Александр ТРАХТЕНБЕРГ: Мы, онкологи, иногда гуманно обманываем наших пациентов

Александр Трахтенберг – знаменитый торакальный хирург-онколог, профессор Московского онкологического научно-исследовательского института имени П.А.Герцена. Дело всей его жизни – диагностика, хирургическое и комбинированное лечение опухолей трахеи, легкого, средостения и грудной клетки. Недавно он издал книгу «Спасенный – чтобы спасать». Это повествование о детстве, проведенном в румыно-фашистском гетто, откуда был чудом вызволен; о трагической судьбе родных и близких, о выборе профессии, о полувековом опыте хирурга, работающего в одной из наиболее сложных областей медицины – торакальной онкохирургии…

– Когда вы последний раз оперировали больного?- Полтора года назад.- С тех пор перестали практиковать?- Я продолжаю заниматься своим делом. Консультирую. Пишу научные книги. Скоро выйдут девятнадцатая и двадцатая мои книги. Я профессор кафедры торакальной хирургии Российской академии последипломного образования. Редактирую научный журнал «Онкохирургия».- Но скальпель больше в руки не берете?- Не беру. Мне, чтобы оперировать, надо, как в спорте, быть в тройке призеров – тянуть на золотую, серебряную или бронзовую. Все же долгие годы я был в числе «медалистов». Теперь мне за восемьдесят. Держать в профессии прежнюю высоту уже трудно, а снижать планку нельзя.- Это правда, что к вам под нож выстраивались очереди?- Это миф, хотя для любого хирурга подобные мифы, наверное, лестны. Никакой очереди никогда не было. Люди звонили и спрашивали: «Можно к вам записаться на операцию?» Я отвечал: «Ко мне можно без записи». Я оперировал больных, поступивших в стационар через нашу поликлинику. Теперь с этим стало сложнее, потому что клиники перешли на коммерческую основу. В том числе и институт Герцена, где я работаю. Много дорогостоящих исследований, и все они платные. Предположим, пациентке из Брянска требуется сделать секторальную резекцию молочной железы. Женщина обращается в наш институт. Но это сравнительно простая операция, ее могут сделать и в Брянске. Мы же делаем высокотехнологичные операции, на которые министерством выдаются квоты. Квота – это бесплатное лечение, но не всегда бесплатное обследование. Если человеку показана такая-то высокотехнологичная операция, он получает на нее квоту. И с этой квотой госпитализируется в наш институт.- Вы провели более трех тысяч операций. Всех больных, я понимаю, запомнить невозможно. Но кого-то вы помните? Могли бы при встрече узнать?- Запоминаются тяжелые случаи. Например, такой. Я после института работал в больнице водников города Рыбинска. Справа от нашей больницы располагался комбикормовый завод. И вот привели ко мне девушку. У нее рука попала в ленту машины, которая дробит питание для скота. Кисть руки была почти полностью оторвана, только на тыльной поверхности оставались полоска кожи и подкожные вены. По идее надо было дорезать кожу и обработать культю. А я с операционной сестрой эту руку двенадцать часов оперировал. Сейчас это микрохирургическая операция: имеются специальные увеличительные стекла, которые надевает хирург, современный шовный материал и т. д. А тогда в рыбинской больнице стояла санитарка и держала передо мной увеличительное стекло. Я пришил и сохранил этой девушке кисть. Потом четыре месяца длился восстановительный период. Девушка спрашивала: «Когда вы меня выпишете?» – «Тогда, когда ты мне свяжешь теплые носки». Она любила вязать. И она связала мне носки. Я до сих пор их храню.- Вам случалось оперировать известных людей?- Случалось. Я оперировал Георгия Мартынюка, которого зрители помнят по роли Пал Палыча Знаменского в сериале «Следствие ведут знатоки». У артиста был рак легкого. В институт на консультацию Георгия Яковлевича привела его обаятельная жена Ниеле, врач по профессии. По ее словам, муж заболел около полугода назад; проведенное амбулаторное и в условиях стационара лечение было неэффективным. Кроме того, он сильно похудел. Изучив компьютерные томограммы и поставив диагноз, я предложил операцию, на что Георгий Яковлевич и Ниеле сразу согласились. Радикальная операция удалась. Благоприятно прошел и послеоперационный период. Георгий Яковлевич до сих пор работает в театре, снимается в кино. А мне тревожно и в то же время радостно следить за судьбой своего бывшего пациента. Аналогичной была ситуация с тестем известного хоккеиста Вячеслава Фетисова.- Я знаю, что когда-то у вас по поводу рака легкого оперировался отец Юрия Никулина. К вам его сам Юрий Владимирович привел?- Нет, его отец поступил в клинику с заболеванием правого легкого и экссудативным плевритом. Я как раз вернулся из отпуска и знакомился с медицинскими документами больного. «Вы случайно не родственник Юрия Никулина?» – спросил я у пожилого мужчины. Он спокойно ответил: «Почему случайно? Он мой сын». Не совсем тактично я спросил: «Он к вам приходит?» – «Скоро придет. Он с коллективом в зарубежной командировке, гастролирует по Европе». Отсутствие опухолевых клеток в плевральной жидкости позволило мне предложить оперативное вмешательство. Согласие я получил от самого больного и, естественно, от Юрия Никулина, который вскоре появился в клинике. Мне повезло быть лично знакомым с этим замечательным человеком. Потом он много раз бывал в моем доме, а я – в его. Самое главное – удалось выполнить радикальную операцию его отцу, и на четырнадцатый день он отправился домой. Это радостное событие мы с Юрием Владимировичем отмечали бокалом шампанского долгие годы.- Вы назвали свою книгу «Спасенный – чтобы спасать». А кто вас вызволил из гетто?- Мы жили в Бессарабии, в городе Хотине. Немецко-румынские войска вошли в город 6 июля 1941 года, расстреливая и сгоняя евреев в гетто, где были повальный сыпной тиф, дизентерия и невыносимый голод. Румыны решали еврейский вопрос «гуманнее» немцев – культивировали естественный отбор и позволяли нам умирать. Из 200 тысяч бессарабских евреев к маю 1942 года осталось только 227 человек. Помню, у папы борода и брови шевелились от вшей. Мой трехлетний братик заболел и умер. Несколько дней мама прятала его тельце, не хотела отдавать в общую братскую могилу. На своих руках я вынес его из гетто и похоронил. Мне тогда было двенадцать. А в 1943 году уже чувствовалось, что Красная Армия наступает, поэтому румынские фашисты пошли на некоторые послабления. Ворота с колючей проволокой были отворены, и нам разрешили ходить батрачить. Крестьяне приходили в гетто менять продукты на припрятанные от оккупантов скудные вещички. Я с мамой ходил помогать людям на огороде, зарабатывая на прокорм. Но весной я заболел и очень ослаб, не мог передвигаться, и мама стала ходить без меня. Хозяйка, у которой мы работали, обеспокоилась моим отсутствием. Говорили, я ей приглянулся, потому что похож был на ее внучонка. Она и вывела меня из гетто. А я уже умирал, не помню, как дошел до ее дома. Она меня отмыла, обрила, сшила мне новую одежку – и выходила. Выдавала меня за своего внука, благо деревенские ее кровного внука не видели, он жил с мамой в Харькове. Конечно, она понимала, что пощады за спасение и сокрытие еврейского ребенка от фашистов не будет. По счастью, я хорошо знал украинский язык, да и внешность у меня была нейтральная. Кроме того, в течение двух сезонов я был пастухом и малолетним кормильцем моей семьи. Имя моей спасительницы, Дарьи Михайловны Дудко, высечено на гранитной доске в музее «Яд Вашем» в Иерусалиме среди 20 с лишним тысяч Праведников народов мира.- Была ли в вашей практике операция, какую до вас никто не делал?- Да. Это была операция по поводу рака легкого у больного Петра Левкова, которому за десять лет до того академик Валерий Иванович Шумаков пересадил чужое сердце. При плановом динамическом наблюдении и обследовании у больного была выявлена «тень» в нижней доле легкого и морфологически подтвержден первичный рак. Встал вопрос: как помочь? На консилиуме высказывалось немало сомнений. Сошлись на том, что проводить химиотерапию или лучевое лечение невозможно: иммунитет и без того подавлен. Решено было оперировать, и хотя никто из нас не мог предсказать, чем закончится операция, это был единственный шанс спасти больного. Такую операцию в нашей стране никто до сих пор не делал. Во всяком случае академик Шумаков сказал, что в мировой медицинской литературе упоминаний о подобных хирургических вмешательствах нет. Словом, только специалисты могут оценить риск, на который мы шли. Операция прошла удачно. Удалены были нижняя доля легкого, пораженная опухолью, и регионарные лимфатические узлы. При удалении лимфатических узлов под дугой аорты я прощупывал плотную рубцовую ткань – место, где десять лет назад «работал» Валерий Иванович, сшивая магистральные сосуды легкого с сосудами трансплантированного сердца. Перикард по толщине и эластичности заметно отличался от обычного.- В таких случаях что труднее – прооперировать больного или выходить его после операции?- Сказать, что труднее, невозможно. И то и другое дается нелегко. В случае с Петром Левковым очень непростым был период выхаживания. Особенно на фоне иммунодепрессантной терапии, которую он постоянно получал. Совместными усилиями мы добились течения послеоперационного периода без осложнений, и на двадцать седьмой день больного выписали из клиники.- А вообще в какой мере люди с трансплантированными органами подвержены онкологическим заболеваниям?- Кропотливое изучение мировой литературы показало, что рак легкого у людей после трансплантации, скажем, сердца или почки встречается в двадцать раз чаще, чем у всей популяции людей. Развиваются и другие опухоли – кожи, почек, лимфомы… Десять – пятнадцать процентов людей, живущих с пересаженными органами, рано или поздно попадают в «раковые клешни». Дело в том, что человек с любым пересаженным органом всю жизнь получает иммунодепрессанты – препараты, которые подавляют защитные силы организма. Иначе может произойти отторжение пересаженного органа. Так что, с одной стороны, депрессанты творят благое дело – оберегают пересаженный орган, а с другой – делают организм беззащитным перед инфекциями и прочими недугами, которые так и норовят воспользоваться иммунодефицитом. Опухоли – из их числа.- Рак поддается профилактике?- Конечно. Это борьба с повышенной радиацией, загазованностью наших городов. В Санкт-Петербурге и Москве есть места, где риск получить онкологическое заболевание выше, чем на других улицах. Есть целые регионы, где люди умирают от рака чаще, чем где бы то ни было. Я был в Магнитогорске. Там жители каждый день вытирают коричневую пыль со своих окон. Это большая государственная проблема.- Почему онкологические заболевания диагностируют, как правило, уже на той стадии, когда спасти больного трудно? Что требуется для ранней диагностики?- Прежде всего современное оборудование и онкологическая грамотность врачей общей лечебной сети. Флюорография не метод ранней диагностики рака легкого. Только компьютерная томография, эндоскопическое исследование позволяют обнаружить заболевание на ранней стадии.- Вы пользуетесь понятием «онкологическая настороженность». Что это такое?- Это то, чего, к сожалению, нет у многих наших врачей общей лечебной сети. Человек часто болеет воспалением легких. Надо задуматься: в чем дело? Если он работает не в шахте, а в чистом кабинете… Если он не курит… Половина центральной формы рака – это пневмонит. Опухоль частично закрывает просвет бронха, туда поступает мало воздуха – и развивается пневмонит. Точно так же гастрит с пониженной кислотностью, язва желудка. Можно лечить язву желудка, но если она не заживает, сделай гастроскопию, прояви онкологическую настороженность. Когда выявляется рак в третьей-четвертой стадии, заполняется специальный бланк, где есть графа «Причина». Обычно в нее пишется «скрытое течение». Но так бывает не всегда. Из разговора с больным выясняется, что он уже раз десять обращался к врачам, но у тех не было онкологической настороженности. Врачей можно отчасти понять. Чтобы исключить или подтвердить рак легкого, надо делать бронхоскопию, компьютерную томографию, которых нет в поликлинике, или там очередь большая. Если же врач пользуется только флюорографией, он не в состоянии диагностировать ранний рак, особенно центральный.- Вы говорите больному, что у него рак?- У нас в стране пока не принято сообщать об этом напрямую в разговорах с родственниками. Мы говорим обтекаемо: «Операция опасна, возможны интероперационные, послеоперационные осложнения…» На Западе же врачи не скрывают от пациента его болезнь. Сразу говорят: «У вас, к сожалению, рак. Но не будем терять надежды…» Думаю, мы тоже постепенно к этому придем. Правда, в таких разговорах следует соблюдать осторожность. К примеру, у женщины рак матки. Ей убирают матку, яичники. Она еще не выписалась, а ее муж уже заявление на развод подал. Сказав правду мужу, мы помогли этой женщине? Нет, только навредили – разрушили семью. Тут нет универсальных правил. В каждом случае врач сам должен решать, кому что можно говорить. Среди сотен спасенных мною больных – представители разных профессий. Они живут, работают во многих городах нашей страны и за рубежом. И, бывает, никто из окружающих не знает, что это человек, излеченный от рака двадцать и более лет назад. Порой он и сам не верит, что у него был рак! Мы, онкологи, иногда гуманно обманываем наших пациентов.