Белое, черное, зеленое…

В июне сорок первого мне не было еще и семи лет – не очень серьезный возраст, но память держит и не отпускает.

…Утро двадцать второго июня мама, папа и я встретили на чемоданах в абсолютно белой комнате. Мебель, рояль и даже большую фотографию на стене перед отъездом на дачу укрыли старыми простынями – от пыли. Дача – это хорошо, но главное – приближалось долгожданное мальчишеское счастье: поездка на грузовике и, конечно, в кабине – это почти что сам за рулем!

Но в назначенное время машина не пришла, а в десять позвонил кто-то из папиных сослуживцев, сказал: «Машину не ждите, слушайте радио». И ничего больше! Ничего. Черный круглый радиорепродуктор стал главным в белой комнате. После обычных воскресных передач в 12 часов выступил Молотов: «Война!» Мы стали распаковывать вещи…

Фашистский самолет появился неожиданно…

Вообще-то в августе сорок первого Ленинград еще не бомбили, но воздушные тревоги объявлялись довольно часто. Мама брала меня с собой на чердак, где среди бочек с водой и ящиков с песком дежурили группами жильцы нашего дома. Взрослые разговаривали почему-то вполголоса, а мы, малышня, вообще шепотом. Позже нас стали отправлять в бомбоубежище, и в маленьком чемоданчике у меня было самое необходимое: пачка печенья, бутылочка с кипяченой водой, мыло, полотенце, зубная щетка… Господи, как все были наивны тогда, в первые недели!..

Итак, фашистский самолет появился неожиданно. Он не вынырнул из-под низко нависших хмурых облаков, не спикировал с душераздирающим воем… Он просто появился на чистой зеленой травке Таврического сада. Сбитый фашистский самолет. Очевидно, его сбили где-то в другом месте, а сюда привезли ночью, привезли и положили на травку – чтобы все могли посмотреть, какой он покореженный, жалкий, с оторванными кусками обшивки, с совершенно нестрашными черными крестами на грязно-зеленом боку… Можно было сколько угодно стоять и смотреть, смотреть и думать…

…В эвакуации мы оказались в городе Чкалове (нынче снова Оренбург). Эвакуированных расселяли по всему городу. Мы с мамой попали на тихую окраину: серые заборы, белые одноэтажные домики, желтая сухая глина, очень мало зелени… Зато в нашей маленькой комнатке вскоре настало (и надолго!) изобилие зеленого цвета. Особого зеленого, военного, который тогда часто называли защитным. Дело в том, что мама поступила на работу швеей-надомницей. И шила, шила, шила – сотнями и тысячами – рабочие рукавицы, противогазные сумки, чехлы для фляжек (фляжники). Мне доверялось складывать готовые изделия в аккуратные пачки, пересчитывать по нескольку раз и записывать результат на бумажке. Мама сначала перепроверяла, но оказалось, что я почему-то уже умею считать до тысячи. Сложенные мною вещи мама туго связывала бечевкой, относила на фабрику, а оттуда их отправляли на фронт. На фронт – те самые рукавицы и фляжники, которые я, семилетка, своими руками разглаживал и складывал в пачки…

Странная вещь – память. Не помню свою первую школу, куда пошел в сентябре сорок второго. Помню хорошо букварь, который я получил в подарок под новый 1943 год от отца с фронта. Выходные данные букваря сегодня нельзя читать без волнения: «Подписано к печати 6.III.1942 г. Тираж 1500000». Только-только на каких-то полтораста километров отогнали врага от столицы, фашисты еще дойдут до Сталинграда, а страна печатает полтора миллиона букварей! Но главное в книге – и тогда, и сейчас – несколько строчек синими чернилами: «Дорогому сыночку из действующей Красной Армии в дни Великой Отечественной войны от папы. Люби учебу, как любишь папу с мамой, этим ты поможешь нам скорее разгромить ненавистного врага – фашизм. Папа. 11 декабря 1942 года». Нам всем тогда говорили, и мы свято верили в это, что хорошей учебой мы помогаем фронту (и если вдуматься, то правильно делали, что верили!). И мы изо всех сил старались хорошо учиться – во имя Победы…

Отцы наши понимали, что даже в таком нежном возрасте человеку нужно не только прагматичное «для того чтобы…», но и возвышенное «во имя…».

Михаил КИСЛОВ, учитель лицея №3, Гатчина, Ленинградская область