А вы читали? «А ветра нет…»

Когда десять лет назад умер Иосиф Бродский, поверить в это было трудно. Слишком рано он ушел. Но хорошо помню и другое ощущение – Бродский был всегда и остался навсегда. Как все классики.

На днях, разбирая свой архив, нашла записи вечера, посвященного памяти великого поэта, по-моему, он проходил на 40-й день после его смерти. Это было в Доме-музее Марины Цветаевой, где в те годы (впрочем, как и в музее Маяковского) проводились лучшие в Москве поэтические вечера.

Вот небольшой фрагмент моей записи.

Наталья Савельева

Дмитрий Сухарев: «Не нужно объяснять, почему мы собрались сегодня здесь. Мы не имели возможности принять участие в прощании с поэтом как полагается, как прощались мы несколько дней назад с Юрием Левитанским. То, что сейчас состоится, нельзя назвать вечером или концертом… Просто возникло желание посидеть с близкими людьми. Как только я узнал о кончине Бродского, мысль заработала в таком направлении – а где было бы пристойно почтить его память? Конечно, такие учреждения, как Союз писателей, отпадали автоматически. И я подумал о музее Цветаевой, о том, кем была Цветаева для Бродского. Действительно, из всех поэтов XX века Бродский больше всех ценил ее, больше, чем о других поэтах, писал о ней.

Продолжая тему «Бродский и Цветаева», хочу сказать, что здесь множество интересных сопоставлений, но это уже литературоведение. У молодого Бродского есть стихотворение, написанное тогда, когда его не называли еще великим (как и Цветаеву – до 1916 года). Здесь присутствует поэт Владимир Корнилов, который несколько дней назад очень точно написал, что настоящий Бродский начинается с архангельской ссылки. Пока они еще не были «настоящими», у них были очень сходные стихи. Свое Бродский написал, как бы продолжая цветаевское «Моим стихам…» Тот же размер, те же двенадцать строк: «Мои стихи, я думаю, умрут,/И время улыбнется, торжествуя…»

Фазиль Искандер: «Если взглянуть на его поэзию в целом, возникает несколько ощущений. Во-первых, ощущение, что на технику его стиха, форму, внутреннее содержание не воздействовал XIX век. Ощущение, что Бродский для разгона отошел в XVIII век и ему совершенно не чужды, а даже близки интонации Державина. Что-то державинское осталось в нем до конца. Я бы сказал, не только склонность к разговору с Богом, но и мощь, и твердость голоса. А в XX веке, может быть, главными его учителями были наши великие поэты-женщины – Ахматова и Цветаева.

Всю жизнь у него длился некий роман со смертью. Сейчас он окончился. В одном из стихотворений Бродский говорит: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной…» По нашим человеческим измерениям, она была не такой уж длинной, но, возможно, по его невероятно ускоренному восприятию действительности и тому ускорению, которое он придавал стихам, может быть, в чем-то она оказалась длинной. Я не могу вспомнить другого поэта, который так много говорил бы о смерти, но ни разу в прямом смысле не сказал о самоубийстве, в отличие от Маяковского, Цветаевой, Есенина… Близость смерти он почуял давно и все время притягивался к ней. Помню его стихи, где он лежит в гостинице и ведет разговор с собой. «Ты боишься ли смерти? Нет. Смерть – это та же тьма…» И хотя в высшем смысле Бродский – религиозный поэт, я не могу вспомнить стихи, где бы он смерть воспринимал как некий лучший мир. При всех его невероятных человеческих и поэтических страданиях, о которых он пишет, он эту горестную жизнь любил до конца и за чертой ее, по-моему, ничего хорошего не видел. Во всяком случае, я не могу ничего вспомнить из его стихов о потусторонней жизни… может быть, это выражение его высшего целомудрия и искренности, с одной стороны, а с другой – глубокая вера в Бога. Как было в его душе, так он и передавал.

Я случайно познакомился с ним в Вашингтоне. Это было счастливое для него время – он только получил Нобелевскую премию. Начало новых времен, новых надежд. Мы минут сорок стояли возле гостиницы и разговаривали, и он очень страстно говорил, что поэзии вообще чужда политика, поэзия должна быть далеко от нее, и они ничего общего не имеют. Я же ему некоторым образом возражал, цитируя его же строчки: «…и море все морщинистей, и лица, а ветра нет». Я ему сказал, что все-таки это политика. Если бы было «а счастья нет», было бы гораздо слабее, а «ветра нет» означает ощущение безнадежности времени. Об этом у него есть стихи и в косвенном смысле, и в прямом».