Боль, выраженная словами

В этом номере представляем вашему вниманию подборку стихо­творений о Великой Отечественной войне, составленную для вас редактором отдела культуры и науки Борисом Кутенковым. В этих стихах патриотические чувства фронтовиков, переживших войну (Семена Гудзенко, Бориса Слуцкого, Евгения Винокурова и других), и стихи современных поэтов Виталия Пуханова (р. 1966) и Кати Капович (р. 1960), чья память о вой­не генетическая. Разные поэтики, разные судьбы – уверены, что боль наших предков, отстоявших Родину, найдет отражение в литературе и будущих поколений.

Юрий БЕЛАШ

Из всех смертей – мгновенная, пожалуй, всех нелепей.
Совсем не милосерден ее обманный вид:
Как топором по темени – шальной осколок влепит,
И ты убит – не ведая, что ты уже убит.
Оборвалось дыхание на полувздохе. Фраза,
На полуслове всхлипнув, в гортани запеклась;
Неуловимо быстро – без перехода, сразу –
Мутнеют, оплывая, белки открытых глаз.
И не успеть теперь уже, собрав сознанья крохи,
Понять, что умираешь, что жизнь твоя прошла,
И не шепнуть, вздохнувши в последний раз глубоко,
Всему, с чем расстаешься, солдатское «прощай»…
Нет! – пусть вовек минует меня такая благость.
Просить у смерти скидок – наивно для бойца.
Я все изведал в жизни. И если смерть осталась –
Ее я должен тоже изведать до конца.

Семен ГУДЗЕНКО

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.
Расцвели и опали… Проходит четвертая осень.
Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.
Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,
нам досталась на долю нелегкая участь солдат.
У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя –
только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,
все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
что отцами-солдатами будут гордиться сыны.
Ну а кто не вернется? Кому долюбить не придется?
Ну а кто в сорок первом первой пулей сражен?
Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –
у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.
Кто вернется – долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,
и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.
Нет мужчины в семье – нет детей, нет хозяина в хате.
Разве горю такому помогут рыданья живых?
Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,
Тот поймет эту правду – она к нам в окопы и щели
приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.
Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают
эту взятую с боем суровую правду солдат.
И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.
…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.
А когда мы вернемся, – а мы возвратимся с победой,
все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, –
пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,
чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.
Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,
матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.
Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем –
все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

Арсений ТАРКОВСКИЙ

Не стой тут, Убьют.
Воздух! Ложись!
Проклятая жизнь!
Милая жизнь!
Странная, смутная жизнь!
Дикая жизнь!
Травы мои коленчатые,
Мои луговые бабочки,
Небо – все в облаках, городах,
лагунах и парусных лодках!
Дай мне еще подышать,
Дай мне побыть в этой жизни, безумной и жадной,
Хмельному от водки,
С пистолетом в руках,
Ждать танков немецких,
Дай мне побыть хоть в этом окопе…

Евгений ВИНОКУРОВ

Вот стою я на Тверском бульваре,
миру непонятный человек,
у меня в потертом портсигаре
папиросы слабые – «Казбек».
Кончилась Вторая мировая,
мир подписан, наша правота.
Я стою один, передвигая
папиросу в самый угол рта.

Разные идут по миру толки,
опадают поздние цветы.
У меня от нежинской махорки
будто йодом пальцы налиты.

Торжество победы пожинаю,
трудно щурюсь на прощальный свет.
Ничего еще не понимаю,
то ли праздник в мире, то ли нет.

              Незабудки
В шинельке драной, без обуток
Я помню в поле мертвеца.
Толпа кровавых незабудок
Стояла около лица.

Мертвец лежал недвижно, глядя,
Как медлил коршун вдалеке…
И было выколото «Надя»
На обескровленной руке.

Юрий КУЗНЕЦОВ

Возвращение

Шел отец, шел отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернет…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идет
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждет,
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредет,
Одинокий и страшный.

Чеслав МИЛОШ

Из записной книжки офицера вермахта Рудольфа Грете
(1944)

Белый город на равнине под высоким небом
День за днем стоит под тяжким пушечным обстрелом,
Линия домов от залпов крушится, чернеет.
Сыплет груз бомбардировщик. Сплошь да сплошь пожары.
Дым все выше и все гуще, до самого неба.
Стал столбом над горизонтом, черной вертикалью.
А людей не разглядеть мне в полевой бинокль.
Огнестрельного оружья треск очередями.
Но я знаю, что мы рушим. Малое свое.
Поколения обоев. Древности варений.
Запах капель от бронхита. Зеркала. Гребенки.
Чашки с блюдцами и вазы.
Платья в нафталине.
Кровь, особенная жидкость, следа не оставит.
Вещи же в осколках живы.
Через годы станут,
В металлических решетах слой земли просеяв,
брать рукою осторожно крупицу фарфора.

(Перевод Натальи Горбаневской)

Борис СЛУЦКИЙ

Мне не хватало широты души,
чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
для вас, бойцы,
для вас, карандаши,
вы, спички-палочки (так это называлось),
я вас жалел, а немцев не жалел,
за них душой нисколько не болел.
Я радовался цифрам их потерь: нулям,
раздувшимся немецкой кровью.
Работай, смерть!
Не уставай! Потей
рабочим потом!
Бей их на здоровье!
Круши подряд!
Но как-то в январе,
а может, в феврале, в начале марта
сорок второго, утром на заре
под звуки переливчатого мата
ко мне в блиндаж приводят «языка».
Он все сказал:
какого он полка, фамилию,
расположенье сил.
И то, что Гитлер им выходит боком.
И то, что жинка у него с ребенком, сказал,
хоть я его и не спросил.
Веселый, белобрысый, добродушный,
голубоглаз, и строен, и высок,
похожий на плакат про флот воздушный,
стоял он от меня наискосок.
Солдаты говорят ему: «Спляши!»
И он сплясал.
Без лести.
От души.
Солдаты говорят ему: «Сыграй!»
И вынул он гармошку из кармашка
и дунул вальс про голубой Дунай:
такая у него была замашка.
Его кормили кашей целый день
и целый год бы не жалели каши,
да только ночью отступили наши –
такая получилась дребедень.
Мне – что?
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех – не жалко!
Одного мне жалко: того,
что на гармошке вальс крутил.

Виталий ПУХАНОВ

Я убит подо Ржевом, но только убит.
И поныне стою под прицелом.
Вот еще один волос в хребте перебит,
Став единственным и драгоценным.
Вены я перерезал садовым ножом,
И они проросли, как сумели.
Утром судного дня я покинул Содом,
Посмотреть, как цветут иммортели.

От счастливой судьбы, от красивых людей
Я вернусь молодым и любимым.
Чтоб клевал мою кровь на снегу воробей,
Как застывшие капли рябины.

Чтоб леталось легко по земле воробью
И душа не просилась на волю,
Потому что тогда я его не убью
И другим убивать не позволю.

***

Я не нашел развалин Сталинграда
И не узнал: чем кончилась война.
Бессмертны все, бессмертны все, не надо,
Не надо виноградного вина.
И хлебного бродилова не надо,
Сухих чернил и захмелевших слез, –
Учись, поэт, учись пьянеть от яда
До полной гибели всерьез.

Живи один и повторяй одно:
Прекрасна жизнь, как старое вино!
Воскреснут мертвые, и, что бы ни случилось,
Они прольют и разопьют его.
А ты допей все то, то просочилось.

Кшиштов Камиль БАЧИНСКИЙ

Прощание стрелка

До свидания… в небе звездные посевы,
в сердце взорван вечер хмурый и безлюдный,
слишком трудно смыть слезу мужскую гневом,
на губах не чуять правды слишком трудно.
Небо землю пьет, забрызганное грязью,
взвихрясь, синие деревья задевает,
это трудно – жить без собственного счастья,
только счастье героизма воспевая.
Далека ты, бесконечная дорога,
здесь слезами в глине борозды прорыты,
так идешь ты, заполняя бездны громом,
меж камнями, что седою мглой обвиты.
Так далеко эти темные окопы,
мысль на проволоке виснет в черном дыме,
рот кровавит, призывая ночь и копоть…
Слишком трудно возвратиться к вам живыми…
Слишком трудно… легче сделаться героем…
Это счастье, что стрелок дожить не может
до того, когда нам памятник поставят
и убийца на него цветы положит.

(Перевод М.Павловой)

Катя КАПОВИЧ

Вот и мы, такие разумные: «Отключать надо их
от аппарата дыхания, потому что так жить неразумно».
Вот и я посетила больницу стариков овощных,
постояла в проходе, посмотрела в их лица бездумно.
Приходящий старик у окошка сидел в уголке,
сам, как тень, а жена, меньше тени, лежала в кровати,
тихо капала капельница, и старик, обернувшись ко мне,
сам себе проворчал: «Что вы тут, понимаете,
молодежь? Ведь она всю войну на заводе,
ей вообще было только пятнадцать…»
Всю, сука, войну.
Ведь таких уже больше не делают в нашем народе.
Он ей, знаете, Фета читал, хоть она ни гугу.
«Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури»…
и т. д. и т. п. Так, по памяти все до конца.
Тут чего говорить? Тут – в почетном стоять карауле.
Капай, капельница. Капай, капельница.