Березовый веник для Виктора Астафьева

Виктор Астафьев не нуждается ни в защите, ни в возвеличивании. Литературное наследие, им оставленное, – вечно.

Я встречался с Астафьевым лишь однажды, осенью 2000 года, будучи приглашен им в Овсянку на конференцию “Литературные встречи в русской провинции”. До нее два года обменивались письмами. Запомнились его глаза: таких я не видел никогда. В них не билась, а жила жизнь. Или, вернее, глаза были жизнью – настолько синие, а может, даже голубые до синевы. И в самой их глубине, внезапно узрел я, отсвечивало что-то темное, меня напугавшее…Хотя мне всегда думалось, что Виктор Петрович вечен. Предощущение близкого ухода, понимаю я теперь, если и пугало Астафьева, то не потерей себя как физической величины, а утратой возможности горького счастья сострадать людям, которых судьба обделила радостью жизни. Чужую боль Астафьев чувствовал как свою.
Но пока мне хочется рассказать читателям газеты одну историю…
В год 200-летия со дня рождения А. С. Пушкина в Омске расформировали библиотеку имени Ф. А. Березовского – не столько моего деда, сколько классика русской сибирской литературы советского периода, одного из создателей журнала “Сибирские огни”, автора народного романа “Бабьи тропы” и первого редактора книги “Донские рассказы” почти юного тогда М. А. Шолохова. Приглянулось какому-то высокому начальству прекрасное помещение в центре города под контору. Об этом кощунстве прознал каким-то образом в своей красноярской Овсянке В. П. Астафьев, возмутился, но и его авторитет не помог восстановить именную общественную читальню, доступа в которую лишили четыре тысячи омичей, а ее книжный фонд в без малого сорок тысяч томов разбазарили неведомо куда…
С той горькой не только для меня поры мы стали переписываться с Виктором Петровичем. И в одном из первых ко мне писем Астафьев обмолвился, что “худо ходят ноги” – сказались тяжелое детство, фронтовые годы, тяжкий послевоенный труд. В писатели вышел знаменитые – перечитайте хотя бы “Царь-рыбу”. Такого не напишешь, посиживая за письменным столом, тот же Енисей по двум его берегам исходить надо, прежде чем за перо взяться…
Словом, пусть и не врач я, а понял, почему у Виктора Петровича худо ноги ходить стали, да и возраст не младенческий. А в такие годы, хорошо помнилось мне, и моя бабушка по отцу Мария Семеновна Березовская, урожденная казачка станицы Усть-Заостровской, что в тридцати верстах от Омска, тоже, было, ногами замаялась. И, как водится, к врачам поначалу подалась. Рецептов ей понавыписывали… С полгода баба Маня, как с детства называл я бабушку, мазями какими-то ноженьки свои мазала, растирания им растворами устраивала, да все не на пользу, а лишь к большему худу. Ломит ее ноженьки, как в студеной водице, опухли до того – столбами сделались, а вены, кажется, вот-вот лопнут. Каждый малый шаг – с болью. И однажды баба Маня, побросав все выписанное ей по рецептам в огонь печи, заявила:
– Так и вовсе ноженек лишусь!
И вечером, как спать укладываться, велела мне в сарай бежать. Там веники ее березовые, какими она в баньке по пятницам хлесталась, вдоль одной из стен под крышей висели.
– Принеси мне один из дальних от входа, – велела: не из свежей, значит, вязки, а из прошлогодней.
Каждую весну баба Маня специально из города в родимую Усть-Заостровку отправлялась, где в близких к станице березовых лесочках веники эти и вязала с помощью местных стариков, каких помнила еще молоденькими, росла с которыми вместе, покуда в тридцатые годы не расказачили…
Вернулся я с веником, а на плите уже вода в чугуне закипает белым ключом. (А чтобы круче кипение было – нельзя, замечу в скобках, – сварится веник в крутом кипятке, мертвым сделается.) Баба Маня, проверив – из прошлогодних ли запасов веник принес, – подхватывает чугун ухватом, с плиты его снимает, а как сняла – веник в чугуне и запарила, кошмой его поверху укутав. И вскоре в доме запахло березовой рощей. Лист на венике, как вода с него стекла, расправился, точно ожил, и баба Маня давай дергать листы и тут же лепить их на свои ноженьки от ступней да за колени.
Баба Маня всегда любила слушать, как ей читают. С детства она не знала грамоты, а расписывалась, скажем, в пенсионной ведомости крестиком. В последние дни, скрашивая предсмертное ее одиночество, я как раз и читал бабе Мане “Последний поклон”. Не помню, успел ли дочитать до конца, но хорошо помню, как бабушка мягко укорила меня, что не читал ей Астафьева раньше. “А он ведь тоже Петрович, как мой Василий”, – сказала она, вздохнув, об Астафьеве. И попросила хоть одним глазком на него глянуть. В томике не было портрета Виктора Петровича. И тогда я принес его снимок, найденный мной еще в 1993 году в архивных завалах журнала “Земля сибирская, дальневосточная”, который долгие годы издавался в Омске, а затем в мгновение был раздавлен инфляциями, девальвациями и прочими монетаризмами. Снимок Астафьева с букетом осенних ромашек явился мне как возмещение за недолгое мое редакторство в прекрасном издании, осветив душу пусть шаткой и печальной, но надеждой на лучшее будущее. Имени автора на этом фото не значилось. Зато на обороте четко проступал такой текст от руки: “В. П. Астафьев: “Эти, последние цветы осени, любила моя мама”.
– Не старый, – одобрила баба Маня Виктора Петровича. – И мой Петрович таким же на войну ушел. Без цветов, правда, – какие в декабре ромашки? – без слез заплакала она, впадая в забытье…
Спустя годы худо с ногами сделалось у Астафьева. И я сообщил ему рецепт, как моя баба Маня ноги лечила. И стал дожидаться ответа – помогло ли? Но дождался более радостного известия – приглашения в гости в Овсянку. Астафьев встретил меня, хоть и на палочку опираясь, на своих ногах.

Николай БЕРЕЗОВСКИЙ