Анатолий КИМ:

Поклонимся одуванчику

– Недавно я присутствовала на студенческом семинаре, где обсуждалось ваше творчество, в частности произведение “Лотос”, говорили о теме смерти, о мотиве безысходности, о перевоплощении после смерти, которое есть награда за страдания при жизни… Так ли это?

– Нет, тут чего-то недопоняли. Да, я пишу о смерти, но безысходности нет, есть противостояние высокой, жизнеутверждающей поэтики содержанию (теме смерти). Смерть – один из этапов развития Духа. Мне интересно изучить не какие-то отдельные моменты, а историю Духа в целом. Через явление смерти мы приближаемся к пониманию бесконечности Жизни. Естественно, смерть воспринимается как трагедия, но я хотел показать, что Жизнь сильнее: я строил “Лотос” так, чтобы его тональность, ритм, общее направление как бы противостояли идее смерти.

– А какую нагрузку несет Хор? Многим кажется, что он воспевает потустороннюю жизнь, утешая и обещая счастье.

– Хор – это как раз жизнеутверждающее начало. Он вбирает в себя голоса всех, кто был, есть сейчас и будет. “Мы” – понятие, которое я ввожу во многие вещи. Каждый бессмертен, обладая своим голосом в Хоре. Хор Жизни, “Мы” – это духовный “универсум”, к которому относятся все люди. Соприкасаясь в своих делах, потребностях с духовным универсалом, мы приближаемся к бессмертию. У меня не тема смерти, а тема бессмертия.

– Значит ли это, что вы выстраиваете определенную философскую систему?

– Что сказать о философичности прозы? Литература не декларирует идеи, не выносит научных построений. Философичность наполняет все поры произведения: от поэтики до идейной стороны. Философия моя – очень личностная, идущая от жизненного опыта, а не от книг. Не согласен с мнением, что опираюсь на восточные традиции. Да, детство провел на Сахалине, мои родители – учителя. Они иногда собирались по вечерам и рассказывали разные старинные легенды о мертвецах, о чудесных превращениях и, может быть, сами верили в них; не думаю, что это оказало на меня влияние… Я когда-то увлекался Шопенгауэром, но жизнь развеяла все эти настроения. Знаете, в жизни бывают такие обстоятельства, когда рушатся все системы философские, все твои представления…

– Считаете ли вы кого-либо своим учителем в литературе?

– Писать я начал, потому что не мог иначе. Проучился четыре курса в художественном училище и бросил, ушел в армию, и все время писал. Начал, конечно, со стихов. (Это, кстати, отражено в “Поклоне одуванчику”). Боялся, что будет языковой барьер, не верил, что могу создать что-либо значительное, пока не вышел на Андрея Платонова. Этот писатель повлиял на меня в том смысле, что дал впервые понять, как важна для писателя тональность. Неповторимость каждого настоящего писателя – в этой только ему присущей тональности. Андрей Платонов открыл мне одухотворенность людскую, сокровенность. Очень люблю Пришвина, но прямого влияния нет. Некоторое внешнее совпадение “Собирателей трав” с “Жень-Шенем” – случайно. Много читаю Достоевского.

– Почему вы так часто обращаетесь к условности?

– Я реалист. Необходимы признаки современной жизни в любом самом условном произведении. Если предстают картины жизни, узнаваемой нами, встает вопрос – насколько это внутренне правдиво и крепко. Условное служит выражению совершенно реальных чувств и помыслов. Условное есть в любом искусстве. Это мой способ освоения мира, мое внутреннее отношение к реальности.

– Каково соотношение объективного и субъективного в ваших произведениях?

– Объективизм важен, но субъективное дает определенную тональность произведению. (А.Ким много говорил о тональности, которая и делает писателя настоящим художником. – Е. Ф.). Я – за объективность художественного подхода. Тенденциозность нужна только в обостренные моменты. В объективности – большая сила художника, нежели в тенденциозности.

– Почему у вас такие надломленные герои?

– У меня нет надломленных героев: есть развивающиеся характеры, обретающие духовное совершенство через страдание. Как бы ни был трагичен сюжет, форма везде противостоит содержанию своим оптимистическим звучанием. Сюжеты идут от реальных наблюдений, герои часто – от реальных людей. Например, образ Незнакомца вырос из встречи со смертельно больным человеком, молодым и сознающим свою обреченность. Он умер, а я не смог не написать о нем. Образ Мальвазии начал формироваться, когда я работал на мебельном комбинате. Рабочие пили политуру, понимая, чем это грозит… Как видите, из мелочей рождались повести. И что значит “надломленная личность”?

Я иногда думаю, представляю: вот ходит вокруг мусорного ящика стая грязных, злых кошек и собак, а между ними – неизвестно откуда взявшаяся лама. Она не понимает, зачем, почему вынуждена жить рядом с этими нелепыми существами – и воет по ночам где-нибудь в подвале… Она бы, наверное, запила, если бы могла… Вот так и мои герои, тот же Павел в “Луковом поле”. У него есть способности, есть хорошие задатки, но нет условий, чтобы применить их. Оттого он и пьет. Но герой приходит к приятию жизни, освобождается от зажимов. Об этом я хотел сказать и в повести “Утопия Гурина”. Герой поверил, что он может летать, – и полетел. Его друг поверил в полет – и увидел оторвавшегося от земли Гурина. Тут – о преодолении человеческим духом земных тягот, о воплощении мечты. Мои герои поверили в полет Духа.

В творчестве для меня важен импульс. Он дает развитие произведению. Я пишу не о смерти и не об отношении к ней, но о жизни. Не идея движет мною, а настроение. Оптимизм разлит в форме: стилистика, поэтический настрой, возвышенный слог несут определенную нагрузку.

Логические категории, знание предшествующих поколений, которым мы обладаем, привносит нас в “Мы”. Наше земное существование безысходно и конечно, но существование Хора Жизни (“Мы”, Духа) – вечно, и потому мы бессмертны в мгновениях своей жизни. Человек умирает, но с Нами остается понимание конца, и оттого жизнь воспринимается ярче и обостреннее.

Когда образ получается, то происходит перевоплощение читателя в персонаж, живешь его духовной жизнью.

Если человек сам себя не любит – это высшая степень развития интеллекта, Духа (так у Достоевского).

Художник служит делу накопления человеческого благородства. Нужно отбросить в творчестве всечеловеческую злость, злобность, а доброту не превращать в иллюстрирующие ее поступки.

Самое ужасное, когда человек считает, что кто-то иной не имеет права на существование. Все величайшие недоразумения в нашем мире происходят оттого, что какая-то группа людей считает ненужным существование другой группы.

Елена ФРОЛОВА, доцент Новосибирского государственного архитектурно-строительного университета