Александр Дольский: За шесть месяцев до рождения я танцевал “Лебединое озеро”

Я – театральный ребенок, – подтверждает это Александр Александрович. – Мама была балериной, отец – драматическим тенором. Свердловский оперный театр я считал своим домом, потому что находился в нем день и ночь. Все знали меня, я знал всех. Сейчас ученые утверждают, что ребенок уже во чреве матери что-то слышит. Так представьте себе, за шесть месяцев до рождения я танцевал “Лебединое озеро”! Мама выходила на сцену, пока не стало заметно, что она в положении. Потом я родился. Жили мы тогда в Доме артиста, трехэтажном, 1932 года постройки. Смешные они были: с деревянными пролетами внутри, с квартирами в шесть комнат. А в комнатах – наро-оду! Мы с мамой обитали вдвоем в одиннадцатиметровке. Отец с нами не жил. Я только иногда к нему в гости ходил. Такая жизнь была, что я маму почти не видел: утром репетиции, вечером спектакли. Гулял сам по себе. Из-за этого попал на сцену в первый раз, когда трех лет не было. Брожу, как всегда, по театру. На сцене идет опера “Таня”, автора не помню, к сожалению. Спектакль я, в общем-то, отличал от репетиции по наличию декораций и красивой музыки. А тут на сцене тетя Таня и дядя Коля в домашних костюмах, он – в пижаме, она – в халате. Ходят, поют. Он: “Ты купила колбасы?” Она: “Нет, у нас было партсобрание”. И оркестр как будто не играет, а настраивается. Я думаю, шутят. И пошел. А под мышкой у меня театральная кошка Муська, ожидающая потомство. Дохожу до них. Тетя Таня сдавленным шепотом: “Шурик! Марш отсюда!” Я ничего не понимаю, но чувствую, что ни тетя Таня, ни дядя Коля дальше играть не могут. В это время меня увидел оркестр и выдал какую-то смесь Берлиоза со Шнитке. Хохот стоял гомерический! Меня, уже взрослого человека, потом встречали старые оркестранты и благодарили за доставленные минуты счастья. Самое интересное, что публика ни о чем не догадалась, подумала, что это мизансцена такая. Был даже разговор, не повторить ли все это. Мол, гениально выстроено, выходит соседский мальчик с кошкой, потом выбегает соседская девушка и утаскивает его за кулисы. Я этот случай помню смутно, но мама мне расписала его во всех подробностях.

Александр Дольский принадлежит к числу “технарей”, счастливым образом на перекрестке судьбы “свернувших” в лирику. Впрочем, стремление выразить себя через поэзию и музыку не возникает из ниоткуда. Оно – сумма слагаемых, из которых наиболее важные среда и воспитание.

– Ваша жена тоже из балета?
– Нет, она скрипачка. Познакомились, когда играла в ансамбле у Альфреда Тальковского. Был такой популярный в первой половине 70-х певец. В его репертуар входили и мои песни. Я как-то пришел на концерт. Увидел Надежду. С тех пор мы вместе. У нас три сына.
– Как в сказке.
– Да, только младший не дурак.
– Они тоже пишут стихи?
– Пробовали писать все, но сейчас, мне кажется, лучше всего это может получиться у среднего, Павла. У него есть замечательные вещи.
– Вы учились на том же факультете Уральского политехнического института, что и Борис Ельцин…
– Если начнутся ассоциации, то разговор сведется к политике. Давайте лучше о том, что я обладатель диплома почетного выпускника номер три. После Ельцина и его жены.
– Вы учились в аспирантуре. Закончили ее?
– Да, но не защитился, потому что специальности “Математические методы в экономике строительства” там не было. Мотался в Москву, но и здесь говорили: у вас слишком много математики, диссертацию примем, однако защититься вам не удастся. Потом меня пригласили работать в Питер. Просто сказочно повезло. На одной из конференций в Тюмени познакомился с научным сотрудником, что руководил научным отделом в ЛенНИИ градостроительства. Он и предложил работу. Здесь, в Инженерно-экономическом институте, взяли мою диссертацию. Защита должна была состояться через четыре месяца, но в это время проходил Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Я тогда уже работал для Райкина, писал ему песни для спектаклей. Собственно, он меня и подтолкнул к участию в конкурсе, будучи уверенным, что я обязательно стану лауреатом. Я стал. И это дало мне право получить документ о высшей аттестации актера, правда, разговорного жанра. Бардов тогда не было, и в вокалисты я не попадал. После этого Райкин пригласил меня в свой театр, и диссертация, конечно, побоку.
– Не жалеете?
– Нет, хотя работа у меня была интересная. Но я всю жизнь занимался музыкой, я в школе уже ею зарабатывал, играя в разных коллективах. На первом курсе института я принял участие во Всероссийском конкурсе артистов эстрады, дошел даже до второго тура, но лауреатом не стал. Волновался очень. Да и играл только классику: Баха, Шопена, Чайковского. Тогда лауреатами стали Зыкина, Кристалинская, Милявский. Зато после конкурса меня аттестовала филармония, мой концерт оценивался в 6 рублей 50 копеек. Десять концертов – 165 рублей. Огромные деньги!
– И каково впечатление от встреч с Аркадием Райкиным?
– Я его очень любил и люблю. Как отца. Он научил меня многим вещам, но самое главное, чему мне хотелось учиться, это благородству. Во всем. Он был необыкновенно благороден. Сейчас с этими качествами на эстраде туго. А уж с юмором вообще большие проблемы! В связи с этим приходишь к выводу, что злободневное искусство – это не нетленка. Вечное – это любовь. И, похоже, про нее у меня лучше всего получается. Я ведь воспитан на французских, английских поэтах, на Верди, на Чайковском, на великих симфонических произведениях. У меня стремление к гармонии.
– Александр Александрович, на ваш взгляд, сейчас подъем или спад авторской песни?
– Я над этим не задумывался. Дело в том, что в авторской среде я всегда ощущал себя не “своим”. Не потому что был не благорасположен, скорее наоборот, среда отторгала. В глаза никто ничего не говорил, а вот за спиной раздавались отзывы: неискренний, слишком хорошо играет на гитаре. Даже друг мой, Юра Визбор, я его помню и люблю, и тот допускал такие вещи. Слышал как-то запись его концерта, и в одной из записок его спросили, как он относится к Дольскому. Он ответил: “Дольский замечательно играет на гитаре, но… много шоколада”. Ну не мог он сказать, что ему так нравятся мои песни, что он и сам их поет! А про других и говорить ничего. Юра был один из самых талантливых. Для них как укор моя игра на гитаре. Но я люблю этот инструмент, люблю на нем играть! Мне всегда казалось поразительным, когда человеку сорок лет, с двадцати он сочиняет песни, а играть на гитаре не научился. Это в конце концов неделикатно по отношению к профессии.
Слухи были всего лишь прелюдией. Потом, когда за концерты стали платить деньги и я стал получать больше всех после Высоцкого, потому что собирал большие залы, началась травля. Некоторые ездили по Союзу с лекциями о вреде песен Дольского. Обратите внимание, когда перечисляют бардов, моя фамилия не звучит. И это хорошо.
– Почему?
– Потому что я не бард. Когда Аркадий Исаакович пришел в Министерство культуры, а именно благодаря ему вышла моя первая пластинка, он объяснил чиновникам, что стихи Дольского – совершеннейший серебряный век, “декаданс”. Музыка – импрессионизм, классическая гитара. Дольский – это какой-то новый вид, может, усложненный романс вперемешку с джазом. И под этим грифом пластинка состоялась, в то время как пластинка Высоцкого лежала уже два года.
Сейчас всем руководят деньги, и это плохо, потому все создается на потребу публики. Придумывают простенькую мелодию, не умея играть, берут второго гитариста. Все незамысловато и пусто.
– Александр Александрович, вы сказали, что благодарны Ельцину за то, что не ввел цензуру, а может, с нею поубавилось бы пошлости и грязи в искусстве?
– Цензура имеет одну гадкую особенность: она распространяется и на талантливых людей. Однажды мне, малознакомому человеку, Юлия Друнина слезно жаловалась в самолете: невозможно в Союз писателей принять ни одного талантливого человека. Высоцкого не печатали, Зощенко, Пастернака, Бродского травили… Всех не перечислишь. Да после унижений и боли не надо никакой Нобелевской премии! Она, к слову, – смертный приговор творческому человеку. Предел, вершина. Ты его достиг, дальше стремиться некуда. Но это же не прыжки в высоту! Да и как один великий поэт может быть лучше другого? Толстому ее не дали, Ахматовой, Цветаевой тоже, а Пастернак получил и Бродский. Здесь больше политического мотива, чем справедливости.
– Ваша публика – кто она?
– Моя публика – учителя и врачи. Маргиналы, у кого много случайных денег, “на меня” не ходят. Судя по заполненным залам, моя публика испытывает потребность в хорошей музыке и стихах. Пока такая потребность существует, интеллигенция не станет вымирающим видом.

Наталья АЛЕКСЮТИНА
Санкт-Петербург