Анатолий Мудрик: Я хочу надеяться, что у меня нет последователей

Он был для нас учителем жизни, – вспоминает сорокалетний поэт и музыкант Шамиль Абряров те годы, когда он с другими подростками “тусовался” в однокомнатной квартире Мудрика.
– Обычная мифологизация юности! – решительно отверг это переданное мною определение сам Анатолий Викторович. И тихо добавил, что очень хочет надеяться, что у него нет учеников.
Странно. Мы же привыкли судить о ценности ученого во многом именно по наличию у него (у его концепций) последователей, учеников, школы. Но такой подход доктору педагогических наук Анатолию Мудрику совершенно не интересен.
– Свои концепции я разрабатываю сам. А другие люди – мои студенты, аспиранты – интересны мне каждый прежде всего его собственной идеей, “ухватить” которую в его непосредственной работе с ребятами либо вытащить из него в беседе, а потом уже помочь развить, оформить, включить в научный контекст – в этом и есть мой интерес. Я всегда иду от реальных людей, а не от своей концепции.
Так было все сорок лет его работы в педагогике – и с ребятами, и в науке. Он всегда растворялся в реальных ребятишках, людях, а не подгонял их под свои умовоззрения и схемы. Потому, очевидно, и стал настоящим, живым ученым в специфической науке педагогике, в которой таких, как он, увы, единицы.
А многие его коллеги всерьез объясняли тем, кто его не знал: Мудрик надевает парик, берет гитару и в качестве “своего” внедряется в группы подростков – это, мол, и называется “метод включенного наблюдения”.
На самом деле на гитаре Толя не играл и отродясь ее в руки не брал, парик надевал от застенчивости – он еще в молодости вдруг стал благородно лысеть, в пору их вожатской юности в “Орленке” “орлята” многих поколений распевали песенку Олега Газмана про счастливого октябренка с особо популярной строкой: “…Мне вчера вожатый Толя – Мудрик-лысый! – приколол на грудь звезду”.
Ну а что касается “внедрения”… Это они, наоборот, ежедневно толпами “внедрялись” в его квартиру на окраине Москвы, где всегда было огромное количество домашних тапочек.
Да и какие уж там эдакие методы?
Он их просто слушал.
– Подростков ведь никто не умеет слушать, – утверждает он с горечью.
Этому невысокому ласково-ироничному человеку обычно замкнутые подростки почему-то выкладывали все наболевшее. Хотя при всей демократичности он всегда сохранял не жесткую, но дистанцию. “Иначе это общение превратилось бы просто в тусовку”, – вспоминают теперь те ребята.
– Я всегда старался в ответ на рассказы о каждой из их проблем дать веер альтернатив выхода из ситуации. Ну а выбор целиком оставлял за ними. Никогда не давал однозначных ответов. Я с 23 лет больше всего боялся оказаться в их глазах “на пьедестале”. (Совсем желторотым юнцом мечтал, конечно, быть “начальником” – директором детского дома, например. Но это быстро прошло).
Оценивать, давать однозначные советы, “учить жизни” – нет, я не считаю для себя вправе брать такую ответственность. Помню, я в ужас пришел: двое ребят, по складу совершенные “технари”, вдруг заявили, что будут поступать на психологию. По моим, так сказать, стопам. Мне стало плохо. Голову сломал, но все-таки подвел их как-то к тому, что они сами свое решение переменили.
– Но многие идут к детям еще и потому, что так и не могут “повзрослеть”, найти себя во взрослом общении. Может, и с тобой так было?
– Да нет, у меня всегда была компания друзей-сверстников. Просто мне было с пацанвой как-то интереснее. Остро занимал вопрос: как это они живут не так, как я, взрослый? Я же очень хорошо помню себя подростком. Потому я их всегда хорошо чувствовал.
И тут Толя задумался. Не каждый же день ученый, отрешенно от мирской суеты погруженный в свою науку, погружается в себя самого. Подумал и – стал себя уточнять…
– …А может, я всего лишь искал компенсацию той давней, страшной боли своей. Мой самый близкий друг покончил с собой, когда мы поступили на I курс. Мы дружили все подростковые годы. Сашка очень много значил для меня. И вот накануне он был у меня, мы проболтали, как всегда, весь вечер, а на следующее утро он бросился под электричку. Я до сих пор виню себя за это, что прозевал… Ведь видел его, говорил – и ничего не почувствовал!
Может, я теперь потому и ухожу от однозначных ответов, от изложения своей позиции по всяким житейским проблемам, чтоб оставить за собой “свободу маневра”: ощутив в какой-то миг, что дело идет о жизни и смерти, успеть резко вякнуть “гав”! Атас, нельзя, ни в каком разе – да так, чтоб это как гром среди ясного неба прозвучало!
И я вспоминаю: будучи постоянно погружен в неформальные отношения со своими “бобиками”, взялся за совершенно уникальную в те годы проблему: научно осмыслил такую, казалось бы, неподвластную анализу стихию, как свободное общение подростков. Что и изложил в кандидатской диссертации, защитив ее совсем молодым, в 28 лет. И оказалось, что роль и значение этого общения глубоко различны в городе большом или малом, в поселке или селе; в школе, семье, во дворе, летнем лагере, как различны и типы общения в разных возрастах: детском, подростковом, переходном, юношеском… На долгие годы Мудрик стал главным профессионалом в этой обычно закрытой от взрослых сфере стихийного общения ребят. Знатоком подросткового жаргона, моды, всяческих “заморочек”.
В основе его педагогического мировоззрения – самостоятельная, емкая и четкая концепция личности, при которой личность – это “развивающаяся система отношений школьника, с одной стороны, к миру и с миром, а с другой – к себе и с самим собой”.
Причем в отношении с самим собой растущий человек имеет дело не с одним, а сразу как бы с несколькими существами: “наличное Я” (каким он видит себя в данный момент), “желаемое Я” (каким он хотел бы себя видеть) и “представляемое Я” (каким он показывает себя другим). “Между этими “образами Я”, – пишет Мудрик, – идет как бы внутренний разговор…” И этот невидимый разнобойный “междусобойчик” оказывается жизненно важным: его “результатом является мера принятия школьником самого себя в данный момент, а также определенный уровень самоуважения… Человек с низким самоуважением рискует оказаться в ситуации, когда никакое воспитание и самовоспитание становятся невозможными, ибо не находят поддержки внутренних сил личности”.
Ну а в изначалье его педагогической биографии – кинофильм. Под названием “Педагогическая поэма”. Посмотрел в девятом классе, понравился. Естественно, поступил в педагогический.
Потом – вожатство в “Артеке”, в легендарном “Орленке”, работа в школе, служба в армии, а после нее – полная прострация. Чем дальше заниматься – абсолютно “до фени”. Хотелось просто жить. Полная нирвана!” Женя Соболева, знающая его еще по вожатству и работе в школе, стала его активно агитировать поступать в заочную аспирантуру, в Академию педнаук. Решающим для его тогдашнего состояния оказалось то, что для поступающих дается дополнительный отпуск еще на 30 дней. “Тогда поступаю!” – обрадовался Толя.
Так он оказался в аспирантуре Института общих проблем воспитания. Директор, неодобрительно косясь на “мальчишку”, спросил, в какую же лабораторию тот хочет. Толе было все равно, он никакие внутренние “расклады” знать не знал. “Ну тогда – к Новиковой”, – определил директор, который сам ее, кстати, недолюбливал.
– И это был мой миллионный выигрышный билет, – убежденно говорит теперь Анатолий Викторович. – Новикова – это колоссальное явление в отечественной педагогике!
Еще тогда, в конце 60-х, в недрах глубоко идеологизированной академии, она без особого шума начала создавать, по сути, антитоталитарную, гуманистическую педагогику. Вместе с Александром Тимофеевичем Куракиным они придумали лабораторию “Коллектив и личность”. Но в замысле Новиковой “коллектив” был нечто совсем другое, чем в официальной педагогике (но тогда этого “коварства” еще никто в руководстве не понимал). Ведь вся партийная педагогика держалась на том, что коллектив – это и есть самоцель, сверхценность. А у Новиковой он становился всего лишь средством развития личности.
– Мы все, кто входил в ее лабораторию, были просто счастливчиками. В институте ее боялись, она была громогласная и скандальная. И за ее спиной мы могли не писать того, чего не хотели. Реальная возможность жить не по лжи! Конечно, диссидентами мы не были. Но у нас была своя система “конспирации”. Меня, например, как-то засадили за труды Маркса, Ленина, Луначарского и особенно Крупской с заданием: выписать все цитаты, которые могли бы быть “щитом” в нашей работе, для наших целей. Конечно, сама направленность наших работ, бывало, нас выдавала. Помню, после выхода моей книги (“О воспитании старшеклассников”, М., 1976 г.) внутри ЦК комсомола разразился скандал: 100 тысяч экземпляров антисоветчины прозевали! Хотя речь-то, как правило, шла об отсутствии цитат из Брежнева или бесконечных ссылок на решения партсъездов.
Через научную жизнь академика РАО Л.И. Новиковой прошли сотни и сотни людей. Но сейчас, спустя десятилетия, лишь шестерых из них, самых близких, она описала в тоненькой брошюрке как своих истинных учеников. Среди них – Мудрик.
Ему и самому минувшим сентябрем исполнилось уже 60 лет. Автор 27 книг, учебных пособий и более 330 научных публикаций. Членкор РАО, профессор кафедры педагогики высшей школы МГПУ…
– Толя занимает одно из первых мест в педагогике, в теории воспитания, – говорит Людмила Ивановна. – Сказала ему недавно: а ведь пора уже действительным членом академии становиться. “Мне это не надо”, – пожал плечами. Знаете, он абсолютно неамбициозен. И очень порядочен. Сейчас в науке таких мало.
…Домашний Мудрик, хоть уже давно без парика, по-прежнему ироничен, по-прежнему пересыпает речь подростковыми словечками, и вместе с тем во многом – неистребимо старомоден. Не признает компьютера – все свои труды пишет от руки, на каком-то старинном журнале с потертой картонной обложкой, положив его на колени, сидя в одном и том же кресле. В общении с бытовой техникой абсолютно бездарен: жена ему пишет инструкции, как пользоваться пультом переключения передач у телевизора, что и как нажимать в стиральной машине.
И в то же время остается остросовременным во всем, что касается положения детей в современном мире. Последние годы он увлечен новым, им же и открытым направлением в науке под названием “социальная педагогика”. В то время как все вокруг ратуют за социализацию личности, прежде всего как адаптацию (приспособление) человека к обществу, Мудрик изначально настаивает: “Сущность социализации состоит в сочетании приспособления и обособления (выделено, мною. – О.М.) человека в условиях конкретного общества”.
И поясняет обособление как автономизацию человека в обществе. Это и ценностная автономия (потребность иметь собственные взгляды и наличие таковых), и эмоциональная (собственные привязанности), и поведенческая (способность самостоятельно решать свои вопросы, противостоять ситуациям, мешающим его самоизъявлению, самоопределению).
Стоит ли говорить, как остро стоит эта проблема сейчас, когда новое общество столь жестко требует социальной успешности.

Ольга МАРИНИЧЕВА