Андрей ГЕЛАСИМОВ:

Андрея Геласимова, одного из ведущих на сегодняшний день романистов, сложно причислить к какому-либо из литературных лагерей. Он выходец из Интернета, и его книги, с одной стороны, ассоциируются у широкой аудитории с качественным мейнстримом, с другой – завоевывают одну престижную премию за другой. Критические рецензии на его книги потихоньку становятся теплее, а режиссеры, желающие снимать по его сценариям, все авторитетнее. Как и многие известные русские писатели, Андрей Геласимов северянин самого экстремального разлива – вырос в Иркутске, жил в Якутске, зоне вечной мерзлоты, к тому же носит староверческую фамилию. Он пишет о грустном и беспросветном русском настоящем, Чечне, предвоенном времени и Великой Отечественной войне, разрухе 90‑х, кризисе нулевых и – с недавних пор – даже о русском рэпе. При этом делает это по канонам принципиально иной по нарративу литературной традиции – английской, да еще и монтирует все свои сюжеты за счет приемов кинематографа. Такое количество, казалось бы, несочетаемых элементов в его прозе оставляет Андрея Геласимова в статусе «свой среди чужих, чужой среди своих» уже почти два десятилетия. В эксклюзивном интервью «Учительской газете», приуроченном ко дню рождения писателя – 7 октября, Андрей Валерьевич рассказал о школьной агрессии, возвращении в прошлое и новой книге о рэперах.

– Наткнулась в Интернете на информацию, что некоторое время вы учились в школе-интернате, но подтверждения этому не нашла. Правда ли это?
– Нет, я учился в обычных школах. Правда, их было много. Семья часто переезжала. В предпоследней обучались воспитанники расположенного по соседству детского дома. Они держались особняком. Конфликтов с ними не возникало. Скорее всего, это объяснялось тем, что все мы там были до известной степени обездолены – школа находилась в одном из якутских поселков на полюсе холода.
– В одном из своих интервью вы отмечали, что атмосфера в школах, в которых вы учились, была агрессивной, что вам приходилось драться, отстаивать свое право быть членом «стаи». А в школах ваших детей этого уже не было. Как вы думаете, почему школьники перестали выяснять отношения кулаками? Хорошо это или плохо?
– Это, вне всякого сомнения, хорошо, поскольку отражает глубинные перемены в обществе. Средневековое право кулака в современной школе наконец теряет свой вес, уступая необходимости договариваться. Лидер теперь обязан предъявить одноклассникам более сложные аргументы, чем простое физическое превосходство. Это означает прежде всего то, что требования к лидеру возросли. А возросшая требовательность социума свидетельствует о его развитии.
– Часто ли сейчас, будучи взрослым человеком, вы так же чувствуете себя на заднем дворе школы?
– Не очень часто. Последний раз это было в Барселоне лет пять назад. Мы шли по бульвару Рамбла с одним профессором-славистом, и навстречу нам попался молодой человек арабской внешности и дерзкого вида. Услышав незнакомую ему русскую речь, он остановился у нас за спиной и громко передразнил нас, имитируя тарабарщину. Очевидно, мы показались ему подходящей целью для насмешки. Профессор попросил меня не обращать внимания, но я ведь вырос в Сибири. Я обернулся, и тон мой перестал быть уместным для академической беседы. Не знаю, как мой спутник, но юноша был впечатлен. Он предпочел не выяснять, что значили мои слова, обращенные к нему, и быстро ретировался. Думаю, в иркутской школе номер 13 в конце семидесятых годов он изначально вел бы себя скромнее. Шутить над другими там было небезопасно.
– Вы часто меняли школы, и вам, вероятно, есть с чем сравнить. В чем было преимущество советской школы перед российской (если оно было)?
– Преимущество состояло в школьной форме. У девочек она была такой красивой, что влюбляться приходилось уже с третьего класса. Ну и пиджаки у мальчишек тоже были отличные – особенно в старших классах. И вообще, не знаю, как у нынешних ребят, но у нас еще лет двадцать после выпускного от одних только первых звуков из вальса «Когда уйдем со школьного двора» щемило сердце. Я, наверное, последние всего лет десять смотрю на окна школ без волнения – а мне 54 года. Так что было там в советские времена что-то мощное. Перепахивало основательно. Подозреваю, что сейчас этот социальный институт менее монументален в жизни подростков. У них много других интерфейсов взаимодействия с обществом. У нас был один.
– Я тоже ребенок военных родителей, мы часто переезжали, и в итоге у меня нет родного города или хотя бы того самого места, куда бы мне хотелось вернуться, что иногда вызывает грусть. А были ли у вас какие-либо переживания по этому поводу? В книге «Жажда», например, есть момент, когда ваш герой сам себе задает вопрос: «Что вообще остается от детства?» И ответ, который он нащупывает по мере повествования, выходит очень трогательным, задевающим за живое. А что вам осталось от вашего детства?
– Родного города у меня тоже больше нет. Этой весной я приезжал в Иркутск, где родился и рос до 14 лет, но того города на месте, разумеется, не оказалось. Даже дома, которые я так любил, куда-то сбежали со своих мест. Там сейчас все очень красиво, однако моим стать уже не может. И это хорошо на самом-то деле. К своему возрасту я выяснил, что интереснее всего живет акула. Не в том смысле, что она может всех съесть (хотя отчасти и в этом), а в том, что ей необходимо постоянно двигаться вперед – даже во сне. Иначе она задохнется. Рефлексия о прошлом, конечно, вещь сильная, но акуле она не по карману. Буддийским монахам, кстати, тоже. Они могут целый год собирать сложнейшую картину из раскрашенных зерен риса, а потом сметают ее веничком за несколько секунд, чтобы особенно ни к чему не привязываться. У меня, видимо, тоже такой веничек со временем завелся. Главное теперь к нему не привязаться.
– Во многих интервью вы говорили, что чтение иностранной литературы в детстве и юности во многом заменяло вам реальную жизнь. Чуть позже вы преподавали иностранную литературу. Чем, на ваш взгляд, европейский читатель отличается от российского?
– Европеец ждет от литературы более внятных историй. Русскому зачастую достаточно атмосферы, намеков либо абсурдной игры ума. Поскольку мы более парадоксально устроены, наш читатель не ищет легких путей. Линейный нарратив на манер Диккенса его может и не привлечь.
– Сергей Соловьев в интервью для одного из изданий рассказывал, что еще до начала съемок фильма «Ке-ды» вы говорили ему: «Снимайте как хотите. Я временами пересматриваю «Сто дней после детства», для меня это своего рода гарантия». Всегда ли вы так же доверяете режиссеру? Почему, по-вашему, рейтинг у фильма в итоге получился таким низким (согласно Кинопоиску 4,3)?
– Рейтинг в данном случае совершенно не отражает истинного положения дел. Сергей Александрович снял беспощадно прекрасный фильм, и эта беспощадность оттолкнула даже крепких насчет парадоксальности русских. Совсем недавно после показа фильма «Ке-ды» в Ясной Поляне он обмолвился перед зрителями, что прекрасное может быть лишено сладости. Это и есть причина. На самом деле он снял один из лучших своих фильмов. Он снял его ровно так, как он ощущает жизнь в данный момент. И это не только честно, это очень мужественно.
– Почти все ваши книги очень кинематографичны. Вы это делаете сознательно?
– Нет, я так живу. Жизнь вокруг меня сильно напоминает хороший фильм. Я просто успеваю фиксировать.
– Все чаще говорят о том, что профессия «переводчик» уходит, что уже через лет 20 техника будет переводить быстро и хорошо в режиме живого разговора. Как вы думаете, реально ли это? Сможет ли программа сносно переводить художественную литературу?
– Нет. Перевод – это сознательный акт художественного постижения и отражения действительности. И, как всякое искусство, сравним может быть только с любовью. Программа любить не умеет.
– Почему в главном герое вашей новой книги «Чистый кайф» в первую очередь можно узнать именно Басту (Василия Вакуленко), а не, например, более популярных сегодня Оксимирона или Фараона?
– Образ центрального героя – собирательный. Там истории сразу нескольких человек. С Оксимироном и Фараоном я не знаком, поэтому их историй в романе нет. Меня вдохновило знакомство и общение с Василием после фильма «Ке-ды», снятого по моему рассказу «Paradise Found», где он по приглашению Сергея Соловьева сыграл одну из ключевых ролей.
– Многие ваши герои – простые парни. В разговоре о выборе рассказчика вы отметили: «Мне хотелось попробовать: а как сложные чувства может выразить человек, у которого «интерфейсы» не столь сложны, но чувства-то он испытывает такие же, как академик Дмитрий Лихачев!» С чувствами все понятно, а вот поступки при одних и тех же чувствах у академика и простого парня могут быть одинаковыми? Способны ли простые парни в сложных ситуациях, например, на благородство, самопожертвование?