Анатолий Слепышев: Мои русские мужики похожи на французов

На выставках всегда тихо. Лишь слышен изредка чей-то неторопливый шепот – обсуждение достоинств или недостатков картины. Так было и на этот раз в зале Российской академии художеств. Выставка художника Анатолия Слепышева, устроенная при содействии Конгресса российской интеллигенции. Чуть более двадцати картин, датированных последним годом столетия. Преобладание ярких красок, их смелых сочетаний. В качестве натуры – деревенский пейзаж. По мере того, как вглядываешься в картину, возникают вдруг знакомые лица. Вот бабушка Настя сидит на телеге в накинутом на плечи старом платке. Вот дед Митяй, а впереди него, заливисто лая, мохнатый Полкан. Бурая распутица дороги. Глухомань в сердцевине России. Но за размытостью фигур и лиц угадывается приглашение к сотворчеству…

На самом деле я прорисовываю все, – поясняет Анатолий Степанович – Просто некоторые художники решают это фотографической манерой, некоторые – пластической. Если взять Босха, то, с точки зрения реалистов, он тоже лишь намечал условно глаза, нос. Это другой язык, и его сложно понять. Нужно вглядываться, вживаться. Я достаточно близок к позднему Пикассо, хотя он и абстракционист. Язык художественной пластики воспринимается труднее, чем музыка, но он будит воображение, взывает к чувствам.
– Готова ли сегодняшняя публика к “испытанию чувством”?
– Культура восприятия художественного произведения была и будет всегда. Искусство делится на профессиональное, народное и примитивно-самодеятельное. Всегда существовали Веласкес и Тициан, писавшие королей, и базарные художники, продающие расписные коврики. У каждого свой отсчет, своя цена и соответственно своя публика. Не могут все разом быть ценителями высокого искусства или “попсового”. Все распределяется планомерно.
– Анатолий Степанович, как вы оказались в мире красок?
– Я просто любил рисовать с детства. Ни отец, ни мать никакого отношения к искусству не имели. В деревнях родители воспринимают детей, стремящихся к творчеству, как неудачников. Они по обыкновению болезненные, слабые, ленивые. Если ты родился в семье художников – это другое дело. Там поддержат, поймут. А в деревне такой ребенок – Божье наказание… Главное, мне никто не мешал. Я поступил в художественное училище в Нижнем Тагиле. Оттуда отправился в армию, где перерисовал весь личный состав и генералитет. После возвращения не сложились отношения с училищным начальством, и я, плюнув на все, уехал в Москву. Поступать в Суриковский институт.
– Поступили?
– Представьте себе, да. Абсолютно случайно. Конкурс туда был огромный, 40 человек на место. А мест-то давали: 10 – живописцам, 10 – графикам, 5 – скульпторам и так далее. Попробуй попади! Со мной сдавала экзамены группа из Киргизии, все они получили колы. У меня были все тройки; надо заметить, что преподаватель ставил только тройки и двойки, чтобы не было лишних конфликтов. Так вот, киргизы нажаловались кому-то, и им выделили дополнительных десять мест. Одно оказалось свободным. На него я и попал.
– Всякая случайность закономерна…
– Написал я хорошо и обнаженную, и портрет, и композицию, но по законам того времени на мое место спокойно могли взять девочку, которую кто-то из ЦК порекомендовал.
– Тем не менее вы выучились и стали знаменитым художником…
– Я никогда не был знаменит. С тех пор, как кончил институт, пишу все время так, как писать не нужно. Меня никогда не выставляли в Манеже.
– Почему?
– Существовало такое направление в живописи, да и не только в ней, – социалистический реализм. Это был свой отсчет, свои правила, свой железный канон. И он мне не нравился. Искусство – очень строгая система правил построения картины. И первое, с чего обучают в художественной академии Парижа, – постановка глаза. Человек должен видеть пространство. Картина – не отражение жизни, как нам преподносил соцреализм, а мир, который строится внутри нее по определенным законам. Их надо знать. Я всегда был за такой профессионализм. Имитация натуры все равно что калька с жизни. В искусстве жизнь – это плохо.
– Тяжело было идти наперекор?
– Я не шел. Писал, как хотел писать, и все. За это меня упрекали в непрофессионализме.
– Если работы не выставлялись и не покупались, на что же вы жили?
– Советский период – счастливый в том отношении, что тогда хорошо кормили академиков и нужных художников, с их роскошного стола перепадало и нам. Краски стоили дешево, холсты – тоже. Подрабатывал иллюстрациями, афишами, детскими картинками. Это сейчас не выкрутишься, наша система порабощается западной. Там, если тебя не покупают, хоть какой ты гениальный, то тебя как художника нет. Чем платить за краски, за мастерскую? Можно пойти на улицу и писать портретики, как на Монмартре, но это копейки. Это поделки на потребу шатающейся публики. Я ничего не менял в себе. Только раньше были мрачные картины с крестным ходом, с распятием, то теперь палитра гораздо ярче. Теми произведениями я выражал несогласие с соцреализмом, где ударников труда изображают всеми цветами радуги.
– У вас не было желания уехать из России?
– Я уезжал на семь лет во Францию. Из-за дочери. Она училась в Парижской академии художеств. Просто пошел и купил билет, это было не так дорого. Там, кстати, я продал около 200 своих картин.
– Ваша дочь художница?
– Да. Сейчас живет в Петербурге. Она очень талантлива, дети должны быть талантливее родителей. Красиво пишет, у нее своеобразный язык. Окна, условные и в то же время реальные, с условными пейзажами за ними, московскими, парижскими.
– Французский период творчества отличается от российского?
– Сидя в Париже, я писал русских мужиков, теперь они похожи на французов. А вообще там хорошо идут исторические сюжеты. Если же вас интересует мое самочувствие за границей как человека, то я был одинок. Французы народ закрытый, мало склонный к общению.
– Говорят, у вас были такие покупатели, как Ельцин, Миттеран, Катрин Денев…
– Глупости. Последние два года в Париже я жил при торгпредстве. Оплачивал проживание картинами. Деятельный торгпред дарил их всем высокопоставленным чиновникам, которые бывали у него. А вот Катрин Денев действительно купила какой-то русский сюжет. Причем вышла довольно смешная ситуация. Моя выставка огромная, в галерее сидят приглашенные музыканты, около меня толпятся журналисты. И вдруг – никого нет. Что такое? Оказывается, приехала кинозвезда. Меня попросили перед телекамерами поцеловать ей руку. Поэтому, наверное, и приобрела картину.
– Некоторые художники стремятся стать основателями собственной школы. А вы?
– Я хотел открыть платную академию художеств. Пригласил туда самых лучших художников, все они не отказались от преподавания. Нас даже Фонд мира поддерживал. Но, как это часто бывает, попал в руки к каким-то авантюристам, и ничего не получилось. А ведь было бы замечательно, если бы мы могли обучать культуре, доставшейся нам от великих мастеров прошлого. Мы ведь унесем ее с собой. Преподавать сейчас? Я родился в 1932 году, я уже старый. Хотя должен признать, чем старше художник, тем он лучше пишет. Как-то видел выставку Тициана в Париже, его свезли со всего мира. Работы последних лет – фрески для церквей, красота непревзойденная. Смотришь и чувствуешь, что постигнуть невозможно, она выше и глубже, чем твое восприятие. Потрясающее зрелище. Искусство, оно многогранно, бесконечно, в нем столько нюансов. Каждый раз, сталкиваясь с ним, открываешь мир заново. Мир и себя в этом мире.

Наталья АЛЕКСЮТИНА