Был Арлекином, сегодня – Пьеро. Игорь ЯСУЛОВИЧ

Сегодня мы завершаем беседу с актером Игорем Ясуловичем.

– Игорь Николаевич, вы не только играете в театре, снимались и продолжаете много сниматься в кино, но и сами его однажды снимали…

– В мастерской Ромма во ВГИКе я же и режиссуру кончал, в 71-м. И когда пришло время делать диплом, на «Мосфильме» мы столкнулись с Андреем Тарковским. Привет-привет, перекинулись словом-другим. «Как дела?» – спрашивает он. Вы же знаете, как обычно отвечают на этот вопрос, а я начал всерьез. Сказал, что надо вот решать вопрос с дипломом, и Тарковский говорит: иди к Миле Голубкиной, покажи ей свою курсовую картину, а она – замечательный человек, обязательно что-нибудь подскажет, поможет. Я так и сделал. Пришел к Людмиле Владимировне Голубкиной, которая на «Мосфильме» была главным редактором молодежного объединения. У нее я и запустился с дипломной работой, потом Голубкина перешла на студию Горького, и вторую картину я снимал там.

Вот так все и было. Но в результате Господь все же уберег меня от режиссуры.

– Что это вы так?

– Да нет, все полезно. В Театре киноактера случались периоды, когда должен был сидеть и ждать у моря погоды. Ежедневно звонишь от 5 до 8 вечера в диспетчерскую и узнаешь, что у тебя на завтра, такая система существовала. И бывало, что в ответ слышишь: ничего нет, ничего нет, ничего нет… Потому надо все время что-то делать. Я люблю выражение: взбивать сметану, чтобы масло получилось. Вот я и пришел во второй раз к Михаилу Ильчу, уже на режиссуру.

Тогда воспринимал это как беду, не стану говорить почему, со второй картиной случились большие сложности, переживал их мучительно. Все и привело к тому, что я вернулся в артисты.

– Только что в нашем разговоре прозвучало имя Андрея Тарковского. Как вы отнеслись ко всему тому, что с ним произошло? Не в обиду будет сказано, но спрашиваю об этом артиста, воспитанного определенной системой, советского как бы…

– Наверное, я вряд ли сумею ответить вам на этот вопрос. Что значит советский, не советский? Когда слышу подобное, не обижаюсь: родовые пятна – куда от них денешься? Но ведь не случайны были все эти разговоры на кухнях, острые, критические. Или споры, скажем, мои с отцом по поводу системы. На самом деле – это дело семейное, в семье можете спорить, ссориться, но когда кто-то посторонний что-то себе позволяет – все объединяются. Хотя я не случайно вспоминал ВГИК с его относительной вольностью. Ведь когда впервые слышишь какие-то острые слова, то это все равно что девственности лишаешься. Я был однажды свидетелем спора студентов-режиссеров, а сколько мне было? Лет 16 всего, в этом смысле темный человек. Спор был жестокий, и внезапно я услышал: ты – не советский человек! И вдруг в ответ: да, я – не советский человек. Представьте себе, что это было для 58-го года. Рассказывали тогда же, что один из студентов бежал в Америку чуть ли не через Аляску, такие слухи ходили… Кроме того, конечно, Михаил Ильич Ромм был советским человеком, но таким советским человеком, на которого хотелось походить. Не знаю, какою была его жизнь, на какие компромиссы ему пришлось идти, видел его в последние годы жизни. И это был высочайший пример нравственности, что, кстати сказать, потом ощущали все. Помню, какое горе было при известии о его смерти, какие слова тогда люди говорили.

– С кем из встреченных вами на длинном пути режиссеров вам, будь возможность, хотелось бы встретиться снова?

– Опять непростой вопрос. Наверное, потому что так устроен, или именно потому что так устроен, не получилось, как бывает иногда, встретить кого-то и проработать рядом годы и годы. Как, скажем, Тихонов и Ростоцкий. В полном смысле у меня таких встреч не было. Были режиссеры, с которыми постоянно работал какое-то время, потом расходились без ссор и конфликтов, жизнь так растаскивала. Я довольствовался тем, что дает жизнь.

– Не капризничали…

– А на мой взгляд, это бессмысленно. Ты подписал договор или устно договорился и начал работать. Либо все оцени и посмотри до того, как все это произошло, либо, раз произошло, работай. Другое дело, не всегда это удается, но – надо прятать амбиции в карман и – работать. Не спорить, а работать, споры и скандалы ни к чему хорошему не приводят, только выбивают из творческого состояния, все силы уходят на склоки. В театре мне повезло работать с крупными режиссерами, практически последние лет 10 только с ними. Это хорошее состояние.

– Вас англичанин Деклон видел до того, как взял на Пимена в спектакль «Борис Годунов»?

– Возможно. Впервые он видел наш театр в Авиньоне, знал меня. Вообще это смешно было. Когда меня вызвали на кастинг, как это теперь называется, раньше это были переговоры, то мы замечательно встретились, поговорили. А когда был звонок с приглашением на этот самый кастинг, я сказал: что же, я могу в «Годунове» играть, только Пимена. Или Юродивого. Не Бориса же или Дмитрия? Возраст не тот… Представить, каким будет спектакль, я, разумеется, не мог, мои ожидания были связаны лишь с интересной работой, и это совпало. Мне очень нравилась установка Деклона не забывать, что «Годунов» написан пятистопным ямбом… Но в пятистопном ямбе цезура обычно после третьей стопы, а у Пушкина – после второй, и это надо было сообразить, чтобы не получилось монотонности.

– Деклон по-русски говорил?

– Нет, но он хорошо знал предмет, давно хотел этим заниматься. Вот сейчас я с моими студентами стараюсь так наладить дело, чтобы они понимали: театр разнообразен, что есть разные театральные системы, разные театры, наконец, японский но, итальянский дель-арте, театр Брехта, Станиславского и Немировича.

Если актер понимает это, то, являясь приверженцем одного, он может интересоваться и пробовать что-то другое. Это как знание родного языка, а еще и иностранных. Их можно знать или не знать, но если заниматься профессией всерьез, то знать, что в ней происходит в иных направлениях, надо. Оттого, что занимался пантомимой, я же хуже не стал, этот багаж помогает мне многое преодолевать.

– Про Чехова и Достоевского понятно, они на Западе не просто известны, но чрезвычайно популярны, много читаются и играются. Но когда вы показывали не очень знакомого там «Годунова», он как воспринимался, занимательным сюжетом?

– Могу говорить лишь о своих ощущениях и о том, что имели успех. Конечно, и в Англии, и в Швейцарии мы опасались: что им до наших проблем – сытым, благополучным британцам и швейцарцам. Но тут надо еще иметь в виду наше представление о сытости и благополучии. Они действительно сыты и благополучны, но это вовсе не значит, что они зажравшиеся. Им было очень интересно, и вообще для меня стало там тоже открытием, что публика заполняет залы. Оказывается, благополучие и сытость не меняют ориентиров, человеку все равно нужны глубокие и замечательные театральные или кинематографические впечатления. Я не уверен, что искусство так уж сильно поддается коммерциализации. Но и людям, которые в нем, тоже не надо провоцировать зрителя неготовностью, безответственностью и всем прочим. Потому что недовольство искусством возникает не от плохого характера, а от того, что что-то не в порядке.

– Спектакль «Черный монах» напомнил о другой вашей роли – в недавней картине Владимира Наумова «Часы без стрелок», там вы играете и реального человека, и некого персонажа из «босховской» средневековой компании. Кем вы себя вообще чувствуете – Арлекином, Пьеро, «босховским» слепым?

– На самом деле «босховский» человек возник еще в 70-м году, когда я снимался у Алова с Наумовым в «Легенде о Тиле», а через годы, снимая в «Часах без стрелок» эти кадры, Наумов меня опять позвал. Теперь он снимает продолжение, все время переписывает и дописывает сценарий, моего персонажа нынешней поры там не было, он стал появляться вместе со мной, и в результате получился какой-то бывший советский босс, а теперь даже глава мафиозного клана, не впрямую, на это намек, но к нему героиня Наташи Белохвостиковой приходит попросить помочь разобраться в смерти мужа. Что в результате получится, еще не знаю, новая картина на выходе. А каким себя чувствую? Тоже по-разному. В молодые годы скорее был Арлекином. Сегодня ближе к Пьеро. Но больше мне нравится пришедшее из Америки определение актера как «человека с тысячью лиц», оно мне ближе всего. Только не надо менять лица с помощью грима и других ухищрений, изнутри хочется постигаться каждый раз.

– Ингмар Бергман сказал однажды, что актерское дело по сути очень простое: надо просто встать и сказать правду.

– Это так. Но только с одной стороны. Бергман, конечно, немного лукавил. Я однажды присутствовал у него на съемках. Нас с Михаилом Андреевичем Глузским пригласила Биби Андерссон, мы тогда вместе снимались в одной картине, и она позвала посмотреть съемку в павильоне. А мы опоздали, долго почему-то плутали, не могли найти студию, где Бергман снимал. Приехали уже к концу съемки, оставался один кадр с Максом фон Зюдовым. И встретившая нас Биби Андерссон на все наши извинения сказала: что вы, что вы, очень хорошо, была такая сложная и тяжелая сцена, слава Богу, никто не видел, как все было. Так что, понимаю, если бы и мы еще пришли, то для нее это было бы дополнительной нагрузкой. Конечно, встать и сказать правду – это просто, но, с другой стороны, надо выполнить ряд действий и быть готовым к тому, чтобы их выполнить. И при этом справиться с волнением, которое может вдруг охватить, да мало ли что… Можно быть в материале, можно все знать, но вот опять же – вчера мы играли «Черного монаха», до этого играли уже много раз, несколько лет он идет. Но перед выходом на сцену все равно волновались, потому что всегда ведь возникают какие-то дополнительные обстоятельства, необходимость что-то преодолевать. В пьесе Агаты Кристи «Свидетель обвинения» мой герой – адвокат, который выигрывает трудный процесс. И он буквально повторяет слова Бергмана, которые вы сейчас вспомнили: «Когда правда очевидна, она говорит сама за себя»…