Бахыт Кенжеев: Любовь – это свет, которым мы пытаемся осветить непроницаемое

Поэт Бахыт Кенжеев вел беседу, лежа на ярко-красном диване. Однако эпатажем или бравадой это не казалось. “Устал я что-то нынче┘” Его дар называют певчим. Скорбь, слабость, плач, щемящая мимолетность, иногда самоирония висельника – контрапункты его лирики. Его стихи – это некий дневник голой души, непоправимо бездомной в окружающем мире, но упрямо заговаривающей собственную боль. Он бесконечно влюблен в красоту русской классической поэзии и старомодно держится этого ориентира. Живет Кенжеев в Канаде (почти 20 лет), но в России бывает часто.
Объяснять стихи бессмысленно, тем более в наше время, когда любить и понимать их стало подобным знанию латинского языка. А тем немногим, сохранившим эту любовь, ничего про поэта говорить не надо. Откройте наугад любой его сборник, например “Из семи книг”, и, может быть, вы согласитесь со мной.

– Бахыт, вопрос банальный, но неизбежный. Как вы стали поэтом? Вам действительно “приснилась книга Мандельштама”?
– В стихах врать бессмысленно и понимать их буквально тоже бессмысленно. Но такие сны приходят после. Вот моему знакомому массажисту Пушкин два раза снился. Говорит, стихи читал. Я ему верю. Я почти до двадцати лет о стихах и не задумывался. Я родился в Казахстане в 1950 году, с трех лет жил в Москве. Поступил на химический факультет МГУ. Тогда был самый расцвет всех этих “физиков и лириков”, но я был твердо убежден, что заниматься какой-то писаниной – занятие не мужское, надо заниматься наукой. Однажды в 1969 году на зимней сессии я пошел в библиотеку. Так как сидеть над учебником неорганической химии было тяжко, я стал на обороте бланков для заказа книг непонятно зачем писать что-то вроде стихов. Наверное, в этот момент капкан и захлопнулся. С тех пор все пишу их и пишу.
– Одна из ваших книг называется “Осень в Америке”. Это потому, что “в России грустная погода”? Но почему тогда “Не плакать. Бесшумно стоять у окна, глазеть на прохожих людей и что-то мурлыкать, похожее на “Ямщик, не гони лошадей”.
– Ну вот и вы ту же ошибку делаете. Хотя я, наверное, сам виноват, что дал такое название. Книга называется “Осень в америке”. С маленькой буквы! Ведь америка – это любое место на земле, куда бегут из дома навсегда, сжигая за собой мосты. Это утрата как таковая.
– Бахыт, русская поэзия, начиная с Пушкина и до Мандельштама, зачастую создавалась не совсем русскими по крови поэтами. Вот и вы казах. Как это объяснить?
– “Уж сколько раз твердили миру┘” А все-таки приятно, что вы меня в такой ряд пристроили. Тут все очень просто объясняется, хотя я думаю, что это не должно быть слишком важным. Поэт всегда маргинален, простейший способ маргинальности – освоение чужого пространства. Пушкин, кстати, очень гордился своими африканскими предками. Подобное происхождение дарит человеку свое место в русской культуре и все-таки немного стороннюю позицию. И это очень помогает. Вот Мандельштам был православным, и здесь никакого противоречия с его кровью нет. Вера поэта – это язык, на котором он пишет. Тем не менее национальность какую-то роль сыграла. Он все-таки был как бы со стороны. Если посмотреть еще глубже, то кем были русские поэты до революции? Они все были дворяне. А позиция дворянина – это всегда позиция посторонняя, независимая.
– Не бывает ли вам обидно за свое ремесло? Ведь современную поэзию знают немногие.
– Это абсолютно нормально. Вот вернемся к Мандельштаму. Кто он такой? Написал пять книжек стихов. В 1931-м его последний раз опубликовали, а в 1938-м убили. Спроси тогдашних людей, кто такой Мандельштам? Ну, какой-то задрипанный акмеист, который давно ничего не публикует. А кто такой Мандельштам сейчас? Так что все нормально, не надо беспокоиться. Я, наоборот, с большим подозрением отношусь к “гениям” при жизни.
– Вы всегда на виду, в водовороте жизни, в окружении друзей. Откуда тогда такие пронзительные стихи про одиночество?
– Я скорее всего не буду особенно мудр, но отвечу вам, что любой человек от начала и до конца своего безнадежно одинок. Все остальное – иллюзия. Друзья, работа, семья – это все только отчаянные попытки одиночество обмануть. Может быть, не надо этого делать? Не знаю. Кьеркегор писал, что только дошедший до отчаяния ужас развивает в человеке его высшие силы.
– Насколько тоска вашего лирического героя достигает степени ужаса?
– До самой ужасной степени. Конечно, герою хочется бежать от своего одиночества, собрать всех живых и мертвых на дружеском пиру, замереть, осмыслить себя. Но разве это зависит от меня? Ну а высшая сила поэта – это, конечно, его язык. Язык – единственный свидетель и летописец жизни человечества, его коллективная память, истинная мудрость и свобода, ибо язык поэта не свободен только от единственной власти – законов гармонии.
– Ваши стихи, сначала кажущиеся письмами на родину, вдруг оказываются полными скорби и отчаяния письмами к возлюбленной. Не могу поверить, что в вашей жизни не было счастливой любви. Тем более что один из ваших последних сборников называется “Аmo ergo sum” (“Люблю, значит, существую”).
– Понимаете, успокоить свою плоть – это одно. И любовь здесь совершенно ни при чем. Ведь так? Мой адресат – женщина из прошлого, ныне недоступная. Судя по всему, она также покинула родину. Как человек не может долго существовать без любви, так и поэт не может долго “не любить” в стихах. Рождение любви из слов – тайна за семью печатями. Мои слова, разумеется, одни из возможных. Они не столько о любви, сколько о невозможности любви. Любовь – это свет, которым мы пытаемся осветить непроницаемое.

Елена ПОЛТОРЕЦКАЯ