Архив

Титаник, затонувший на дне истории

Удивительный дом! Брожу вдоль серых стен, каждый камень которых может рассказать больше, чем все учебники истории, вместе взятые… 28 мемориальных досок. Тухачевский… Серафимович… Димитров… Стасова… Подвойский… Микоян… Шверник… Водопьянов… Соратники Ленина Лепешинские…

В седьмом, кажется, классе рассказывал у доски, как агент “Искры” Лепешинский вез на груди через границы еще теплый тираж большевистской газеты… С ужасом вспомнил, что из “Искры” возгорелось пламя.

“Здравствуйте, Лена”, – кивает моей спутнице Елене Ивановне (дочери секретаря ВЦСПС Ивана Перепечко) миловидная женщина. Под руку ее держит немолодой мужчина с остановившимся, угасшим взглядом – внук Лепешинских.

К подьезду, где живет вдова драматурга Бориса Лавренева Елизавета Михайловна, тревожно подрулила “скорая”. Вдове революционного писателя 90 лет. Шалит уставшее сердце, а тут еще и ногу сломала… Елизавета Михайловна продала свою роскошную квартиру, чтобы издать полное собрание сочинений мужа. В издательстве “Шихино” вышло восемь томов: романы, повести, статьи, речи, пьесы…

Внук писателя Серафимовича Анатолий Попов (проректор МЭИ) спешит мимо нас в отчий дом.

Дочь помощника Сталина Товстухи Татьяна Шмидт, наоборот, торопится на работу в музей “Дом на набережной”, что в первом подьезде.

К пятому подьезду подкатила машина артиста кино Алексея Баталова. К двенадцатому – “маршала” всех кафе “Макдональдс” в Москве Марка Вайнера (супербизнесмен живет в бывшей квартире секретаря Сталина Поскребышева).

Брат Михаила Кольцова Борис Ефимович Ефимов рассказал мне, что впервые увидел этот дом во время похорон Владимира Маяковского в 1930 году. Михаил Кольцов сидел за рулем грузовика, выполнявшего роль катафалка. Кольцов довез Маяковского до кинотеатра “Ударник”, потом за руль сел водитель траурного грузовика, кто-то из похоронной процессии обсуждал новые ботинки покойного, с подковками, купленные Маяковским в последней заграничной поездке. Длинные ноги поэта упирались в край гроба, казалось, гроб не выдержит напора изнутри, лопнет. Подковки, как титановые бабочки, висели над всей процессией. Кто-то обсуждал эти ботинки и эти подковки, а Борис Ефимов разглядывал пустое, незаселенное здание серого цвета. Уже тогда от него веяло страхом.

Он и предположить не мог, что через год в 143-й квартире этого дома будет жить его легендарный брат Михаил Кольцов с женой Лизой, и он, Борис, будет часто бывать здесь.

Борису Ефимовичу 96 лет, но я не знаю более ясного ума. Он рассказал мне историю любви старшего брата.

Миша и Маша

У Миши случались летучие романы, но Мария была его последней и, как я понимаю, самой сильной любовью. Красавицей Марию не назовешь, но очень легка, миловидна. Внешне, возможно, типичная немка – светловолосая, энергичная, точная в движениях и словах… Но сердце-то оказалось русское. Друзья видели в ней обычную бюргершу, а она молча страдала от этого и мечтала об одном – нарожать кучу детей. “Иметь одного ребенка – радость, а семерых детей – великое счастье”,- призналась она Кольцову.

Признание, впрочем, прозвучало через месяц их знакомства, когда они были еще просто “друзьями по партии”. Шло лето 1932 года. Мих-Кольц (так звала его Маша) путешествовал по Германии, и в переводчицы к нему назначили Марию Грессгенер. Кольцов и сам знал немецкий, но с шахтерами Рура, например, надо было разговаривать на их сленге, что очень непросто. Да и у молодежи свои языковые фокусы… Так что переводчица оказалась кстати.

Кольцов стоял в компании Эрнста Буша и писателя Людвига Ренна. На встречу с знаменитым советским журналистом спешила переводчица Мария Грессгенер. Мария чмокнула в щеку Буша, хлопнула по плечу Ренна, сухо кивнула Кольцову. И со словами “Извините, друзья, опаздываю к Кольцову” поспешила в здание компартии Германии. Ренн пристыдил ее: “Придется, Мария, извиниться перед гостем дважды: во-первых, опоздала, во-вторых, не узнала…”

Удивительно: как только с лица Марии сошел первый румянец оплошности, она и Кольцов (неожиданно для самих себя) взялись за руки. И, как дети, шли по аллее впереди Буша и Ренна.

Командировка Кольцова кончалась. Маша увезла гостя к подруге в Баварию. Два дня они были счастливы. Кольцов решает забрать Машу в Москву.

Спустя годы в архивах МГБ найдут донесение. “СЕКРЕТНО. Нач-ку отдела, лично. Как уже ранее сообщал Зет, обьект “Чибис” после поездки в Рур на двое суток выходил из-под наблюдения. Согласно предварительным данным, находился в Баварии, в пока еще не установленном месте, вместе с обьектом “Блондинка”. “Чибис” согласовал с ЦК КПГ устройство “Блондинки” на работу в “Жургаз”. 18 августа оба выехали в двухместном купе межд. вагона экспрессом Берлин – Москва. Местопребывание “Чибиса” и “Блондинки” с 11 по 13 августа выясняется. Рослый”.

Мария поселилась в Москве и стала корреспондентом немецкой газеты “Дойче Центральцейтунг”.

Кольцов (с личного согласия Сталина) получил квартиру в только что отстроенном ДОПРЕ (доме правительства) на Берсеневской набережной. Четыре комнаты. Роскошный кабинет. Высоченные потолки. Добротная, но казенная мебель. Прямой телефон с Хозяином. И Кремль, вот он, можно дотянуться рукой из окна, за Большим Каменным мостом.

Но как разорвать себя на две равные части: долг (жена Лиза) и страсть (Маша)?

Миша был со мной откровенен, рассказывает Борис Ефимович. Мы ночами просиживали на кухне или в его кабинете. Миша нервничал, что вынужден разрываться между двумя женщинами. Да при его-то колоссальных творческих нагрузках!

Скорее всего Сталин все равно нашел бы причину, и Кольцова бы расстреляли – уж больно он был популярен! Гремели, переиздавались его “Испанские дневники”, цитировались фельетоны… Клим Ворошилов на большом банкете в Кремле поднял тост в честь Кольцова. А Сталин прытких не любил. Скорее всего дни Кольцова были сочтены, но связь с Марией Грессгенер давала спецслужбам хороший повод свести с Мишей счеты.

Миша рассказал мне о его последней (как оказалось) встрече со Сталиным. В кабинете Хозяина, кроме Кольцова, было пятеро: Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Ежов. Миша докладывал о поездке в Испанию. Беседа длилась часа три, и в конце ее Сталин спросил Кольцова: “У вас есть пистолет?”. – “Есть”. – “Вы не думали застрелиться?”. – “Нет”. – “Вот и не думайте…”

Сталин ерничал. Я, спустя многие годы, говорит Борис Ефимович, думаю, что Хозяин таким образом намекал Кольцову на самоубийство. Он предлагал ему “почетную смерть”: уйти из жизни не “врагом народа”, а героем, легендой. (Придумали бы красивую версию самоубийства).

Мария была в Германии, когда прочла в газетах об аресте Кольцова. Конечно, Кольцова обвиняли за “связь с немецкой шпионкой”. Мария собралась в Москву, в Кремль, на Лубянку, чтобы самим фактом своего открытого появления в Москве подчеркнуть нелепость обвинения. Эрнст Буш, Людвиг Ренн, многие другие друзья ее отговаривали, совершенно справедливо называя самоубийцей. Но разве удержишь любящее сердце!

Мария “погубила” Кольцова и погубила себя.

Расстреляли того и другого.

“Золотая теща” Юрия Нагибина

В квартире 228 бывал писатель Юрий Нагибин, когда был женат на дочери наркома машиностроения Валентине Лихачевой. Квартира принадлежала наркому угольной промышленности Василию Вахрушеву (у Вахрушева была медаль Героя Социалистического Труда под номером 2). Василий Васильевич был гостеприимен, любил шумные застолья. И Иван Лихачев выпить был не дурак.

Вот байка, которая характеризует “ндравы” некоторых сановитых жильцов этого суперпрестижного дома.

Думаю, излишне говорить, что жены, дети и внуки живущих в доме правительства наркомов, их заместителей и военачальников были обеспечены так, как никто другой в многострадальном, послевоенном Союзе. И что же? Был определенный день месяца, когда жены наркомов созванивались (инициатором, как правило, была жена наркома Лихачева, тогдашняя теща Нагибина), садились в персональные “Победы” и ехали за “гуманитарной помощью”, присланной из Америки. Помощь предназначалась рабочим, шахтерам, колхозникам… Но первоначальную фильтрацию штатовское тряпье проходило “у привилегированных дам”. “Ухоженные, разодетые, раздушенные”, жены наркомов и их заместителей бесстыдно рылись в вонючем, слипшемся от пота, со следами жира, а случалось, и сукровицы барахле.

Добычей становились прожелтевшие в паху джинсы, стоптанные туфли, заношенные, без одной-двух пуговиц, блузки… “Зачем?” – спрашивал изумленный Нагибин у тещи и ее товарок. “Зачем? – переспрашивала жена наркома машиностроения. – А чтобы жене другого наркома не досталось больше”.

Дикость? Жадность? Тупость провинциальных клуш, попавших в сердце Москвы, в кремлевские хоромы?

Всего понемногу.

Три холодильника наркома Лихачева (у других было не хуже) не закрывались от перебора деликатесов. Ломился от мяса и рыбы дачный ледник. Но когда ветчина начинала зеленеть, колбаса покрывалась инеем плесени, а сыр становился тверже бронзы, водителю наркома Коле собирали гостинец для его семьи. Гордый Коля почти открыто выбрасывал пакет в ближайшую урну.

Нагибину запомнилась жена наркома среднего машиностроения (возможно, Малышева. – С.Р.) Тарасовна. Женщина была такой толщины и тупости, что не заметила собственную беременность. За праздничным столом у наркома Вахрушева любили рассказывать историю рождения дочери Тарасовны. Тарасовна с мужем ехала с дачи. Все (и водитель тоже) были в приличном подпитии. Машина врезалась в дерево, и Тарасовна разрешилась…

Брадобрей, который мог перевернуть мир

В 19-м подьезде, в квартире 375, жил человек, который одним, коротким, как молния, движением руки мог изменить судьбу России. Правда, надо было бы пойти на убийство и наверняка погибнуть самому – через мгновение или через месяцы пыток. Но История не только простила бы ему кровь, но и была бы благодарна. Возможно, в честь него были бы названы площади крупных городов Союза, одна из центральных улиц Москвы, военные корабли, пионерские отряды…

Венгр Паукер интересен нам даже не столько тем, что был начальником охраны членов сталинского Политбюро и “лично товарища Сталина”, сколько тем, что два раза на дню Сталина… брил. И не было в СССР (да и, пожалуй, в Европе) бритвы острее, чем у парикмахера Паукера. Потому как через знаменитые сталинские оспины невесомым касанием, сравнимым разве что с дыханием спящего ребенка, могло перемахнуть только суперотточенное лезвие. Как точил его Паукер, до сих пор осталось секретом, но точности работы этого брадобрея позавидовал бы лазер.

Как парикмахер Паукер начинал в одном из театров Венгрии. Стал солдатом австро-венгерской армии. Попал в плен и остался в России. Быстро вступил в партию большевиков. Работал в ВЧК, но был замечен как отменный мастер мужской стрижки. Стал ординарцем и личным парикмахером интеллигентного Менжинского (заместителя Дзержинского). Видимо, Сталин ждал, когда ловкий цирюльник срежет умную голову Менжинского, но не дождался. И решил, что такому можно верить.

Вряд ли брадобрей Паукер понимал свою роль в Истории, но шанс ворваться в нее яркой кометой (а не осесть на помойке пеплом крематория) он упустил.

Паукера расстреляли без суда и следствия. Вдова еще какое-то время жила в доме правительства. Вела, говорят, такой образ жизни, что краснели даже кони Буденного.

Потом тоже тихо исчезла.

ейчас в доме правительства живут правнуки, внуки и дети тех, чьим именам нас учили поклоняться. Из наших современников здесь живут писатель Анатолий Рыбаков, драматург Михаил Шатров, народный артист СССР Игорь Моисеев (отметивший недавно 90-летие), его ровесник – бывший посол в Югославии, Болгарии, Афганистане Пузанов…

Сергей РЫКОВ