Бурсак с Обводного канала

185 лет со дня рождения Николая Герасимовича Помяловского

Я из поколения читателей «яростных и непокорных», как пелось в романтической песне «Бригантина». Меня с малых лет не устраивала возрастная маркировка книг, хотя в годы моего пуританского отрочества она состояла лишь в рекомендательной строке из выходных данных: «Для среднего школьного возраста». Или «для младшего». Никаких тебе «18+».

Однажды, роясь в отцовской библиотеке в поисках чего-нибудь «взрослого», я вытащила тоненькую книжицу. Называлась она «Очерки бурсы» и была выпущена Саратовским книжным издательством в 1955 г. Книга не содержала ни единого примечания или комментария, фамилия автора – Помяловский – мне ни о чем не говорила. Что такое бурса, я знала из Гоголя. В повести «Вий» бурсаки отличались выдающимся аппетитом, а в «Тарасе Бульбе» учебное заведение упоминалось в связи с возвращением домой Остапа и Андрия.

Саратовскую книжицу я прочла раз 20 и знала почти наизусть. Привлек меня язык. Оттуда было взято на вооружение и активно употреблялось долгие годы с полсотни слов. Если речь шла о бурсацком поголовном воровстве, то синонимы захлестывали: стибрили, сбондили, слямзили, сперли и т. д. Латинизмы и эллинизмы так и летали по страницам.

Публицист, богослов и философ Н.Гиляров-Платонов, сам из бурсаков, писал: «Духовная школа… совсем несоответственно носила название духовной; она была общеобразовательная, более даже отвлеченная и менее специальная, нежели всякая другая. Латынь была в ней средоточием курса, как во всякой другой школе, и притом по всей Европе. Но она была сословная, и это клало на нее свой отпечаток и давало ей особенность». Сословность заключалась в том, что в бурсе бесплатно обучали «в надежду священства» детей дьячков, пономарей и причетников. Но и отпрыски из многодетных иерейских семей помещались в эту альма-матер. Для многих из них бурса служила первой ступенью, а часто и единственной возможностью получить образование. Уклоняющиеся от обучения исключались из духовного сословия и теряли шансы на церковную карьеру. Автор «Очерков бурсы» из этого сословия и происходил. В храме на Малоохтинском кладбище, в тогдашнем предместье Петербурга, служил диаконом его отец. Своеобразный малоохтинский быт Помяловский описал в очерке «Поречане». А в уста художника Череванина из повести «Молотов» вложил психологию «кладбищенства» – невозможность любить жизнь и маниакальную потребность резать всем правду в глаза. По прочтении «Очерков» я пребывала в уверенности, что события происходят в каком-то медвежьем углу. И только уже в институте узнала, что Н.Г.Помяловский и два его брата страдали под розгами «адовоспитательного заведения» в Александро-Невском Антониевском духовном училище Санкт-Петербурга на набережной Обводного канала. Из стен бурсы через аудитории семинарий и академий уходили в приходы, поднимались на кафедры и принимали мученические венцы столпы русского священства.

У каждого века свои шестидесятники. Поэты Большой спортивной арены завершали царство Слова на исторической сцене. Современники Помяловского – и он сам в первых рядах – только воцарялись на ней и отчаянно боролись за свое воцарение. Слепцов, Решетников, Левитов, Успенский… Кто сегодня помнит разночинных беллетристов? А они, несомненно, имели талант, прекрасные задатки, вопреки собственным утверждениям, неплохое образование. Советский исследователь Н.Пруцков писал: «Опыт творческой работы шестидесятников-демократов подтверждает, что натуралистические приемы воспроизведения могут успешно… служить реалистическому методу, что они оправданны, когда у беллетриста речь идет об уродливых, «гнойных» сторонах жизни…» «Плохого», «гнойного» вообще всегда больше, чем хорошего, природно чистого или очищенного идеалом. Святитель Лука Крымский вышел из гнойной хирургии.

Если полюбить «плохое» – оно станет единственной формой высказывания. Слоган «все плохо» продолжает главенствовать в литературе, которая сомкнулась с журналистикой во времена Помяловского и превратилась, по выражению З.Гиппиус, в «интервью жизни». В поисках «гнойного» и сосредоточении на нем добрые демократические задатки были промотаны в пивных и растеряны по подвалам, где обитали герои сочинений шестидесятников первой волны. С Горьким, их наследником по прямой, этого не произошло. Он выбрал остров Капри и коллекцию китайского фарфора.

Разночинцы поколения Помяловского взбунтовались против «дворянской» литературы, но что создали взамен? Почти все они погибли молодыми и наследие оставили малое. Сам Помяловский ушел на 29‑м году жизни. Скончался от запущенной гангрены и был похоронен на средства Литфонда. Вскоре наступило время, когда социально-политические воззрения, «направление», стали много важнее литературных достоинств. Писатели-демократы выдвинулись на авангардные позиции.

Причина, по которой дети пореформенной эпохи, чья юность совпала с отменой крепостного права, сделались, пусть и на короткий срок, едва ли не олицетворением титанической русской литературы XIX века, понятна. Перманентная – от Радищева – борьба с крепостничеством потеряла актуальность. Но без обличительного пафоса литература и искусство теряли мобильность. Надо было срочно изобретать новый вектор. Дети и внуки вчерашних крепостных были современниками Тургенева и Достоевского, но начинали писать словно с чистого листа. Так вслед за ними поступает каждое новое поколение. Но литература, словно отец в притче о блудном сыне, терпеливо ждет возвращения беглецов под родимый кров.

Марина КУДИМОВА