На чтение: ≈ 13 мин.Что может быть мучительнее, чем выбирать подарок юбиляру, у которого давным-давно и без вас все есть? Разве что пытаться рассказать о человеке, о котором в силу его регалий, титулов, наград и заслуг и так все и всем известно. Тот, кто пришел в образование не вчера, а хотя бы позавчера, наверняка в курсе, что Николай Никандров – академик и доктор наук, уже девять лет как президент РАО, ученый с мировым именем, один из крупнейших наших специалистов в области педагогики, методологии и дидактики, орденоносец и автор бессчетного количества научных работ. А еще – аристократ духа, интеллигент, каких нынче уже и не сыщешь, легко и непринужденно декламирующий сонеты Шекспира на языке оригинала и вообще – сама галантность. И в канун юбилея за чашкой кофе с ним хочется говорить не о серьезных, глубокомысленных вещах – об этом в конце концов можно прочесть в его многочисленных книгах и монографиях, – а просто о жизни, о повлиявших на него людях и встречах, о дальних странах, где он побывал, когда кого-то из нас еще и на свете-то не было. Одним словом, грех упустить момент и не насладиться светской беседой с тем, кто как никто другой знает в ней толк.
– Николай Дмитриевич, когда очередной юбилей не за горами, наверное, в памяти сами собой всплывают воспоминания о днях рождения детства?
– К сожалению, когда я рос, время было не то, чтобы устраивать пышные торжества и многолюдные гулянья: блокада, голод, послевоенная разруха. Мама растила меня одна, отец погиб на Ленинградском фронте. Самое яркое воспоминание той поры – велосипед, подаренный мне, когда я учился уже в девятом классе. Несмотря на всю нашу бедность, мама сделала все, чтобы сбылась хоть одна моя заветная мечта. Сам я, как вы понимаете, в ту пору был еще финансово несостоятелен. Первые собственные деньги появились у меня лишь через год, когда в десятом классе я устроился работать грузчиком.
– Большую часть жизни вы прожили в Ленинграде. Тянет домой?
– Двадцать три года в Москве – тоже срок солидный, но по Петербургу до сих пор скучаю отчаянно. Стараюсь бывать там как можно чаще, но работа оставляет на такие поездки слишком мало времени.
– Вы родились в Северной столице, а теперь работаете в самом сердце Москвы. Может, вы сможете разрешить извечный спор: чем петербуржцы отличаются от москвичей?
– Сегодня я этого вам уже не скажу: люди нынче столько ездят, то там поживут, то здесь, так что все границы стерлись, характеры перемешались. Лет тридцать назад ответил бы, что ленинградцы, пожалуй, более приветливы. И у меня есть масса доказательств того, насколько изящны были их дела и мысли, на какую утонченность духа были способны эти люди. Ни в коем случае не хочу обидеть москвичей, просто сейчас я говорю о своей родине, о тех, с кем посчастливилось повстречаться именно там. Ну вот, представьте себе, начало 1945 года. Еще идет война, не так давно снята блокада, все мы тощие и голодные, и вот наша первая учительница Линда Августовна говорит: «Ребята, я знаю, как вам всем хочется есть, но посмотрите на Сашу. Ему хуже всех. У него дистрофия. Если каждый отдаст ему всего по пол чайной ложки винегрета, это поможет ему необычайно». Конечно, никто не отказался. И только спустя много лет я понял всю простоту и в то же время глубину и благородство этого жизненного урока.
Или вот еще случай, поверьте, я могу рассказать их массу. Я, студент-первокурсник, встречаю в университетском коридоре знаменитого греколатиниста Аристида Ивановича Доватура, который, заметьте, в нашей группе лекций не читал. Он доверительно берет меня под локоть: «Николай Дмитриевич, голубчик, выручайте. Зуб болит – сил нет, а два билета в театр пропадают, сходите вместо меня, сделайте милость». Посочувствовав, я взял билеты, поблагодарил, а уже через 10 минут совершенно случайно увидел, как Аристид Иванович, напрочь забыв о своем мнимом «недуге», уже весело смеется с кем-то из своих коллег. Согласитесь, изящный способ, не обидев, просто сделать приятное по большому счету совершенно незнакомому человеку. Разве такое забывается?! Кто знает, возможно, именно такие встречи в итоге и привели меня к тому, что всю свою жизнь я посвятил благороднейшему из дел – педагогике.
– А могли бы, зная столько языков, стать переводчиком или даже дипломатом…
– Наверное, мог бы… Вообще поступил на филфак только потому, что, будучи в те времена человеком не слишком серьезным, надеялся, что это подарит мне по крайней мере пять лет беззаботной студенческой жизни. Давал частные уроки, но курса до третьего о профессии учителя не слишком задумывался. Все получилось как-то само собой. Хотя, открою вам страшную тайну, преподавать английский, французский и немецкий мне не слишком нравилось. Казалось, что по сравнению с истинными мастерами и асами, мне не хватает полета, какого-то блеска, что ли. А вот педагогика и философия – совсем другое дело. Они-то и оказались моей «золотой жилой».
Здесь, впрочем, тоже не обошлось без счастливых встреч. Когда решил защитить кандидатскую, долго не мог решить, чему она должна быть посвящена. Тогда меня познакомили с Евгенией Иосифовной Зейлигер-Рубинштейн, знаменитым в те времена ученым, крупнейшей специалисткой по педагогическим воззрениям Герцена и Огарева. Помню, как впервые пришел к ней домой, дверь мне открыла маленькая старушка с гигантской папиросой и по-немецки пригласила войти. Затем она серьезно проэкзаменовала меня по языкам: надо сказать, немецкий она знала блестяще, а вот по-французски я говорил все-таки получше…
Наконец, когда все «формальности» были позади, стали обсуждать возможные темы для диссертации. Остановились на Руссо: еще никто не сказал тут последнего слова, да оно и невозможно, но попробовать стоит. Евгения Иосифовна тут же набросала план работы, но потом, в сердцах бросив бумаги, воскликнула: «Мой родной! Да это мне, старухе, нужно заниматься Руссо, а вам-то зачем? Займитесь чем-нибудь современным. Ступайте к моему коллеге, профессору Самарину, он вам подскажет». И я, как сказочный принц в поисках молодильных яблок, отправился к следующему «волшебнику». И действительно, Самарин подсказал мне очень интересную тему по кибернетической педагогике – сплав филологии и необычайно занимавшей меня математики. Почему я вспомнил Евгению Иосифовну? Она смогла разглядеть во мне то, о чем я и сам не догадывался. Смогла пресечь мои метания, направив к нужному человеку в нужное время. Кстати, на следующий день после защиты я чуть было раз и навсегда не лишился ее доброго к себе отношения. Она позвонила мне в 9 утра и очень строго спросила: «Ну что, друг мой, над чем вы сейчас работаете?» Каково же было ее возмущение, когда она узнала, что я не только не работаю, но вообще сплю, что для человека науки, по ее мнению, – крайняя точка падения…
– Николай Дмитриевич, доведись вам обратить время вспять, от чего бы вы отказались в своей новой жизни?
– Только не удивляйтесь… Не стал бы учить столько языков! Все практические проблемы решает английский. Все остальное – необязательная роскошь. Еще Экклезиаст сказал, что «во многоя мудрости многоя печали», и «кто умножает познания, умножает скорбь». И о «многости книг» он скорбел, а вы же понимаете, какая это была «многость» в его-то времена… Не подумайте, что я ратую за невежество. Мне нравится много знать, но изучение иностранных языков требует долгого сидения за книгами практически без движения. А отсутствие движения укорачивает жизнь. Превращать иностранные языки в профессию – современным детям я бы этого не посоветовал. Когда же это все-таки происходит, я искренне жалею таких ребят, сколь много здоровья они теряют. Знаете замечательный анекдот: морской волк стоит на причале и видит, как тонущий человек взывает к помощи на всех возможных европейских языках. И только когда бедняга, захлебываясь, уже почти ушел на дно, морской волк вытянул его на берег, пробурчав: «Пижон ты, пижон, научился бы лучше плавать». Ценности нынче сменились: на коне не тот, кто много знает, а тот, кто умеет этими знаниями с толком распорядиться. Время энциклопедистов ушло. Как ни прискорбно это звучит, но обширные знания – несовременны. Сознательные родители должны понимать: в ребенке нужно развивать его интересы, а остальное – в минимальных пределах. Если интересов нет, дайте ему максимально широкую палитру для пробы. И чем раньше, тем лучше, потому что надеяться на то, что ваш отпрыск, как Вагнер, освоив ноты только в 20 лет, станет великим композитором, вряд ли разумно.
– Вы успеваете следить за книжными новинками?
– Нет, увы, если что-то и читаю, то лишь в интернете. Но мне куда ближе то, что было создано столетия назад. И с точки зрения языка, и с точки зрения мысли. Шекспира люблю, особенно в переводе Пастернака. Все же русский язык куда выразительнее английского, и переводные сонеты звучат куда интереснее и четче: «Врут зеркала, какой же я старик, Я молодость твою делю с тобою, Но если дни избороздят твой лик, Я буду знать, что побежден судьбою»…
– И вы без интернета как без рук?
– О да! Наши библиотеки иностранной литературы сегодня снабжаются даже хуже, чем в советские времена. И только интернет помогает восполнить эти пробелы. Что же касается компьютеров, то я пользователь со стажем: первый ноутбук мне подарили в Лондоне почти 20 лет назад. В Союзе тогда не то что ноутбуков, но даже просто компьютеров практически не было. Это была смешная машина с памятью 32 Кб – 15 страниц. Но, даже живя в очень скромной гостинице, я мог через специальный порт связываться с библиотекой Британского музея и через эту машину просматривать нужные мне каталоги.
– Вы уже знаете, что вам подарят на день рождения родные?
– Нет, не знаю. Пусть это будет сюрпризом. Обрадуюсь любому подарку, хотя единственное, что мне нужно на самом деле, – Время – мне уже, увы, никто не сможет подарить…
Выбор читателей
Комментарии