Боль на каждом сантиметре текста. Так охарактеризовали читатели книгу Марии Матиос «Нация»

Такими словами охарактеризовали читатели и критики книгу украинской писательницы Марии Матиос «Нация». Подчеркивая, что боль эта превышает все допустимые нормы. Ведь речь о трагичнейшем периоде украинской новейшей истории – о 40-х – 50-х годах ХХ века.

Мария Матиос сразу оговаривает, что предлагает русскому читателю клубок противоречивого прошлого, охватившего земли Западной Украины, но в этой истории, по ее словам, «у каждого человека есть свое алиби». Есть оно у каждой семьи, у каждой влюбленной пары, в бытописании которых разворачивается неспешное, сочное повествование о трагичном противостоянии народа, нации и пришлых «москалей» – советской власти. Точнее, противостояние самой жизни во всей ее пышности и хрупкости – и искусственных, кровавых, омертвелых властных стереотипов, подминающих под себя естество жизни.

Уязвимость этого естества проявляется и в том, что центральные фигуры романа и новелл – люди чудаковатые, странные, а то и вовсе не от мира сего. Как Даруся Сладкая из одноименного романа. Признанного, кстати, лучшей книгой последнего пятнадцатилетия, повлиявшей на украинский мир. Даруся, эта сельская дурочка, появляется на страницах романа с охапками цветов. «Она, сирота, носила выкопанные корни по селу, как ребенка, завернула в одеяло, которым сама укрывается, прижала к груди и греет, а принесет в хату – распеленает, ну прямо как ребенка». Одаривала односельчан георгинами «веселыми да пышными». А сгорала от невыносимой головной боли. Спасалась от нее, то заходя надолго в речку, то закапываясь в землю. Немотой отгородилась от людей. «Даруся все слышит и все знает, только ни с кем не говорит. Они думают, что она немая. А она не немая. Она просто не хочет говорить. Слова могут принести вред». И еще – «Она не умеет не думать. Может, потому, что ни с кем не говорит ни слова, а она ведь не немая, поэтому и думает беспрерывно. Про все на свете думает – и потому у нее всегда болит голова». Оглушительное одиночество не тяготит Дарусю – она мысленно разговаривает с деревьями и с отцом, приходя к нему на могилку. Немотой она спасается от жесткого, холодного мира. «Она боялась ходить к отцу часто. А вдруг кто выследит?! Донесет, что она и не немая, и не сумасшедшая, и не сладкая? Для Даруси это было страшнее, чем приступы боли. Пускай дурная ее башка болит, раскалывается, но речь не возвращается ни за что. Она не умеет жить среди людей со своей речью, люди сами ее отучили говорить. Так пусть терпят ее немоту, она же терпит их глупости». Схоже рассуждает и прибившийся к Дарусе чудаковатый Иван, когда его пытаются выдворить из их села: «Я если захочу, то и умру в вашем селе, и вы обязаны будете меня здесь хоронить». Эти двое нашли подле друг друга тихое, глубокое счастье. Иван – «сам чудной да с придурью, как считали в селе, мужик-бродяга». Да что Иван – «Я вижу, Марию, вы возле этих двоих и сами вроде как уже не в себе, – замечает одна из кумушек другой. – Оно и неудивительно – соседство». Иван сам мастерил дрымбы – музыкальный инструмент, и Даруся дни и ночи напролет слушала его игру. Роман полон неожиданных сочных образов, сотканных из гуцульской народной культуры: «Может, в дрымбе женщины узнавали себя: до времени они безразличны и ленивы, но лишь пока не возьмешь их в руки. А уж как возьмешь – почуешь такие сочные переливы и тонкие вскрики, что зайдется сердце и плачем, и песней, и не поймешь, где ночь, а где солнце, потому что только женское тело так роскошно дрожит от ласки, как тело дрымбы под чуткими пальцами мастера…» А рядом – настоящая ода танцу на свадьбе Дарусиных родителей. «Тягуче-замедленная мелодия «гора – марэ» – это все равно что внезапная остановка сердца, прыжок в потусторонний мир…» «Эти движения, может быть, выше самих венчальных обетов и сильнее притяжения обманчивых ночных объятий». Сладки и ласковы в этом мире даже обращения сельчан друг к другу: «Парасочка милая, золотая, Матронка серебряная, Гафийка дорогая…»

Сама любовь в этом романе сказочно прекрасна и высока. «…Глаза их все равно постоянно искали друг друга. И это так было заметно, что у бывалых баб от зависти и изумления раздувались ноздри, словно у коров перед отелом». Любимым тут радуются, будто диву дивному – «если парень берет девку с чужой стороны, а не свою, сельскую, и разглядывает ее и днем, и ночью со всех сторон, как расписное яичко, крашенное в другом селе». О том же – как Михайло, жених, в танце «на одной руке крутил над головами гостей свою невесту, словно веселый яркий цветок», призывая гостей любоваться «Михайловым чудом». Столь же по-деревенски чист и целомудрен сам Михайло: «Сельских девок не портил, молодицам юбки не задирал, у вдовиц на перинах не валялся…» Но именно в этой чистоте и безудержной радости любящих – их обреченность. Эпическая, метафизическая – «нельзя так сильно любиться, как эти двое любились. Никто, даже Бог, не любит, когда человек живет – и только тешится. Человек, пока на земле, должен страдать…» И вполне конкретная, в лице зловещего представителя власти красных, надругавшегося над Михайловой Матронкой, а затем вынудившего маленькую Дарусю свидетельствовать против отца.

Кровавые злодеяния новой власти подрывают сами устои народной жизни, но сельчане о том судят скупо и сдержанно: «Эти какие-то дерганые. Нервные люди не могут успокоить других людей».

Новые, неизвестные широкому читателю страницы массового сопротивления власти «нервных людей» представлены в цикле новелл «Нация». Это и потайная жизнь юной связной Корнели, сутками скрывающейся под землей в так называемых крыивках, и тихий протест еврейской семьи во главе с овдовевшей Эстер, собравшей последние силы для последнего своего праздника – Пурима.

Любовно выписаны нехитрые праздничные одежды детей – «марлевые костюмы из разноцветных лоскутков, выкрашенных цветочным и свекольным соком», венки на головах и шеях – будто слабый отсвет радости на фоне сгущающегося мрака. Это очень нежная, очень женская проза в бытописании естественной жизни сельчан. И горькая, скорбная по интонации – в изображении злодейств бесчеловечной власти.

Воистину, «никакой сатана не обладает такой силой, как простые люди в час зависти, ненависти и мести». Пронзительна тема богооставленности человека в лихую годину, тщетных воззваний к господу и все же – по-крестьянски упорной веры в его заступничество, ради чего престарелая Фрозина подняла двенадцать вдов на совместную молитву во имя спасения родного Черемошного от истребления – и даже сам уполномоченный МГБ не посмел ту службу нарушить, тихо исчез с порога церкви. Вообще особое место занимает тема старости, смерти, приготовления к собственным похоронам – обстоятельного, светлого и торжественного, как у бабушки Юстины в новелле «Никогда обо мне не плачьте». А рассказ о трехлетнем беспробудном сне дряхлого Тимофея и его возвращении словно с того света не случайно назван «Апокалипсис» – до этого дед долгие годы провел на коленях, молясь за дочь Анну, ушедшую к повстанцам в лес. И само это время осмыслено в библейском контексте, уже в эпиграфе упомянут «пепел садов Гефсиманских и душ вселенский погром».

В книге будто идет спор жизни по любви и жизни по ненависти, когда «люди страхом обожжены, как крысы ядом». Свадьбы, роды, похороны – и противостоящие этому естеству аресты, высылки, расстрелы. Каждый десятый галичанин был арестован, расстрелян или депортирован.

Издание прекрасно оформлено художником Дмитрием Конюховым: на внутренней стороне обложки выстроились рядами коллективные, семейные фото в праздничных нарядах – будто тени исчезнувших, вырубленных под корень гуцульских семейств. Торжественные лики страдалицы нации.

Сочный, образный язык Марии Матиос бережно сохранен в мастерском переводе Елены Мариничевой.

Теперь благодаря издательству «Братонеж» и для российского читателя приоткроется завеса над истинной, трагичной историей соседнего славянского народа. Ведь, как автор утверждает в предисловии, «абсолютно каждая нация постоянно находится под оружейным прицелом… Вывести нацию из-под прицела во многих случаях может Правда, выраженная посредством самого нелукавого, самого надежного посланника и транслятора – художественного Слова».

Стоит ли говорить, что в лице учителя этот «посланник» найдет самого точного адресата.