«Будете учить дитя играючи – приготовите ему страшную муку». Современен ли Ушинский?

В педагогическом университете нужно много читать, и, осознавая, что практика, «древо жизни», слишком сильно отличается от теории, которая, как известно, «суха», именно теория остается «на потом». Ушинский и его труды тоже. Так, что-то вскользь по учебнику, для экзамена…

Об Ушинском действительно много сказано и написано, и вряд ли нужно пересказывать и вновь анализировать его педагогические взгляды, вклад, биографию, повторяясь о значимости его педагогической деятельности, сочинений, новаторстве.

Несколько слов о малоизвестном Ушинском.

Он один из тех писателей (да, конечно, Ушинский еще и писатель, не только педагог), знакомство с которым начинается еще до того, как мы сами учимся выводить в тетрадке первые палочки и крючочки. По крайней мере это верно для нескольких поколений ХХ века. Он автор сказок для самого раннего возраста – сказок, которые читают вслух родители. Они издавались много раз, в том числе сразу после войны, когда едва-едва стала налаживаться мирная жизнь. Наверное, неспроста, ведь на свете очень много других сказок. Но, видимо, у сказок Ушинского особая тайна, и детям, пришедшим в мир в самом начале долгой четырехлетней войны, нужно было именно его слово. При том, что порой сам Ушинский не писал сказок, а пересказывал, излагал литературным языком уже известные народные сюжеты. Среди них и этот, известный с далекого детсадовского детства, про Колобка…

«Жил-был старик со старухой. Вот и просит старик:

– Испеки мне, старая, колобок.

– Да из чего испечь-то? Муки нет.

– Эх, старуха, по амбару помети, по сусекам поскреби – вот и наберется.

Старушка так и сделала: намела, наскребла горсти две муки, замесила тесто на сметане, скатала колобок, изжарила в масле и положила на окно простынуть.

Надоело колобку лежать, он и покатился с окна на завалинку, с завалинки – на травку, с травки – на дорожку и покатился по дорожке.

Катится колобок по дороге, а навстречу ему заяц:

– Колобок, колобок, я тебя съем!»

Чем закончилась эта история, наверное, напоминать не надо. И ведь знаем-то мы ее благодаря Ушинскому. Имя его уходит из памяти, забывается, а сказочные образы навсегда остаются в памяти. На всю жизнь…

А еще у него есть «Сивка-бурка», «Никита Кожемяка», «Лихо одноглазое», где Лихо прямо-таки гомеровский Циклоп, от которого нужно спастись Кузнецу. И как он спасается? Выворачивает наизнанку тулуп, а ослепшее Лихо, выпуская своих баранов пастись, каждого ощупывает, так выпускает из западни и Кузнеца в бараньем тулупе. «Как аукнется, так и откликнется» – сюжет, известный еще со времен Эзопа. Лиса кормила Журавля манной кашей, размазанной по тарелке, а тот ее в свою очередь окрошкой в кувшине с узким горлом. А «Журавль и Цапля» – какая прелесть русского языка! «Летела сова – веселая голова; вот она летела, летела и села; хвостиком повертела да по сторонам посмотрела, и опять полетела; летела, летела и села, хвостиком повертела и по сторонам посмотрела… Это присказка, а сказка вся впереди. Жили-были на болоте Журавль да Цапля…»

«Два козлика» – сказка в несколько строк. О том, как встретились они посередине бревна, служившего мостиком через реку, и никто не хотел уступать дорогу. Это о них потом спустя много десятилетий напишет Сергей Михалков: «В этой речке утром рано утонули два барана»…

В той же тоненькой книжке 1946 года с простыми черно-белыми рисунками (цвет – еще роскошь!) есть и рассказы. «Гадюка» – о том, как пес Бровко спас мальчика от змеи, рискуя собой. А Ушинский-путешественник с его дорожными очерками – вообще отдельная тема.

Ушинский глубоко национален. Народен. И это светится в его языке, обучение которому, кстати, он ставил в начальной школе на первое место. И в «Родном слове», написанном в 1865 году, та же ясность мысли и та же прелесть языка и логики. Именно это умение четко выразить свою мысль позволяет ему сделать свой труд, кстати, один из ключевых в педагогическом наследии, лаконичным.

«Родное слово» 1865 года – брошюрка размером с ладонь. Не спорю, с той поры многое изменилось в педагогике. Но тем не менее… Возьмем за неимением газетного места лишь несколько цитат оттуда. Как ты думаешь, читатель, устарели ли они и почему не учитываются ныне эти советы (в частности, про обучение с семи лет, не ранее)? Смотрим на Запад, «европейничаем»? А может, время стало другим, устарел Ушинский, новые методики возникли, допускающие, как в западных школах, вести себя ребенку на уроке как угодно: болтать, ходить без разрешения? А может, читают наши реформаторы в университетах Ушинского только по учебнику, не успевая анализировать первоисточник, который, к слову сказать, может оказаться короче параграфа из книжки по истории педагогики…

«Школа, допуская детей от 5 до 7 лет, только напрасно вредит здоровью детей и их естественному развитию, подрывая таким образом основы своих собственных учебных успехов».

«Лучше опоздать, чем поспешить с началом учения; но и опаздывание имеет свое дурное влияние. Душевные силы ребенка, не направленные вовремя на учебные занятия, принимают часто такое направление, с которым наставнику приходится потом бороться, и не всегда удачно».

«Конечно, сделав занимательным свой урок, вы можете не бояться наскучить детям, но помните, что не все может быть занимательным в учении, а непременно есть и скучные вещи, и должны быть. Приучите же делать ребенка не только то, что его занимает, но и то, что не занимает, – делать ради удовольствия исполнить свою обязанность. Вы приготовляете ребенка к жизни, а в жизни не все обязанности занимательны, и если вы до 10 лет будете учить дитя играючи, то приготовите ему страшную муку, когда встретится он потом с серьезными учебными обязанностями, иногда вовсе не занимательными».

И это далеко-далеко не все…

Человек, умеющий мыслить красиво, и внешне красив. И отзыв Альберта Старчевского, журналиста, современника Ушинского, в этом смысле меня не удивил: «Он по происхождению был малоросс, но в нем ничего не было такого, что бы напоминало вам, что он – малоросс: ни лицо, ни выражение, ни манеры, ни интонация. Это был чистый западный европеец, с какой стороны вы бы ни взглянули на него. Но никогда бы вы не решили, к какой нации принадлежал этот человек. Он был деликатнее и эстетичнее даже француза, но степеннее, живее англичанина-аристократа; лицом он несколько напоминал Рафаэля, но был красивее его. Манеры его были безусловно аристократические, держался он спокойно и несколько сдержанно, но с первого же раза внушал вам симпатию».