“Белый кот влюблен, черный кот влюблен…”

Как согреть чужую душу состраданием

Нарисуй мне барашка! Нет, жар-птицу!

Лежу. Болею. Что-то мне это напоминает. Ах да! Маленький друг заброшенного в пустыню летчика… Маша, моя младшая восьмилетняя дочь, прекрасно знает, что я не рисую уже лет двадцать. Последние мои “работы” – это, так сказать, автопортреты. Мне было тогда лет пятнадцать, и я с жадностью вглядывалась то в зеркало, то в альбомный лист, пытаясь понять, кто я и какая – не по оценкам родителей и учителей, а как бы “на самом деле”…

…Астрологи говорят, что дети этого трудного и уже прошедшего десятилетия какие-то иные, чем были мы в детстве. И правда, Маша почти все время рисует. А когда не рисует, она сочиняет “японские” стихи: “Белый кот влюблен. Черный кот влюблен. Коты влюблены!” А когда она сочиняет стихи, она начинает чертить свою газету: “Похищена девочка. Каратистка. Просьба не искать. Найдется сама… Сегодня ночью на наш балкон опять высаживались инопланетяне… Путин снова пророчески провозгласил перед журналистами: “Я – Ваш Путь!”… Совсем как Боженька в кинофильме!..” И вот уже она сама рисует вместо меня жар-птицу, а потом, загадочно улыбаясь, говорит: “Попробуй! Отними у нее одно перо!”.

Я в растерянности. Скребу ногтями по бумаге, а пера поднять не могу! И это мне тоже что-то напоминает…

Я в гостях у знаменитой семьи Никитиных. Везу им торт. Торт принимают как должное, чаю не предлагают. Сразу, без какого-либо интереса к моей персоне, тащат наверх, в кабинет патриарха. И он тут же тестирует меня, как и многих других многочисленных своих поклонников, лиц которых он, наверное, уже и не запоминает.

– Ну-ка! – И передо мной рассыпаются разноцветные пластмассовые кубики. – Сложите-ка вот такую фигуру! – И мне уже суют под нос лист бумаги. – Так… Пошел отсчет времени!..

И я опять в растерянности: отродясь не видела таких кубиков. “Я не смогу! Не смогу!” – отмахиваюсь обеими руками. Но Никитин лишь беспощадно смотрит на секундную стрелку. “Тестирует”. А дурочкой выглядеть все-таки не хочется. Ну просто вынуждена собраться с силами и быстренько разделаться с незнакомой задачкой. “Стоп! – Никитин уже роется в какой-то ученой книжке. – Судя по времени, в которое вошли и те секунды, когда вы паниковали, ваши интеллектуальные способности выше средних”.

Я с облегчением вздыхаю. Газета, которую я представляю, слава Богу, не опозорена и еще может выходить. “А теперь посмотрите, как просто решает эту же задачу мой самый младший внук!..”

Да, что-то мы забыли в последние годы, все усложняя и усложняя в лицеях и гимназиях школьные программы, что гениальное-то просто! А вот Маша как будто от рождения знает это. Несколько движений руки, и она со смехом подает мне нарисованное на отдельном листе перо жар-птицы. “А вот теперь возьми его!”

Я смотрю на ее живую бледную физиономию: тонкая кожица, а под ней как будто светится счастье. Дети для меня вообще давно уже делятся на две группы: “светящиеся изнутри” и “уже не светящиеся”. К первым, как к огоньку, так и хочется протянуть свои замерзшие руки. Они все время улыбаются. В метро и в автобусах они переговариваются со своими родителями одними сияющими глазами, как влюбленные. Им уже лет семь-восемь, а они до сих пор не засыпают, пока матери не споют им колыбельную, всегда одну и ту же, но никогда не надоедающую им, потому что она – от матери. Многие из них засыпают, подложив себе под щеку теплую, уютную отцовскую ладонь. Но главное, им одним в семье позволено мечтать вслух. Они не могут сглазить наше общее будущее счастье! А может случиться и наоборот: то, что они желают для всех, часто сбывается. Потому как свет всегда тянется к свету. Вот они уже сладко втянули голову в свои тонкие плечи – посмотрите на них внимательно! – и, зажмурившись, как бы в предвкушении обязательно грядущего: “Вот когда мы через несколько лет будем жить в огромной квартире!.. Вот когда мы через несколько лет станем невероятно богатыми!.. Вот когда ты, мама, выздоровеешь!.. Вот когда мы все вместе поедем на охоту в Африку!.. Ох как хорошо тогда будет!..”

Посмотрите, вглядитесь, вслушайтесь! Это говорят ваши дети! Откройте уставшие глаза, не умеющие увидеть! Обнимите ребенка, когда в доме уже нечего есть, а он все мечтает!

…Бессонная, болезненная ночь. Обнимаю одной рукой Машино легкое дышащее тельце, и на душе становится спокойнее. Как бы растворяюсь в нежном, миролюбивом мире детства. А сама в сотый раз – не спится же! – задаю себе вопрос, на который, кажется, ответа быть просто не может: “Ну почему, почему умерла тогда, в двадцатых голодных годах, младшая, двухлетняя дочь Марины Цветаевой?”.

Бывают же такие вопросы! Словно кол вбит в башку. Давно уже, с полтора десятка лет. И зачем только я хочу ответить себе на этот вопрос?..

Сквозь черную осеннюю ночь вижу гордую Марину, которая выехала в далекую деревню обменять что-то на крупу для своих двух девочек: двух и шести лет. Поезд набит красноармейцами, которые едут на продразверстку с… родственниками. Сначала раскулаченным крестьянским добром набивают мешки родственников. А напряженная Марина им всем с вызовом: “Я жена белогвардейского офицера”. А они ей: “Тише, барыня! Не ровен час кто услышит!” И набивают раскулаченным добром и ее два мешка. Жалко ведь тонкую, нежную “барыню”!

А дома, в комнате, уже давно нет потолка, обвалился. Живет с девочками на чердаке. Девочки удивительно не похожи друг на друга. Одна, старшая – “ах, какая!”. Она пишет стихи. Они с Мариной уже как две равные, взрослые. Целыми днями, голодные, замерзшие, завернувшись в какое-то тряпье, сидят над своими тетрадками. Бредят стихами. Может быть, вопреки уже самому здравому смыслу Марина и Аля мечтают выпустить свою общую книгу стихотворений. Хотя бумаги в стране нет и типографии разграблены. Обе “светятся” во всех уже смыслах: худые и разговаривающие только глазами и стихами.

Вы можете не согласиться, но мне кажется, что уже тогда и была решена судьба младшей. Она не писала стихов. Она не “светилась”. Она все еще была “никакая”. Голод? Холод? И чтобы спасти детей, Марина отдает их в детский дом. Девочки там заболевают. И Марина увозит домой старшую, “ах, какую!” И как странно и в то же время по-житейски обыденно: именно в тот самый день, когда Але уже лучше, и жизнь ее вне опасности, и Марина облегченно переводит дух, и намечено “непременно” почему-то “в воскресенье”, а не раньше, идти с готовностью помочь, спасти – к младшей, которая и болеет-то от истощения, – эта самая, младшая, умирает…

Есть дети, которых мы производим на свет прежде всего для себя. А есть такие, которые предназначаются нами для чего-то или кого-то другого. И рано или поздно эти, последние, уходят от нас. В детские сады, к бабушкам, к курящим сверстникам под лестницу, потом скорее под венец, к чужим людям, в армию, в общежития. Уходят своими ногами или же… в гробах. Я не сужу. Я просто видела метания одинокой, немолодой уже женщины, у которой разбился на мотоцикле единственный сын. Может быть, потому и погиб и ушел от нее прежде времени, что она сама не разглядела в нем вовремя того света, который бы постоянно возвращал его, сына, к матери, а мать к сыну. А увидела она этот свет в нем только тогда, когда сына не стало и светящаяся полоса его жизни устремилась по вечернему небу наверх, к звездам. Я и принимаю как великую для себя радость слова моей Маши: “Я никогда не уйду от тебя, мама! Никогда”.

Другая ночь без сна. И старшая дочь тоже не спит. Спрашивает в темноте: “Тебе плохо?” – “Плохо. Но ты спи. У тебя завтра контрольная по математике”. – “Я не могу спать, когда тебе плохо”. И не спит долго, до утра. А назавтра двойка по математике. Оскорбительный для ребенка крик учителя…

…Лежу, болею, так год проходит за годом… Еще одна ночь, за которой неизвестность: как буду жить дальше, надо ведь кормить и учить детей! Но черной, лохматой, мрачной ночью вижу: как бы светятся два моих крыла. С одной стороны спит Катя. С другой – Маша. И хорошо. И сон приходит сам собой. А за ним день, все-таки светлее предыдущего. Потому что я знаю: мои дети со мной.

Кажется, выздоравливаю. И Маша, глядя на меня сияющими, прозрачными глазами, преданно говорит: “Хиромант сказал тебе, что ты опять заболеешь через десять лет. Но ты не бойся. Я буду копить для тебя свои силы”.

Я всегда говорю младшей, приучая ее к порядку: “Уходя, оглянись!”.

Но это правило ведь имеет отношение к каждому из нас. Родителю и педагогу. Виден ли во мраке сегодняшнего дня тот след, который мы оставляем за собой, проходя по жизни? Светится ли он, согревая твоей сострадательной, сияющей душой чью-то другую душу? И если нет, не мы ли сами виноваты в этом? Виноваты тем, что дети вокруг нас всю нашу совместную с ними жизнь казались нам прежде всего “массой”, обременяющей ноги и руки? Не мы ли виноваты в том, что они, может быть, уже на всю жизнь остались для нас и общества “никакими”? Которых и жалеть-то не хочется. И которые, конечно же, не пожалеют и нас лет через десять-пятнадцать, когда придут к власти в нашей огромной стране. В стране, которая, заставляя детей голодать и мерзнуть, не только не сострадала их мучениям, а еще и затыкала им рот, разрешая мечтать лишь “потихоньку”, молча, чтобы они не раздражали нас, нервных, агрессивных взрослых, своими тихими, бесцветными голосами. Потому что многих из нас сегодняшняя, трудная для приспособления жизнь страны с вечно меняющимися курсом доллара и социальными ценностями тоже сделала “никакими”…

Ирина РЕПЬЕВА