Андрей АНТИПИН. Я свободный художник, работаю своими слесарными инструментами

Когда я читаю Андрея Антипина, для меня Москва, в которой я сейчас живу, начинает растворяться, затихать и, в конце концов, совсем исчезает. Не каждый автор сможет так детально передать в художественном произведении то, что он видит и чувствует, у Антипина это получается. Каждый раз он возвращает и возвращает меня домой. Мы с ним из одной области – Иркутской, но в силу различных обстоятельств я оказался далеко от дома и скорее всего уже не вернусь. С Андреем мы не знакомы, я лишь читал его произведения в журнале «Сибирь» (Иркутск), «Наш Современник» (Москва), нашел его электронную почту и решил послать ему по интернету несколько вопросов для знакомства. Вот что он мне ответил.

– Андрей, расскажите, как вы начали писать, почему и какими были первые опыты?

– Раньше начал слагать стихи. Именно слагать, выдумывать, выкрикивать в воздух, обзываться ими, проводить с их помощью свою уличную политику. Лучше всего мне удавалось рифмовать имя моего заклятого друга Лукошки – с поварёшкой, которой я силой своего гения предписывал объявиться вдруг и в самых неожиданных частях Лукошкиного тела, как то: Лукошка – в ухе поварёшка… Вероятно, момент, когда мне явилась блажь записать набормотанное в тетрадь, и есть начало моей литературной подёнщины. Почему? Кажется, частично я уже ответил на этот пункт. А первые результаты были не такими уж необычными для деревенского сочинителя – обозвали поэтом, стихоплётом, ещё как-то, потом забыли…

– В каких жанрах  пробовали себя?

– Стихами пробивался лет до семнадцати, искренне полагая, что являю собой логическое заключение цепочки Пушкин-Лермонтов-Некрасов-Есенин-Антипин. Однажды, уже учась в Иркутске, наводнил своим талантом одно из местных изданий и с удивлением узнал, что я не одинок в подлунном мире, а как минимум нас двое: я и этот… Бродский. Рифмование моё, очень плодящее и столь же посредственное, походило на весеннее токование глухаря, ошалевшего от избытка молодых сил и оглохшего до всего, что происходило в мире. По счастью, ни одно из издательств не пошло на рецидив и творений моих не опубликовало, а в скором времени я сам поменял политический курс. Тем более, если вспомнить детство, даже Лукошка-не-поэт приделывал к моему имени разные колотушки, пушки, финтифлюшки… Как бы там ни было, в августе 2005 года в два-три вечера вычернил рассказ о теплоходе, по счёту – третий взрослый (были два-три «для детей»), и с той памятной поры влачу свои скупые до радостей прозаические будни.

– Кого считаете своими литературными учителями?

– Литературных учителей нет, ибо сразу же, на запевках, нужно уяснить, что внутренней сути литературы (вообще искусства) не обучишь, если к этому не приложила свою берёзовую лапу природа, а во внешнем своём проявлении литература ни что иное, как метод, языково-синтаксическая моторика, а я свободный художник, работаю своими слесарными инструментами.

Другое дело, что есть творцы, с которыми я сшибаюсь – душой, мыслями, частотностью сердечных ударов…

Из тех, с кем я счастливо совпал не во времени, так в вечном, не в географии плоти, так в географии духа, наиглавнейшей и наилюбимейшей фигурой был и остаётся для меня Иван Бунин.

Из поэтов сейчас более всего дорожу стихами Алексея Решетова.

– Каковы ваши предпочтения в других видах искусства?

– Как человека во многом меня поставили песни Владимира Высоцкого. Хриплый бес, русский антигерой, пьяница и наркоман, впустивший в наш дом погань… Это пошлая ложь иных так называемых русских писателей-патриотов, всех этих кричателей-создателей митинговых стихов, в которых ни на понюх исконно национального, но прорва клея, ножниц и картона. Я же не ведаю другой такой смерти, а стало быть, другой такой жизни, о которой бы с таким корявым болевым волнением молчал бы и в наши дни русский деревенский мужик. Пожалуй, только смерть Егора Прокудина из «Калины красной» столь же сильно встряхнула наш народ за грудки. Во многом я и писать стал из-за Высоцкого – он заставил быть мужественным, думающим, поворотил, как ни покажется странным, от разного рода продуктов массовой культуры, которой надсадили, а теперь добивают Россию, в сторону Маяковского, Есенина, Пушкина… Высоцкий – узловое имя в моей судьбе, но существует в ней на особых правых, как имена деда, дядек, старшего брата, а посему не смешивается мною с узколитературными величинами.

Прошибающий фильм – «Андрей Рублёв» Тарковского. Эта великая работа укрепила в мысли, что искусство не должно быть шелудивым, как старый пёс, и в каковом – шелудивом – состоянии пребывает, к сожалению, сегодня литература. «Красота без пестроты» – это почему-то сильнее подействовало не из первоисточника, а будучи явленным на киноэкране… Кстати, вот пример не контрастного, а органичного сцепления жанровых культур.

О других предпочтениях надо говорить очень много или совсем ничего.

От онлайн-редакции:

Внимание! Рассказ Андрея Антипина \”Теплоход \”Благовещенск\” мы публикуем в прикрепленном файле.