Анатолий Смелянский: Я не меряю свою жизнь успехом-неуспехом

Сейчас он заместитель художественного руководителя МХТ имени Чехова, ректор Школы-студии МХАТ. Пишет книги по истории русского театра, делает авторские телепередачи на канале «Культура»… И почти не практикует в жанре рецензии, сторонится газетной поденщины, спешным откликом на премьеру не соблазняется. Да и все его прежние сочинения мало напоминают дистиллированный разбор того или иного спектакля. В них для этого много страсти. В сценическом тексте он вычитывал «междометия времени» (одна из книг его двухтомника так и называется). Или «вчитывал» их туда. Нередко – открыто, публицистически. Теперь так не пишут. Современные критики смотрят спектакль из партера, сцена для них существует в пространстве чистой эстетики, в изоляции от нетеатрального мира. Смелянский же смотрел с площадки жизни, то подернутой ряской болотного безвременья, то стремительно обновлявшейся. Это не в похвалу ему и не в укор его нынешним молодым коллегам. Времена изменились, внеся решительные поправки и в ремесло рецензента: 60 строк на все про все, вечером в «куплете», утром – в газете.

– Современные критики хотя бы свободны в своих вкусах и пристрастиях. В этом смысле вы им завидуете?- В этом смысле завидую. И есть несколько очень талантливых людей, которые видят мир, пишут свободно, ярко, точно. Но, как ни странно, эта новая, освобожденная критика, получившая возможность писать, как она хочет, унаследовала у охранителей советских идеологических и эстетических канонов неуемную жажду вонзить копье. Советские театральные погромщики писали по велению сердца, которое, как говорил Шолохов, принадлежит партии. Некоторые нынешние зоилы, когда не стесняются в выражениях, тоже в ладах со своим сердцем. Современная театральная критика не знает, к кому обращается. Свободных авторитетных голосов единицы (как всегда). Остальные разделены на группы поддержки и скандирования. Да и форма бытования критики изменилась. С газетно-журнальных полос критика переселилась в Интернет. Заходишь на сайт, открываешь – и все рецензии высыпаются разом. Проглядываешь. Видишь, как повторяются одни и те же абзацы, названия, выкрики… Боже мой, эти тексты еще и уничтожают друг друга! Все рождается быстро и на погибель в Интернете. Утром прочитал, причем всех сразу, все понял и тут же забыл. Собственно, вся эстетическая оснастка современной критики идет от того, что тебе дают 60 строк, и при этом объеме ты должен что-то художественное выкрикнуть, выяснить свои отношения с режиссером, артистами, вечностью… «Это лучший спектакль сезона, это худший спектакль сезона…» Зазывалы на ярмарке. Притом что у нас в отличие, скажем, от крупных западных газет рецензия не имеет ни малейшего практического воздействия на кассу. Самая респектабельная мировая газета – «Нью-Йорк таймс» – тоже печатает рецензии вскоре после выхода спектакля. Быстрая оценка специалиста важна, потому что имеет серьезные коммерческие последствия. Теперь пойдите и спросите в кассе любого успешного московского театра, влияет ли на тех, кто пришел купить билет, театральная пресса?- А российские современные критики, даже когда они выступают с рецензиями на антрепризные спектакли, на ваш взгляд, хоть мало-мальски учитывают коммерческие последствия своих публикаций?- Честно говоря, не знаю. Критика, обслуживающая коммерческий антрепризный театр, – это уже другая критика и другая тема. Утро в лакейской. Их уважаемые интернетовские сайты не вывешивают. Там свои нравы и свой стиль зазыва. По «Эху Москвы» недавно услышал: «Сегодня в МХТ имени Чехова будет показан спектакль по пьесе Александра Галича «Ретро». Им все равно – Галина или Галича. Они не знают ни того ни другого. Или вот вам еще. В другой респектабельной газете, которая очень любит писать «Г-н такой-то сыграл в старом стиле», читаю о пьесе Заградника «Соло для часов с боем»: «Эти страдания польских стариков…» Какие польские старики?! Дело происходит в Словакии! Такова обретенная нами свобода от факта. Пишите что хотите, никого это не волнует. Начальство ушло. Можно писать что угодно и как угодно. Разрешено и плюнуть в кого угодно. В том числе и в выдающегося театрального деятеля. Вот Олег Николаевич Ефремов 1990-х годов. Уже больной, с какого-то времени – смертельно больной человек. О нем тогда стало писать поколение «освобожденных критиков». Эти ребята не испытывали перед Ефремовым ни пиетета, ни восторга. Они не знали, кто он такой, чем занимался, что сделал для русской сцены. Им платили за скандал, на скандал были нацелены их перья. Один из этих ребят вызнал из мхатовских кулуаров, что Ефремов оступился и упал. Немедленно в газете появился отклик: «Прыг-скок и в больницу». Это за несколько месяцев до смерти великого актера. Журналисты жалуются: мы обязаны приносить любую новость первыми, нас штрафуют, если опоздаем хоть на день. Я подумал: боже мой, какой ужас! Был ужас советский, теперь постсоветский. Тогда ничего было нельзя, сегодня все можно. Сегодня критик поет режиссеру дифирамбы – завтра уничтожает его, как бы забывая о том, что писал вчера.- Может, это оттого, что сегодняшний театр и те, кто о нем пишет, не связаны общей памятью? Такая память возникает лишь на крутых поворотах истории, во времена рождения новых театральных идей, когда театр и критик становятся соратниками; самый яркий тому пример – «Современник» и Александр Свободин. Теперь же времена иные. Или, вы думаете, ни при каких обстоятельствах критик не должен вступать в отношения с театром, сковывать себя дружбой с режиссерами, артистами?- Я думаю, общего правила нет.- А вы для себя как решали эту проблему?- У меня не было выбора. Я никогда не был только рыбаком, который что-то вылавливает из театрального моря. Я в этом море существовал, то есть служил в театре – в Горьковском ТЮЗе, в ЦАТСА, во МХАТе…- Вас называли серым кардиналом, злым гением Ефремова, идеологом раздела Художественного театра. Вас это задевало, выводило из равновесия?- Нет, не задевало. Но вообще это правда. Серый кардинал – это ведь что такое? Это влиятельный человек, который работает как бы за кулисами. И любой завлит – это, конечно, серый кардинал. Только я был гораздо более публичным человеком. Я очень часто из серого становился белым. Потому что писал. Ничего себе серый кардинал, напечатавший уйму книг и статей!- А идеологом раздела МХАТа вас не зря называли?- Это говорили люди несведущие. И это был плевок, скорее, не в мою сторону, а в сторону Ефремова. Но каждый, кто хоть немного знал Олега, с трудом может себе представить, что кто-то вложил ему в голову идеологию раздела. Сейчас иногда пытаются продолжить тогдашнюю полемику. Отмечается какая-то очередная ефремовская дата, на Первом канале выступает актриса и говорит: «Ефремов заслуживает сочувствия, его просто подставили». Мне смешно это слышать. Да, есть люди, которых можно подставить, есть люди, которым можно что-то внушить, есть люди, которых можно вести за руку, нашептывать им что-нибудь, но вот уж кем невозможно было манипулировать, так это Олегом. Вы знаете, в определенном смысле он вообще был нетеатральным человеком. Никакие сплетни, никакие нашептывания на него абсолютно не действовали. Он это не воспринимал. Он мог находиться в ужасных отношениях с каким-то артистом и при этом способен был простить его. Точно так же и Табаков. Будучи полвека одним из самых известных артистов страны, он говорит: «Артисты – это хитрые животные. Они мгновенно сплачиваются в стаю. У них нюх на выпивку, на халяву… Чудовищное племя. Но столько радости они мне давали в жизни, что я их люблю все равно». Я бы так никогда не сказал. Потому что я не артист и поэтому не имею права на такие слова.- Вы стали ректором Школы-студии МХАТ, не имея никакого административного опыта. Как же вы решились?- Я благодарен Табакову, которому пришла в голову эта бредовая идея. Он сказал мне: «Будь ректором. Я на этом посту не останусь, так как буду руководить МХАТом. Давай вместе держать оборону. Я же не могу позвать кого-то со стороны». Мне казалось, это бред. Как я буду ходить каждый день на работу, подписывать какие-то платежки? Но прошло какое-то время, и подписывание разных бумаг, вся эта хозяйственная рутина, бесконечное облагораживание пространства, чем я восемь лет занят, неожиданно для меня самого стали частью моей жизни. Мне Сережа Бархин (знаменитый сценограф. – В.В.) как-то сказал: «Неужели тебе нравится заниматься ремонтом общежития?» Я ответил: «Это не ремонт общежития, это что-то другое. Ефремов говорил: «Надо строить Театр», – произнося это слово как бы с большой буквы. Так вот то, чем я сейчас занимаюсь, – часть такого строительства». До работы с Ефремовым я не понимал, что есть какая-то волна, которая тебя должна нести. Олег тоже почувствовал в конце жизни, что такое театральному человеку остаться на мели, когда волна, которая тебя держала всю жизнь, ушла из-под тебя. Сейчас, мне кажется, я еще на волне. По крайней мере в каком-то движении, в котором я нахожу смысл.- С каким чувством вы смотрите, как работают ваши выпускники в театре, в кино, на телевидении?- Иногда – с гордостью, а иногда и с ощущением позора. В сущности говоря, это одна из главных проблем театрального образования: кого учить, как учить и для чего готовить? Ведь тот рынок труда, куда приходят сегодня выпускники школы-студии, совершенно изменился. Произошел колоссальный геокультурный взрыв. В Советском Союзе было 700 государственных зрелищных предприятий – пожизненных, на века данных. И все выпускники театральных вузов так или иначе растворялись в них. Ну кто-то уходил в кино.- А куда сейчас попадают выпускники школы-студии?- Это совершенно другой культурный рынок. Да, есть, конечно, государственные театры, которые под завязку заполнены, там практически нет актерских вакансий. Поэтому я стараюсь привлечь к преподаванию руководителей московских театральных коллективов. Но появилось и огромное количество антреприз, которых прежде не было. Появилась огромная кино- и телеиндустрия. Появилось так называемое мыло – безразмерные телесериалы чудовищного качества.- И вот в этом «мыле» снимается ваш выпускник…- Вы знаете, я отношусь к этому прагматически. Отношусь как человек, производящий некий товар, который потребляется. И не считаю нужным кричать: «Караул!» Потому что это новая культурная ситуация.- Есть, наверное, эстетические, этические несовпадения между тем, что будущие актеры получают в стенах школы-студии, и тем, чем они занимаются, покинув альма-матер.- Есть, разумеется. В идеале школа-студия не существует для того, чтобы готовить актеров на «мыло». Но каждый молодой артист имеет выбор. И мы обязаны ему об этом выборе сказать. Уже в школе он должен понять, что есть праздные пути актерской жизни, а есть и другие пути. Так везде, где существует рынок. Есть крупнейшие американские актеры, которые в «мыле» не играют, даже в рекламе не снимаются. Они берегут лицо.- Что для вас значит успех? Как вы его понимаете?- Трудно сразу сказать. Бывает несколько секунд за годы жизни, когда ты ощущаешь не то чтобы успех – я это успехом не называю, – а небессмысленность трудов твоих. Небессмысленность жизни твоей. Вот я собираю всех первокурсников школы. Многие приехали из деревень или из маленьких городов. Я читаю им лекции. И вижу: они не понимают даже половины того, о чем я говорю. Все как будто поверх голов летит, но я абсолютно убежден: какие-то осколки все-таки залетают.- Ну еще ведь идет радиация личности, да?- Идет, идет… Я верю в это. Когда такая радиация происходит, ты, если что-то в тебе еще есть, можешь все это передать своим ученикам. А бывают минуты абсолютного оскудения души, когда не веришь ни во что, и это часто связано с каким-то общим настроением, ощущением бессмысленности твоих трудов. Но тем больше дорожишь тем островком, который называется – Художественный театр, школа-студия… А успех? Не знаю… Это слово, по-моему, девальвировалось, в нем есть иронический привкус. Не знаю, каким словом назвать, когда получаешь короткую радость от того, что ты делаешь. Нет, я не меряю свою жизнь, особенно ежедневную, успехом-неуспехом. Но этак раз в три месяца обдумываю, что я сделал, и подвожу промежуточные итоги. Я же два месяца летом в Гарварде преподаю, и оттуда, издалека, есть возможность оценить год, прожитый в России. Иногда были счастливые годы, а иногда просто не хотелось возвращаться.