Артемий ТРОИЦКИЙ:

Я в неволе не размножаюсь!

«Легендарный музыкальный критик, по пятнадцать часов в день слушающий свежую музыку в поисках новых The Beatles»; создатель в 1995 году российской версии американского журнала Playboy – одного из первых глянцевых изданий в России; преподаватель нескольких западных университетов, в последние годы не живущий в России и переехавший в Таллин; писатель, занимающийся исследованием молодежных субкультур, – все это говорят о нашем сегодняшнем герое, сам же он уверяет, что любит провоцировать и опровергать сложившиеся мнения о себе. В эксклюзивном интервью «Учительской газете» Артемий Троицкий рассказал о состоянии современного русского рока, об исследовании молодежных субкультур и о том, почему перестал преподавать в МГУ после 2014 года. Полную версию интервью читайте на сайте ug.ru.

– Артемий, существует ли русский рок как культурологический феномен, и если да, чем именно он характеризуется?
– В России произошло то же, что в других, скажем так, провинциальных в отношении рока странах. Недавно мы были в Аргентине, там есть такое явление, как национальный рок. В чем характерные черты этого рока – что аргентинского национального, что русского «русского», что итальянского «итальянского»? Во-первых, в музыкальном отношении практически весь рок, за редчайшими исключениями, абсолютно вторичен. Это фактически всегда повторение знакомых схем американо-английского рока. Во-вторых, поскольку композиции исполняются на родном языке, то там хорошие тексты – иногда даже более хорошие, чем музыка. Башлачев – абсолютный гений именно в отношении своих текстов, тогда как Боб Дилан или Дэвид Боуи – гении «по совокупности»: музыка плюс тексты. Но результат того, что тексты хорошие, а музыка вторична, – провинциальность этой музыки. И еще: для того чтобы выйти на глобальный уровень, нужна музыкальная мощь, развлекательная мощь. Мало каким рок-группам за последние десятилетия это удалось: наверное, самый заметный такой случай – Rammstein. Это практически первая немецкая рок-группа, которая, исполняя песни на немецком же языке, тем не менее стала глобальным феноменом. Но это скорее исключение. Что касается национального рока – хоть русского, хоть континентальной Европы, – то он, как правило, громыхает в пределах своих государственных границ. Это не говорит о том, что он плох – для своих стран он очень важен, но в мировом контексте едва заметен. Нет ни одной русской рок-группы, которая сделала бы хоть сколько-нибудь заметную мировую музыкальную карьеру.

– А есть ли шанс у русской популярной или рок-музыки создать явления мирового масштаба, и если да, что для этого нужно?
– У академической и у популярной музыки совершенно разные законы. Если мы говорим об академической музыке, то девяносто процентов успеха – это реальный талант. Если ты талантлив, то все у тебя будет в порядке. Где бы ты ни жил, каким бы придурком и эксцентриком ни был, как бы ни выглядел, этот талант будет проявлен. Это касается и Альфреда Гарриевича Шнитке, который жил в Советском Союзе и находился под идеологическим прессом, и Арво Пярта, который вообще жил в маленькой Эстонии и, в том числе в силу своих религиозных взглядов, очень не приветствовался официозом. Тем не менее они стали супер­звездами современного академического искусства. В популярной музыке действуют совершенно иные правила – можно сказать, что они менее справедливы, можно сказать, что несправедливы, но адекватны. И это подразумевает, что помимо таланта имеется еще масса всяких факторов, которые способствуют популярности или, наоборот, убивают ее. На мой взгляд, основная причина, почему ничего не срослось у русских рокеров в конце 80‑х, когда за ними охотились западные продюсеры, лейблы и подписывали очень нарядные контракты, – что ни у Бори Гребенщикова, ни у Пети Мамонова, ни у Васи Шумова напрочь не было того, что называется sex appeal. Не сексуальные они ребята. Они милые, они талантливые, они изобретательные, интеллектуальные, но Мик Джаггер или Игги Поп там близко не ночевали. А на Западе – за редчайшими исключениями типа Боба Дилана, – если ты хочешь быть рок-звездой, то без этого самцового начала, в общем-то, ничего тебе не светит. Я думаю, у более «поздних» наших ребят типа Ильи Лагутенко что-то могло бы получиться в этом смысле.

– Были ли в вашей карьере случаи, когда вы отказывали какому-то музыканту во внимании исходя из личных, а не профессиональных аргументов?
– Естественно, будучи живым человеком, а не компьютером-роботом, я и в своей профессиональной деятельности – не скажу, что в решающей степени, – мотивирован личными приязнями и неприязнями. Я считаю, что эстетическое «нравится» или «не нравится» – это уже объективность. Были и такие случаи, когда я пропагандировал творчество людей, которые мне по-человечески не слишком симпатичны. А, например, с Егором Летовым у меня отношения по-человечески не сложились – мне не понравился пренебрежительный контекст его высказываний о еще живом тогда Башлачеве. Но и в музыкальном отношении «Гражданская оборона» не произвела на меня большого впечатления – у нас в то время были гораздо более интересные панк-группы, например «Звуки Му». А когда узнал про его ленински-большевистские симпатии, это не усилило моей приязни к нему. Но административным шельмованием я никогда не занимался, несмотря на то что есть целые пласты музыки, которые мне категорически несимпатичны. И даже когда я был «большим начальником» по музыке на канале «Россия» – а такой период был, с 1991 по 1994 год, – в моих передачах – «Глобальная деревня», «Тишина №9» – звучала самая разная музыка, хотя все ожидали, что Троицкий будет пропагандировать рок. Были программы и об академической музыке, и о советской эстраде, и о джазе. Чего там не звучало, по крайней мере с моей подачи, – это попсы и шансона – просто потому, что я не считаю это музыкой.

– Как родилась идея такого масштабного проекта, как книга «Субкультура. История сопротивления российской молодежи. 1815-2018»? Расскажите, почему потенциальный читатель «Учительской газеты» должен заинтересоваться ей?
– История этой книги сугубо профессиональная. Время от времени я читаю целые курсы лекций по культурологии – чаще в Америке и Англии, чем в России. Обычно эти лекции касались только современности. Но в какой-то момент этого мне стало не хватать – я ушел в период послевоенный, потому что мне было интересно раскопать эту историю, где стиляги и прочее. Я стал изучать материалы, касающиеся молодежных движений и молодежных субкультур в России. И обнаружил, что первая молодежная субкультура сопротивления – денди. Но я считаю, что у книги есть одно большое достоинство и один большой недостаток. Большое достоинство заключается в том, что я действительно постарался тут объять необъятное – в одном дискурсе объединить, скажем, декабристов и гопников. А недостаток, проистекающий оттуда же, – что книга, конечно, очень поверхностная – у нее широкий охват, но не очень глубинное бурение. Потому что если бы я стал все это исследовать действительно скрупулезно и анализировать все аспекты и так далее, это был бы десятитомник, и ушло бы у меня на это лет десять жизни. Так что это отчасти справочная книга, отчасти вольно написанная энциклопедия, но не книга научно-аналитическая. Но людям, которые интересуются жизнью молодежи на протяжении двух веков, это должно быть интересно. В каком-то смысле это вообще история молодой России, потому что все важное, что происходило в жизни молодежи, так или иначе отражалось в истории страны. Самым интересным здесь я считаю историю подполья сталинских времен. Все, что я знал до своих раскопок, – это повесть Анатолия Жигулина «Черные камни» об альтернативном комсомоле 40‑х годов и о том, как с ними расправились. Оказывается, таких организаций в стране были десятки и они существовали еще с конца 30‑х годов. А в конце 40‑х – начале 50‑х это было целое движение, и некоторые антисталинские, причем, замечу, коммунистические организации были межгородскими. К сожалению, эта тема у нас совершенно не исследуется, и я прекрасно понимаю почему. Для теперешних коммунистов, которые могли бы за это дело уцепиться, заниматься им крайне невыгодно – они были антисталинистами, а Сталин для товарища Зюганова сейчас икона. Либералам это тоже невыгодно, потому что они все были левые. Поэтому в стране нет научных и идеологических сообществ, которые заинтересованы в том, чтобы исследовать эту и трагическую, и крайне героическую историю. Хотя, на мой взгляд, это совершенно фантастическая тема.

– Вы некоторое время преподавали в МГУ. К каким выводам привел вас лекторский опыт и почему вы оставили преподавание?
– Я вел спецкурс «Музыкальная журналистика» на факультете журналистики с 2002 по 2014 год. Лекции у меня проходили, как правило, очень живо и весело, я приглашал туда самых разных гостей – не только музыкантов и журналистов, но и продюсеров, политиков, других интересных людей. Мое отношение к журналистике вообще и к музыкальной в частности очень легко формулируется несколькими постулатами. Первый – что журналист должен уметь писать; второй – что он должен иметь собственный стиль; третий – что он должен обязательно иметь собственное мнение, а не только повторять мнение других и цитировать; четвертый – он должен хорошо знать предмет, о котором он пишет (может не любить, но знать обязан). Курс у меня был очень разнообразный, он касался и истории, и собственно журналистского мастерства. Проходили семинары о том, как надо брать интервью, как надо писать эссе, чем эссе отличается от репортажа и так далее. У меня были и специализированные занятия – они, естественно, собирали меньше народу, чем когда приходили Ирина Хакамада или продюсер «Тату» Иван Шаповалов. Была и история популярной музыки. Я старался, чтобы студентам было интересно. И многие мои выпускники, притом что спрос на музыкальную журналистику крайне невелик, по-прежнему пытаются не бросать это дело, даже если оно становится скорее хобби, нежели способом зарабатывания денег. Закончилась эта история не по моей вине, а в связи с новыми политическими веяниями в нашей стране. Тогда Андрей Вадимович Макаревич, мой близкий друг, попал под огонь критики – а по сути, самой огульной травли – со стороны средств массовой информации после того, как не вполне лояльно высказался о крымской операции и событиях на Донбассе. Я пригласил его к себе на спецкурс; собрался чуть ли не весь факультет, было очень громкое событие. По-видимому, пошли какие-то доносы, посыпались какие-то звонки сверху, и деканат затрясло. Меня вызвали в деканат, сказали, что это нехорошо и что впредь я должен согласовывать всех гостей с деканатом; это было нарушением моих прав. Следовать этому требованию я совершенно не собирался и на следующий день или через одно занятие пригласил ребят с телеканала «Дождь» – Мишу Зыгаря и Пашу Лобкова. Мы обсуждали всякие темы – как политические, так и связанные с журналистской этикой. На занятии уже присутствовала некая дама из деканата, мне не известная, которая демонстративно села в первый ряд и вела что-то вроде стенограммы этого занятия, после чего мои отношения с деканатом, прежде дружеские – я был очень популярным преподавателем и участвовал в разных журфаковских мероприятиях, в том числе по привлечению абитуриентов, – полностью разладились. Я вынужден был закрыть свой спецкурс. Но, слава богу, мне еще ранее удалось развить направление музыкальной журналистики на факультете, и сейчас там преподают уважаемые мной люди, такие как Олег Нестеров и Андрей Бухарин. Это направление существует на журфаке до сих пор; чем оно живет и что там происходит сейчас, я не знаю. Я в неволе не размножаюсь!

Николай МИЛЕШКИН, Борис КУТЕНКОВ