На чтение: ≈ 10 мин.Перед нами две книги. Детская и взрослая. Хотя над той, что детская, будут смеяться и мамы с папами. Это мы гарантируем. А над той, что взрослая, непременно задумаются и подростки, из тех, конечно, кто умеет думать и оглядываться в прошлое, чтобы увидеть будущее.
Ульрих Хуб. Ковчег отходит ровно в восемь. Москва: Самокат, 2013Вначале была пьеса. И это был успех. «У ковчега в восемь», написанная и не литератором вовсе, а простым актером Ульрихом Хубом, буквально, как это сейчас принято говорить, взорвала немецкую сцену. В 2006-м она была признана в Германии пьесой года, а потом перемахнула границу и теперь с успехом идет по всей Европе. В России «У ковчега в восемь» можно посмотреть в саратовском и екатеринбургском ТЮЗах, в санкт-петербургском театре «Мастерская», в московском Театре на Юго-Западе. Но драматургия, тем более рассчитанная на детей, – штука специфическая. Трудно представить себе десятилетнего ребенка, который взахлеб читает «голые» диалоги, хохочет при этом до слез или, напротив, грустит вместе с весьма условно описанными персонажами. Желание сделать свою историю более доступной для юного читателя, по-видимому, и подтолкнуло Ульриха Хуба к созданию сказочной повести «Ковчег отходит ровно в восемь».Как говорить с детьми о Боге? И говорить ли вообще? Если подойти к этому вопросу со всей серьезностью, может получиться скучно и непонятно и душу точно не тронет. Если приправить свой рассказ патокой из дешевых книжек с картинками, что продаются в церковных лавках, выйдет еще хуже – патока, она только в кулинарии хороша. Поэтому Ульрих Хуб выбирает единственный беспроигрышный вариант: пишет очень смешную сказку, где юмора много, а назидательности и высоколобия – ни строчки. Отталкиваясь от всем известных ветхозаветных строк, кратко повествующих, как, узнав о грядущем потопе, укрылся праведный Ной с семьей своей в ковчеге, прихватив с собой «каждой твари по паре», Хуб предлагает нам собственный вариант развития тех далеких событий. Казалось бы, все на месте: вот он, Ной, правда, не совсем канонический. Старик с длинной белой бородой, с посохом и… в очках с толстыми стеклами. Помимо очков есть еще одна далекая от первоисточника деталь: праведник-то со странностями. Например, перед тем как выпустить зверей из ковчега, он требует, чтобы они непременно разулись и не пачкали новый мир грязными ногами. Впрочем, звери тоже хороши: гремучие змеи, несмотря на то что в ковчеге строжайше запрещены азартные игры, бесконечно режутся в карты, антилопы капризничают, львы задирают нос. Хуже всего дело обстоит с пингвинами. Им человеческим языком сказано: билет в ковчег на два лица, а они возьми да и протащи с собой на борт в чемодане третьего. Видите ли, пингвины своих не бросают! Надо сказать, что эта троица бесконечно попадает в какие-то совершенно идиотские ситуации, но при этом не теряет ни присутствия духа, ни философского, какого-то абсолютно детского, светлого взгляда на жизнь. Узнав, что Бог – это не мужчина и не женщина, они решают, что в него легче будет поверить, если представить себе Создателя в виде какой-то вещи. Например, в виде… тостера. А почему бы и нет? Главное, что он есть во всем – в людях, в животных, в растениях… «А может, и нет никакого Бога?» – вновь заводят пингвины разговор на свою излюбленную тему.«- Если Бога нет, то почему мы о нем так много говорим?- Чтобы не чувствовать себя одиноко…»А в финале как-то совершенно незаметно понимают главное: Бог – это когда тебе хорошо, тепло и уютно рядом с близкими, которым тоже хорошо, тепло и уютно рядом с тобой. Бог – это когда друзья не бросают тебя на произвол судьбы, а запихивают в чемодан и тем самым спасают от верной гибели. И даже кусок сладкого пирога, полученный в тот самый момент, когда тебе этого так хочется, – тоже Бог. Утверждение, конечно, далекое от каких бы то ни было канонов, но кто сказал, что Бог и канон – это одно и то же?Наталья Громова. Ключ. Последняя Москва. Москва: АСТ, 2013У писателя и историка литературы Натальи Громовой редчайший дар. Она умеет воочию видеть то, что другими открывается крайне редко. Нет, она не экстрасенс, не ведунья, просто очень внимательный и вдумчивый наблюдатель. В чужом, не всегда разборчивом почерке, в беглых, часто на полуслове обрывающихся строках, в ветхих, в прах распадающихся пожелтевших листках она может увидеть человека, его судьбу, пройти с ним одними дорогами, пережить его боль, как свою. Она может провести нас по старой Москве, по переулкам, которых уже давным-давно нет на карте, ввести в дома, снесенные задолго до нашего рождения.«Ключ. Последняя Москва» – далеко не первый ее документальный роман об в уходящей натуре (хотя вернее было бы сказать – о натуре ушедшей, и уже навсегда), о трагическом пути русской интеллигенции XX столетия, о тех, кто был проклят и повержен современниками, а потом, что самое страшное, забыт потомками. До этого были «Узел. Поэты: дружбы и разрывы», «Странники войны. Воспоминания детей писателей», «Скатерть Лидии Лебединской», также основанные на частных архивах, воспоминаниях, дневниках. И в каждом случалось чудо могучего воскрешения, будто разверзалась земля и поднимались из нее не тени, но живые люди, любившие, страдавшие, часто ошибавшиеся, иногда, что уж там, предававшие. Потому как, по глубокому убеждению Натальи Громовой, мы, обитатели XXI столетия, не сможем жить счастливо и дышать полной грудью, пока из тьмы забвения не будут возвращены все, когда-то в нее канувшие.Ей интересны не столько звезды, пусть на страницах «Последней Москвы» нет-нет да и промелькнут силуэты Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Леонида Андреева, сколько фигуры второго плана – мыслители, поэты, писатели, чьи имена широкой публике по разным причинам неизвестны, но без которых полнокровный портрет эпохи невозможен. Например, доктор Филипп Добров и его огромная семья, чей дом в Малом Левшинском переулке между Пречистенкой и Арбатом давал приют всем, кому это было необходимо. Здесь вырос Даниил Андреев, оставленный отцом после смерти матери. Здесь подолгу жили Ольга Бессарабова и поэтесса Варвара Малахиева-Мирович, чьи пронзительные дневники с подробным описанием морока 20-40-х годов и легли в основу «Ключа». Или поэт Александр Коваленский, троюродный брат Блока, красавец, мистик, практически все литературное наследие которого после его ареста сгинуло в застенках госбезопасности. Там же, кстати, исчез и роман его друга Даниила Андреева «Странники ночи». Священник Михаил Шик и его жена, княжна Наталья Шаховская, мученики нового времени. Философ Лев Шестов. Десятки людей кочуют по этим страницам, восполняя не только пробелы в нашем образовании, но и заполняя одним своим присутствием белые пятна нашей души. Далеко не все они были святыми и праведными. Об этом, например, сюжет, посвященный Николаю Стефановичу, блистательному поэту, а на деле Иуде. Один из лучших друзей Даниила Андреева, именно он предал его «Странников ночи» властям, отправив в лагеря десятки людей, всего лишь читавших роман, а некоторым из них тем самым и вовсе подписал смертный приговор. Вот вам и гений, несовместимый со злодейством. Впрочем, себя он тоже не пожалел, иначе зачем бы ему оставлять по себе такие строки: «Испуганно все замолчали, // Смотрели растерянно вниз, // Когда на разбухшей мочале // Иуда несчастный повис. // И тихо качался апостол, // И вздернулась вниз борода… // Ведь это не трудно и просто, // Ведь это не страшно, да?»
Выбор читателей
Комментарии