На чтение: ≈ 15 мин.Недавно замечательная писательница Людмила Улицкая отметила юбилей. Она из семьи московских врачей, родилась в Башкирии в эвакуации. После войны Улицкие вернулись в Москву, где Людмила окончила школу и биофак МГУ. Затем была работа в Институте общей генетики АН СССР, откуда талантливую аспирантку уволили за перепечатку самиздата. Публиковаться в периодике начала в 89-м. Первая книга – сборник рассказов «Бедные родственники» – увидела свет во Франции, когда писательнице уже исполнилось 50. С тех пор произведения Улицкой перевели на 30 языков. Повесть «Сонечка» (1993) и роман «Медея и ее дети» (1997) вошли в шорт-лист «Русского Букера». А лауреатом этой премии Улицкая стала в 2001 году за роман «Казус Кукоцкого». Другой ее роман – «Искренне ваш Шурик» – удостоен премии «Лучшая книга года-2004», а «Даниэль Штайн, переводчик» – премии «Большая книга-2007». Хорошим подарком к юбилею для писательницы стала новая книга, вышедшая в издательстве «Эксмо» рекордным для некоммерческой литературы тиражом 150 тыс. экземпляров. Это сборник «Русское варенье и другое», куда вошли не публиковавшиеся ранее пьесы Улицкой. С этого обстоятельства мы и начали нашу беседу.
– Людмила Евгеньевна, почему из множества вами написанных пьес вы выбрали для публикации именно эти?
– У меня не так много пьес. Примерно 8-9 вещей, которые не стыдно показать. Я сама, может быть, и не решилась бы выйти к читателям с драматургией, но мой редактор в издательстве «Эксмо» Надежда Холодова убедила меня рискнуть. Я достала из стола старые рукописи, мы их почитали и отобрали три вещи, которые, как мне показалось, наиболее завершенные и цельные.
Пьеса с любовной историей «Мой внук Вениамин» продолжает еврейскую тему, которая мне, если честно, до полусмерти надоела, и я уже изнемогаю от этого груза. «Семеро святых из деревни Брюхо» – вещь заказная. Ее попросил написать один французский театральный продюсер с непременным условием, что это будет «очень русская пьеса». Я от души расхохоталась. Согласитесь, когда один еврей говорит другому такое, это звучит забавно. В основу пьесы легли трагические истории, почерпнутые мной из одной документальной книги, изданной в начале
90-х, когда в архивах КГБ начали рассекречивать дела, касающиеся большевистских гонений на церковь сразу после революции. Причем репрессиям подвергались не только священники, но и юродивые, которые всегда толкались на паперти. «Божьи люди» были еще в Византии, но в России явление это особенно расцвело. Помните оборванного, с веригами Николку из пушкинского «Бориса Годунова», у которого «мальчишки копеечку отняли»? Он один только и осмеливается говорить царю правду. Моя пьеса сочинялась тяжело, ведь перед собой я поставила задачу воспроизвести полузабытый язык глубинки. К сожалению, та богатая оттенками русская речь, которую я слышала, скажем, в детстве у своих бабушек в Тульской области, уже практически ушла. Сегодня деревня говорит матом.
– Почему последнюю вещь сборника вы назвали «Русское варенье»?
– Я всегда очень любила прозу Чехова, но долго не понимала его пьес. Однако из чувства внутреннего беспокойства по этому поводу в разные годы старательно их перечитывала. И вот настал момент озарения, когда мне как будто открылась дверь. Я вдруг остро почувствовала, о чем говорит Чехов-драматург. И тогда мне захотелось с ним поговорить. Единственный возможный разговор с навсегда ушедшим от нас писателем – это написать что-то вослед ему. Села за пьесу, которую скомпилировала из двух чеховских сюжетов. У меня ощутимо присутствуют его герои, воссоздана атмосфера. Главное, удалось решить техническую задачу – чеховский по духу диалог, который очень часто диалогом не является. Это сложная система монологов: каждый говорит о своем и не слышит другого. По ходу действия герои все время варят варенье, на котором хотят заработать. Вокруг этого происходят всякие приключения и неприятности. Ситуация идиотская. Потому что этим вареньем нельзя спасти ни разрушающуюся жизнь, ни осыпающийся дом. Речь идет об усадьбе, которую после продажи в «Вишневом саде» разделили на мелкие участки. Со временем каждая из этих дач сама превратилась в усадебку. И все опять вернулось на круги своя. Я описала ту безнадежную ветку русской интеллигенции, которая все умирает и умирает, но каждый раз почему-то выживает. И, между прочим, такое «варенье» варится уже не одну сотню лет.
«Русское варенье» я очень люблю. Полтора месяца работы над этой вещью были самыми радостными в моей литературной биографии. Поэтому я была огорчена, когда увидела прошлогоднюю постановку в театре Райхельгауза «Школа современной пьесы». В том спектакле, увы, пропало многое из мощной звуковой партитуры моего текста.
– А как относитесь к досочиненной Борисом Акуниным «Чайке»? Многие расценили такой диалог с Чеховым надругательством…
– Когда Борис Акунин только явился миру как искусно разработанный и с блеском воплощенный в жизнь проект, я с энтузиазмом его читала. А потом поняла, что он пишет не для меня. Поэтому до акунинской «Чайки» уже не дошла. Я не «человек проекта» и категорически против, чтобы мои произведения считались товаром. А современную литературу вообще я знаю плохо. На чтение сейчас остается мало времени. Горы непрочитанных книг у моей кровати все растут и растут…
– Значит, писательской потребности в интеллектуальной подпитке у вас нет?
– Отчего же? В основном это литература «нон-фикшен», всякие там социокультурологические книги. И, конечно, поэзия – самая концентрированная пища, которая только может быть.
– Как к вам приходят идеи и сюжеты?
– Все мои большие книги зашевелились в голове еще в 70-е годы. И «Медея», и «Казус Кукоцкого», и «Шурик». Кроме, конечно, «Штайна» – он возник позже. Я от них уходила, потом возвращалась. Для меня это события долговременные, сопровождающие меня пожизненно. Что же касается идей вообще, то у меня с этим никогда не было проблем. Сюжетов гораздо больше, чем возможностей их освоить. Жизнь как будто делает тебе предложения. Иногда ты успеваешь на них ответить, иногда нет. Но всегда появляются ситуации, которые вызывают у меня здоровое писательское волнение.
– Читая ваш «Казус Кукоцкого», невольно чувствуешь присутствие в его атмосфере «Розы мира» Даниила Андреева…
– Может быть. У меня был период в конце 70-х – начале 80-х, когда я увлекалась изотерической литературой. Естественно, и «Розу мира» прочитала. Всегда интересно прослеживать, что в нас остается после прочитанных книг. Вникаешь в толстенные тома, всю юность напрягаешься. Порой вгрызаешься в гораздо более сложные книжки, чем можешь укусить. А все-таки к чему-то ты это делаешь. А от «Розы мира» у меня осталось два эпизода. Один восхитительный. Андреев разбирает богословский вопрос. Господь создал все души одновременно, а потом они при зачатии ребенка спускаются с высот и заселяются в новорожденное тело, или человеческие души создаются по мере надобности? Андреев склоняется к первой версии, но добавляет, что в некоторых случаях душа может образоваться и заново, вне плана. Например, если ребенок долго играет с игрушкой и такой заряд любви на нее источается, что, когда эта игрушка истрепывается и ее физическое существование заканчивается, то сгусток детской любви способствует образованию новой монады. По-моему, совершенно восхитительная концепция.
– Чувствуется, что вы любите своих персонажей, но почему-то разрушаете их жизни…
– Это не так. У нас в России есть главный специалист, замечательный писатель Людмила Петрушевская, которая специально этим занимается. Она описала во всех деталях драматический процесс расчеловечивания человека, происходивший в советские времена и в тяжелые для выживания 90-е. Сделала это Петрушевская потрясающе. Здесь ей равных нет. А у меня другие задачи. Я не стремлюсь к разрушению во что бы то ни было. Напротив, у меня большое желание сохранять что-либо прекрасное из того, что нас окружает, но исчезает помимо нашего желания.
– После получения премии «Большая книга» за роман «Даниэль Штайн, переводчик» ваша жизнь как-то изменилась?
– Конечно. Жизнь стала суетней. Телефон звонит еще чаще, что мешает сосредоточиться на работе. У меня уже телефонный невроз. Я не могу не снимать трубку. Ведь у меня была старенькая бабушка, и отец болел много лет. Вы меня понимаете? К тому же дети 10 лет жили в Америке и могли позвонить оттуда в любой час дня или ночи. С годами выработалась привычка телефон не отключать. Вот и получается, что работать в Москве уже стало совсем невыносимо.
– Но ведь модным писателям предписано стремиться к публичности…
– Я по-другому живу и работаю. Предпочитаю скромное существование. Стесняюсь, когда меня узнают на улице. Нервничаю и недоумеваю: поздоровавшийся со мной человек – это мой давний знакомый, которого я забыла по старости лет и слабости мозгов, или он просто знает меня в лицо? Что я должна сделать? Кивнуть и пойти дальше?
– А как складывает ваш роман с кинематографом? При экранизации литературный источник теряет больше, чем пьеса от постановки на сцене…
– Я никогда этого специально не ищу. Поначалу отказала в разрешении Грымову, сказав, что просто не вижу, как из романа «Казус Кукоцкого» можно сделать фильм. Но режиссер меня переубедил. Подкупил один эпизод. Накануне первого съемочного дня Юра вдруг спохватился, что у него больничные халаты кардинально белого цвета, что не могло быть во время войны. И вот вся группа желтила их, подкрашивала, чтобы в кадре все выглядело сообразно изображаемому времени. И так во всем. Уж поверьте, Грымов такой картонной бутафории и прочих безобразий, которые так и прут из «Доктора Живаго» или «Московской саги», себе не позволял. Сериал «Казус Кукоцкого» – это в высшей степени культурная работа.
Были еще две телевизионные постановки покойного Пети Штейна: «Эта пиковая дама» и «Сквозная линия». Что-то мне там мешало. Потом я поняла, что с ними все в порядке. Просто они архаичны по языку, но там полностью отсутствует пошлость. Это главное. А старомодность моим историям не вредит.
Что еще? Ах, да. Сейчас сняли «Веселые похороны», где Александр Абдулов сыграл умирающего героя. Как вы знаете, вскоре актер умер. Наверное, эта коллизия вызовет к фильму повышенный интерес. Но я не думаю, что фильм получился удачным.
– Вас не настораживают прогнозы аналитики о скорой гибели книги в ее бумажном воплощении?
– В советские времена я знавала множество людей, для которых чтение было образом жизни. Той основой, на которой держалась жизнь. Сейчас таковых уже гораздо меньше. За последние десять-двадцать лет, в разных странах по-разному, чтение потихонечку уходит. Но я надеюсь, что во все времена будут жить страстные книгочеи, для которых важно, на какой бумаге напечатана книга, как она пахнет, каким шрифтом набрана и чем проиллюстрирована. Книга – составляющая часть человеческой культуры. Это кладезь и мысли, и рукоделия, и изобразительного искусства. И, знаете, люди, для которых книга – религия, мне всегда были очень интересны.
Фото автора
Выбор читателей
Комментарии