На чтение: ≈ 19 мин.Главную идею романа “Разгром” Александр Фадеев определил так: “… в гражданской войне происходит отбор человеческого материала, все враждебное сметается революцией, все неспособное к настоящей революционной борьбе, случайно попавшее в лагерь революции, отсеивается, а все поднявшееся из подлинных корней революции, из миллионных масс народа, закаляется, растет, развивается в этой борьбе. Происходит огромная переделка людей.
Эта переделка людей происходит потому, что революцией руководят передовые представители рабочего класса – коммунисты, которые ведут за собой более отсталых и помогают им перевоспитываться”.
Над этими словами стоит поразмышлять – кому, как не автору, лучше знать, что должно выразить его произведение! Однако прежде заметим, что то, что хотел сказать писатель, и то, что сказалось, – вещи далеко не всегда тождественные.
Нельзя не обратить внимание в приведенной выше цитате на странное сочетание – человеческий материал. Совсем недавно на страницах газет и журналов мелькало очень похожее – человеческий фактор. Таким (признаемся, довольно неуклюжим) словосочетанием политики пытались заменить общеупотребительные русские слова люди, народ, человек. То, что Фадеев использует понятие человеческий материал именно в этом значении, безусловно. Как безусловно и то, что он искренне убежден в том, что коль это материал, то из него можно что-то сделать (или его можно переделать): ведь, согласно толковому словарю, материал – это “вещество, предмет, сырье, применяемые для какой-либо цели”. Итак, человек – сырье. Из сырья можно сделать винтик или, как предполагал современник автора “Разгрома”, гвозди:
Гвозди бы делать из этих людей –
Крепче бы не было
в мире гвоздей…
(Н. Тихонов. “Баллада о гвоздях”).
Действительно ли в “Разгроме” наблюдается такой подход к человеку? На этот вопрос поможет ответить текст.
Один из центральных героев романа – командир партизанского отряда Левинсон, – мечтая о новом, прекрасном, сильном и добром человеке, сравнивает со своим идеалом никудышного бойца Павла Мечика. Эти размышления – ключ к характеру Левинсона. Дважды в размышлениях героя о людях использован эпитет никчемный. Одной из причин никчемности, как думает Левинсон, является вера в злого и глупого бога. Новый человек, появления которого жаждет Левинсон, должен быть свободен от Бога.
Писатель и его герой отрицают Бога и все, что с ним связано, вполне сознательно, если не сказать – целенаправленно. И это, конечно, не случайно: “злой” Бог завещал не просто прощать врагов своих, но любить их и благословлять. Действительно, “глупей” не придумаешь! Но на войне, тем более на гражданской, правит иной Бог – завещавший отмщать врагам своим по закону око – за око, Бог, обещавший народу своему землю обетованную… Сама жалость к врагу (и даже не врагу – случайной жертве) здесь выглядит подозрительной и граничит с предательством.
Сходные эпизоды можно найти в “Тихом Доне” (М. Шолохов), “Чевенгуре” и “Котловане” (А. Платонов), “Конармии” (И. Бабель), “Докторе Живаго” (Б. Пастернак). Разные люди, разного возраста, разной культуры, разного житейского опыта… Однако, изображая тех, кто служил революции, они используют поразительно одинаковую лексику, независимо от того, оправдывают их или осуждают. Везде проявление жалости к жертве (тем более к врагу!) расценивается как предательство, в лучшем случае – как слабость, которую необходимо преодолеть раз и навсегда. Совпадения вполне закономерны: эти писатели были настоящими – честными – художниками, независимо от исповедуемых ими политических взглядов и тех оценок, которые они давали описанным ситуациям.
Одна из узловых сцен “Разгрома” – реквизиция у полуголодных корейцев свиньи, на которую они молятся, – мясо на всю зиму:
Левинсон, чувствуя за собой полтораста голодных ртов и жалея корейца, пытался доказать ему, что иначе поступить не может. Кореец, не понимая, продолжал умоляюще складывать руки и повторял:
– Не надо куши-куши… Не надо…
Жалость и в этом случае побеждена коротким словом надо. Надо накормить полтораста человек, составляющих отряд – “боевую единицу”, которую Левинсон обязан сохранить во что бы то ни стало, любыми средствами. Получив приказ, маленький, тщедушный, похожий на гнома человек знал уже, что будет делать все, чтобы его выполнить.
Писатель не скрывает ничего, но ничего в действиях своего героя и не осуждает, вернее, все оправдывает. Фадееву важно показать не только то, что так было, но что в данных обстоятельствах иначе и быть не могло.
“Неужели без этого нельзя?” – мучается Мечик. Всем романом автор как бы отвечает на подобные вопросы: только так и можно, когда решается вопрос о власти, а именно его Ленин считал коренным во всякой революции. Жестокость – необходимое условие и главное средство борьбы за власть, половинчатые решения невозможны, середины нет: или – или. Тут не до жалости – слишком высока ставка, чем больше жестокости, тем выше шансы победить. Не знают жалости ни “красные”, ни “белые”: и те и другие исповедовали одну веру, были одержимы одной идеей – идеей власти. Жестоки командир колчаковского эскадрона в “Разгроме” и есаул Половцев в “Поднятой целине”, жестоки Подтелков и Мишка Кошевой в “Тихом Доне”, жесток Копенкин в “Чевенгуре”… С этой точки зрения нет принципиальной разницы между “допросом” пастушка белым офицером и расстрелом его хозяина партизанами.
Земная власть бесчеловечна, в какие бы одежды она ни рядилась, – недаром царствами земными сатана пытался прельстить Христа! Но именно в силу своей бесчеловечности власть всегда стремится выглядеть как можно гуманнее. Ибо высшее оправдание свое она находит в служении Родине, Обществу, Людям, Народу, Человеку. И во имя этого служения реальный человек (тот, что пишется с маленькой буквы) будет унижен, оскорблен, раздавлен.
Одна из узловых сцен “Разгрома” связана с решением судьбы тяжело – точнее, смертельно – раненного, но вопреки всем ожиданиям не умирающего и все еще цепляющегося за жизнь партизана Фролова.
– Все-таки легче как-то <…> (Левинсон. – А.К.) тут же устыдился, что он обманывает себя, но ему действительно стало легче. <…> – Придется это сделать сегодня же… только смотри, чтобы никто не догадался, а главное, он сам… <…>
– <…> А может, мы до завтра отложим?
– Что же тянуть… все равно… <…> Надо ведь – ничего не поделаешь… Ведь надо?
“Да, надо…” – подумал Сташинский, но ничего не сказал.
Фадеев передал эту сцену с поразительным художественным мастерством, проявив себя как тонкий психолог, знаток человеческого сердца. Он ничего не приукрашивает и не лакирует. Великолепна такая деталь: собеседники говорят, не глядя друг на друга, дрожа и запинаясь, чувствуя двусмысленность, внутреннюю порочность ситуации. Очень точен и убедителен также отказ Левинсона подождать до завтра: чем скорее случится неизбежное, тем лучше, потому что хоть таким образом положение упростится. Читатель ощущает безвыходность ситуации, невозможность найти рациональное компромиссное решение. Действительно: отряд должен уходить от превосходящих сил противника, Фролов безнадежен, транспортировать его – то же самое, что убить, только причинив ему дополнительные мучения… Да он и без того уже намучился и измучил других!
Не так давно, анализируя этот эпизод, литературоведы стремились доказать, что Левинсон и Сташинский, отравив Фролова, тем самым избавили его от лишних мучений, в то время как Мечик, пытаясь удержать доктора от совершения такого рода “благодеяния”, демонстрирует свою ханжескую сущность.
Но разве именно здравый смысл – мерило человеческого в человеке?
Тут самое время вспомнить эпизод с корейцем. Главным аргументом в свою пользу Левинсон считал наличие полутораста голодных ртов, чего категорически не хотел понимать несчастный старик, у которого, видимо, своих, как говорится, мал мала меньше, семеро по лавкам и т.п.! Дело-то, оказывается, даже не в алгебре, а в обыкновеннейшей арифметике. Кто будет спорить с тем, что 150 > 10! Все очень наглядно и понятно. Конечно, можно возразить, что эти 150 – не просто голодные “рты”, но борцы за счастье трудящегося человечества. Пусть так, пусть нет среди них ни Мечика, ни Чижа, ни старика Пики, ни “блудливой” сутулой откатчицы из шахты N 1, жены непутевого Морозки – пусть все будут как на подбор: не люди, а богатыри былинные, высокоидейные и пр., а, скажем, корейцам все равно помирать, поскольку, например, если не Левинсон, так японцы, не японцы, так тот же спиртонос Стыркша или Бог весть кто свинью эту все равно отнимет. Изменится ли от этого что-нибудь, т.е. можно ли тогда будет оправдать поступок командира партизанского отряда, оправдать жестокость? Заметим, что и в случае с Фроловым вопрос поставлен столь же определенно: последние минуты жизни единицы-человека с неминуемой, близкой смертью (может быть, через несколько часов) и – полторы сотни здоровых жизней, т.е. отряда – единицы боевой, призванной осуществить в местном масштабе всемирно-историческую миссию. Здесь соотношение еще более выгодное: 150 больше 1 в 150 раз! Арифметика!
Жить по законам арифметики, возможно, проще, но почему простые правила сложения и вычитания, известные каждому ребенку, оборачиваются неминуемыми смертями, будучи возведенными в принцип? Достоевский “жизненную арифметику” отвергал. Но в годы революции и гражданской войны именно она правила судьбами России. Но, может быть, и не так уж странно, что первое эпическое произведение на революционную тему получило “числовое” название – “Двенадцать”?
Следом появятся “150000000” В. Маяковского, фантасмагорические “нумера” замятинской антиутопии “Мы” и “нумера” вполне реальные – вроде старичка Ю-81 (который, несмотря ни на что, номером не стал – сохранил себя, свое человеческое достоинство), изображенного Солженицыным в “Одном дне Ивана Денисовича”… Да и последняя глава “Разгрома” названа “Девятнадцать”! В год создания романа Маяковский в поэме “Владимир Ильич Ленин” предельно сжато сформулировал математическую основу любой революции:
Единица!
Кому она нужна?!
Голос единицы
тоньше писка.
Кто ее услышит?
…Единица – вздор,
единица – ноль…
Итак, 1 = 0, что и требовалось доказать.
Командир отряда становится для своих подчиненных чем-то вроде племенного божка, в руках которого судьбы всех и каждого.
Характерно, что наделяют Левинсона высшими свойствами (многими из которых он не обладает) его же подчиненные. По сути это религиозный процесс. Но чем больше и чем лучшие качества присваивают Левинсону, тем он меньше остается самим собой (ведь верят партизаны не собственно ему, а тому, кого сами выдумали, и, пожалуй, Левинсон с его нездешними, вбирающими глазами, маленького роста, с рыжей бородой, к тому же и самый образованный – словом, не такой, как все, – фигура более чем подходящая), чем больше “божественного”, тем меньше человеческого.
Переход отряда через болото написан мастерски. Безусловно, это один из самых ярких эпизодов романа. Поэтому необходимо сказать о нем хотя бы несколько слов. Приведем такой эпизод прорыва:
Левинсон вспомнил об отряде и оглянулся, но никакого отряда не было <…> Кто-то, на хромающей лошади, далеко отстал, махал рукой и кричал. Его окружили люди в желтых околышах и стали бить прикладами, – он пошатнулся и упал. Левинсон сморщился и отвернулся.
Совершенно неправомерно было бы осуждать командира отряда за то, что он не пришел на помощь, – довольно того, что он искренне переживает. Ведь в обычае того (да и не только того) времени было иное. Вспомним знаменитую “Гренаду” М.Светлова:
Отряд не заметил потери бойца
И “Яблочко”-песню допел до конца…
Новые песни придумает жизнь.
Не надо, ребята, о песне тужить!
Не только названный эпизод, но и весь роман Фадеева, кажется, полемически переосмысляет древний библейский текст. Так, например, вожак еврейского народа – пророк Моисей – 40 лет водил евреев по пустыне для того, чтобы сменились два поколения и вновь родившиеся дети изжили таким (естественным) образом психологию раба, въевшуюся в сознание их родителей и дедов. Тоже в некотором роде отбор человеческого материала и переделка целого народа! Один из кульминационных эпизодов “Исхода” – переход племени через Красное море, волны которого перед беглецами расступились, по велению Бога, но стоило появиться преследователям, как они тут же были затоплены хлынувшей водой. В “Разгроме” переход через топи осуществляется не Божьим соизволением, но по рукотворной гати, возводимой по приказу Левинсона, а преследующие отряд казаки остановлены взрывом, подготовленным Гончаренко.
Основа переосмысления Фадеевым библейского сюжета очевидна: история творится не Богом и не по его повелению, но людьми. Жестокости, однако, это не уменьшает…
Цель достигнута: Боевая Единица сохранена, скоро на ее основе вырастет новый и – без сомнения – гораздо больший по численности отряд… Но у читателя не может не возникнуть несколько тревожных вопросов. Во имя чего были и еще будут принесены жертвы? Что значит сделать далеких людей такими же своими, близкими – превратить их в новую боевую единицу? Ответы на эти вопросы, кажется, содержатся в двух деталях. Во-первых, сравнение (не забудем, что описание дано через восприятие Левинсона!) людей с маленькими пестрыми букашками (помните раскольниковское уподобление старухи воши и твари дрожащей?). И во-вторых, самые последние слова: нужно было жить и исполнять свои обязанности. Жизнь как обязанность. Жизнь, нужная для исполнения приказов. Жизнь, обязательная для всех. Без слез, без слов.
Левинсон победил. Говорят, победителей не судят. Но говорят также, что в гражданской войне все – проигравшие.
Андрей КУНАРЕВ,
кандидат филологических наук
P.S.
Полностью материалы Андрея Кунарева к роману Александра Фадеева “Разгром” будут опубликованы в приложении к “УГ” “Сто друзей”.
Выбор читателей
Комментарии