида купили мебельный немецкий гарнитур, с которым прожили почти все годы. Лишь недавно Володя тот гарнитур выбросил и потом очень сильно об этом жалел. Во-первых, привык к этой мебели. Во-вторых, все-таки это было настоящее дерево, теперь таких вещей почти не делают.

Квартира есть, работа любимая наличествует, можно жить дальше. Можно оно, конечно, можно, но кто бы ему разрешил жить спокойно? Яковлев шагнул из завлабов очень широко – в институтский партком, на должность заместителя секретаря по оргработе. Уж тут бы он денег на квартиру не скопил – в очередной раз потерял в зарплате. Ничего, утешали его товарищи, зато у тебя появятся другие перспективы. У других, наверное, и впрямь перспективы были бы другими, но не у Яковлева.

Другие получали квартиры, а Владимир Михайлович стоял в простой райисполкомовской очереди на улучшение жилищных условий и даже мысли о возможном исключении из правил лично для себя не допускал. Другие получали сделанные кем-то диссертации, готовые к защите. Яковлеву тоже это предложили почти сразу после выборов на должность, но он все кропал свою собственную работу по вечерам, хотя свободного времени было все меньше. Тема его работы становилась все более актуальной: к тому времени американцы уже посчитали, что запуск ракеты обходится дороже, чем полеты нескольких бомбардировщиков, советские руководители опомнились, что, пожалуй, зря сократили авиацию, сделав ставку на ракетостроение. Расчеты Яковлева шли на вес золота, но он над златом не чах – отдавал наработанное коллегам по кафедре. Куски его диссертации молодые и ушлые аспиранты приворовывали самым наглым образом, это Яковлева расстраивало, но делать было нечего. По ночам он теперь, как говорила жена, «считал коммунистов». В те времена за одного сагитированного в партию студента давали несколько мест для преподавателей. (Когда как-то Володя прочитал в газете, что бывший глава Инкомбанка Владимир Виноградов в студенческие годы не смог вступить в партию, он засмеялся: «Значит, не хотел»). Вступить в партию в советские времена хотели многие, но Яковлев помогал только тем, кто шел туда не по карьерным, а по идейным соображениям. Он считал партию школой гражданского становления, но делил ее на два уровня. Где-то там, наверху, процветали коррупция, высокомерие, ложь, а внизу – искреннее желание помочь стране. На партийных собраниях в МАИ коммунисты тогда говорили то, о чем иные шептали на кухне. Разница была в том, что выступавшие на собраниях считались принципиальными людьми. А те, что на кухнях, – диссидентами. Помню, как меня, вступившую в партию по рекомендации Яковлева, поразило, сколь смело коммунисты критиковали Брежнева, как серьезно оценивали ситуацию в стране без всякой лакировки. Благо наш вуз был закрытым, режимным, многое за его стены не попадало. Но в режимном институте было, по меньшей мере, три-четыре особых отдела, специальный проректор по режиму. Так что о том, что делается в МАИ, все знали, вышестоящие при этом старались призвать Яковлева к порядку. «Ну ты же жесткий, почему не можешь жестко подавить все это вольнодумство?» – говорили в райкоме партии, где к тому времени все руководящие должности занимали тоже бывшие маевцы. Но у Владимира Михайловича были собственные представления о том, что такое дисциплина и демократия в партии. Он не терпел насилия, формализма, показухи. Его невозможно было заставить сделать то, с чем был не согласен. Неизбежные конфликты возникали сначала с инструкторами, потом с секретарями райкома: Яковлев их раздражал тем, что всегда имел свое мнение, поэтому его решили убрать. Раньше убирали повышением, поэтому предложили хорошую должность в горкоме. Володя отказался раз, другой, ему грозно говорили: «Ты не признаешь партийной дисциплины!» и предрекали: «Ты плохо кончишь!». Чтобы кончил плохо, прикладывали немало сил, проверяли, в какой квартире живет, какую дачу имеет. Поверить в то, что он получил маленькую двухкомнатную квартирку в 24 квадратных метра по исполкомовской очереди, общим порядком, никто не мог. То, что не взял себе участка в Истринском районе во время работы в ССО, а купил на деньги сына клочок земли в Клинском районе, к тому же дворца там не выстроил, ограничился скромным домиком, проверяющим казалось совсем нереальным. Но Яковлева не оставляли в покое, такие, как Яковлев, системе были не нужны. Его тянули наверх, туда, где та же система человека сломала так, что он мог потерять себя. Ректора вызывали в райком и «работали» с ним, ректор вызывал деканов и уговаривал, деканы агитировали своих сотрудников против Яковлева. Но на очередной партийной конференции коммунисты голосовали за него единогласно, и с этим никто ничего поделать не мог. Руководители были против. Но тут никто с ними не считался, и это было ужасным нонсенсом, ведь Москва всегда была «единой», в «едином порыве» она голосовала за то, что ей подсказывали, за тех, кого ей рекомендовали. А тут такое! Но очередной зигзаг вывел ситуацию из патовой.

Несколько лет назад МАИ рекомендовал Яковлева в резерв Профсоюза работников просвещения, высшей школы и научных учреждений. В самый драматический момент его противостояния с райкомом партии должность председателя Московского горкома профсоюза оказалась вакантной, и председатель МГСПС Л.Петров предложил ее Яковлеву. А тот очень уважал Петрова и сказать «нет» не смог. Ко всему прочему предложение было для него и неким спасательным кругом для выхода из трудной конфликтной ситуации. Взвесил все, подумал и согласился – молодой еще, надо попахать.

После того Володя стал лидером столичного профсоюза, многие сказали: «Ну вот наконец выбрал себе хлебную должность и несгибаемый романтик Яковлев!». А ему в наследство достался долг в 500 тысяч рублей, за эти деньги тогда можно было купить автоколонну, но куда они девались, не знал никто. Яковлеву говорили: «Ты не должен опозорить Московский профсоюз», но он не мог и не хотел списывать деньги. В Московском горкоме партии появился новый первый секретарь – Борис Николаевич Ельцин, характер которого ну просто точь-в-точь как у Яковлева. Они могли бы сработаться сразу, но сработаются позже, тогда, когда один будет возглавлять ЦК профсоюза, а другой станет Президентом России. Тогда Владимир Михайлович будет готовить текст первого Указа Ельцина, разрабатывать ЕТС, предлагать проект закона РФ «Об образовании», а Борис Николаевич принимать и подписывать эти и многие другие документы. Но тогда, на первой встрече Ельцина с московским профсоюзным активом, Борис Николаевич сидел с папочками, а в папочках был компромат на всех профсоюзных работников. Кто доски купил в подведомственной организации, кто пустил налево билеты на мероприятие городского уровня. Единственный, кто не был ни в чем замешан, – Яковлев, но он уже избран в ЦК российского профсоюза. Начинался новый зигзаг его жизни, когда он станет в полном смысле слова лидером российского учительства, когда будет трижды избираться на высокий профсоюзный руководящий пост, когда возьмет на себя заботу о всех бюджетниках, став президентом Ассоциации профсоюзов непроизводственной сферы.

Мы еще не раз будем составлять списки законов и других важных документов, которые были приняты при участии Яковлева. Нам придется делать длинный список, потому что все, что касалось системы образования, проходило через его руки. Какое мужество нужно иметь, чтобы, будучи смертельно больным, зная о том, что жить осталось немного, пробивать принципиально важный закон о возвращении российской школы в лоно государства! От открытого письма, написанного Владимиром Михайловичем президенту, до подписания закона прошло ровно три года.

Говорят, лучшим памятником человеку становится сделанное им при жизни дело. Но Владимиру Михайловичу Яковлеву, как мне кажется, хотелось, чтобы после его ухода не памятники оставались, а живые дела, которые он успел сделать вместе с профсоюзом, по сути, созданным им за многие годы. Просто память о человеке крепче, когда дело его живет. Самое главное, что его делами живем мы, для которых он свершил все, что мог. Горько, что наша жизнь продолжается без него, но она будет продолжаться, пока с нами память о нем. Долго…

Виктория МОЛОДЦОВА