А вы читали?

P.S. от Мелихова

Оптимизм трагического

19 апреля 1824 года умер Джордж Ноэл Гордон Байрон

Судьба Байрона просто просилась в легенду – лорд, красавец, гениальный поэт, отдающий жизнь за свободу Греции… Даже название города, в котором он окончил свои дни, звучит музыкой – Миссолонги. Но в реальности все было далеко не так красиво.

Восстание против Турецкой империи не имело шансов на успех без поддержки европейских держав. Но кошмар французской революции и четверть века ее последствий – наполеоновских войн – заставили европейскую политическую элиту создать специальный и даже Священный союз, чтобы гасить в зародыше социальные и национальные мятежи в собственных странах и уж, конечно, не поддерживать их в чужих. (Опыт перестройки показал и нам, что сдвиги исторического масштаба гораздо легче начать, чем остановить в желательном месте). Тем не менее кучка политиканов и идеалистов создала в Лондоне общественный комитет помощи Греции, при этом сочли полезным укрепить его авторитет громким именем Байрона. Байрон предчувствовал, что это ни к чему хорошему не приведет, но поскольку он много раз выражал угнетенным грекам пылкое сочувствие, то отказать не смог. И даже нехотя снарядил экспедицию с собственным участием.

Однако ситуация оказалась еще гораздо хуже, чем он предполагал. Амбициями вождей повстанческое движение было раздроблено на множество мелких партий, каждая из которых старалась перетащить чудаковатого английского богача на свою сторону, при этом отличить повстанца от разбойника не всегда оказывалось простой задачей. Работать и жертвовать никто не хотел. Героические сулиоты (албанцы), для которых Байрон сочинил что-то вроде гимна, потребовали для себя офицерского жалованья. Дисциплине не желал повиноваться никто. Англичанин-волонтер, пытавшийся воспрепятствовать свободному входу в оружейный склад, был убит.

Помимо прочего, беспрерывно лил дождь, жалкий городок, расположенный ниже уровня моря, утопал в болотах, Байрон заболел лихорадкой, ежедневно участвуя в бессмысленных маневрах, чтобы продемонстрировать рядовым стойкость и оптимизм, которого в нем и прежде-то было не густо… Словом, умирая, он мог еще раз удостовериться, что был совершенно прав в своем трагическом взгляде на действительность: человеку не дано управлять историческими событиями, року ничего не стоит обратить великое в смешное. Недаром же Байрон всю жизнь подчеркивал ограниченность любой простой, односторонней правды, не позволяющей совестливому человеку безоговорочно стать на любую сторону:

Я неизменно защищаю тех,

Кто не в чести. И если час

настанет,

Когда толпы победной рев

и смех

Над бывшими избранниками

грянет, –

Я нападать на них сочту

за грех.

И может быть, – меня на это

станет, –

Примкну я к роялистам:

мне претит

И демократ, когда он властью

сыт!

Байрон был слишком чуток и честен, чтобы не видеть оборотной стороны любой святыни. Уж сколько он проклинал тиранов – и написал трагедию “Сарданапал” о добродушном царе, который решил жить в свое удовольствие и позволить то же самое подданным. И что же? Он пал жертвой поднявшейся смуты. Знакомая картина? Это мог бы воскликнуть не один наследник товарища Сталина:

Рабы неблагодарные! Роптать,

Что я не лил их кровь, что

не водил их

В пески пустыни дохнуть,

их костьми

Не убелял прибрежий топких

Ганга,

Не истреблял мечом законов

диких,

Не гнул их на постройке

пирамид

Иль вавилонских стен!

А вождю-эпикурейцу, может быть, снова ответили бы:

Но это все

Достойней государя и народа,

Чем петь, плясать, блудить и

пить, и тратить

Казну, и добродетель попирать.

Неустранимую противоречивость бытия Байрон чувствовал так обостренно, наверно, еще и потому, что не только судьба его, но и сам характер был сплетен из противоречий – идеальный трагический романтик! Красавец, до бешенства стыдившийся своей подвернутой ступни. Великолепный стрелок, у которого дрожали руки. Донжуан, чаще обольщаемый, чем обольщающий, и притом мучительно застенчивый. Прославленный поэт, вызывающий едва ли не больше злобы, чем восторгов. Отличный спортсмен, казавшийся дурно сложенным. Скептик, верящий в предзнаменования. Богоборец, отдавший нежно любимую побочную дочь на воспитание в монастырь. Распутник, не прощавший себе ни одной мелочи, готовый клеветать на себя и огорчавшийся, когда ему начинали верить. Гордец, презиравший свет и страдавший, когда свет начинал платить ему той же монетой. Бунтарь, веривший в неотвратимую силу рока. Безмерно мрачный шалун и острослов. Надменный отшельник и эгоист, вечно обраставший толпой иждивенцев, на севере мечтающий о солнце юга, а на юге – о туманах севера, в одиночестве стремящийся к общественным обязанностям и тяготящийся ими, едва попав в их сеть. Почитатель Наполеона, в “Чайльд-Гарольде”, однако же, восхищавшийся мужественной борьбой испанцев с его войсками, а в “Дон Жуане” уверявший, что “Одну слезу почетней осушить, Чем кровью поле боя затопить”. Храбрец, среди мирной жизни ложившийся спать с пистолетами у изголовья. Защитник угнетенных, способный изводить близких. Поэт, равно склонный к патетике и иронии, в жизни постоянно высмеивавший те чувства, которые били через край в его поэзии. Щедрейший даритель, временами впадавший в скаредность. Богатейший отпрыск двух знатнейших родов, полной мерой вкусивший нищеты и унижений – вплоть до колотушек разгульной служанки…

Предки Байрона по отцовской линии отличались храбростью и, очень мягко выражаясь, неосмотрительностью. Материнские предки, шотландские Гордоны, кичились королевской кровью Стюартов, текущей в их жилах, и насчитывали в своих рядах множество необузданных разбойников, убийц и самоубийц. Отец Байрона, смолоду носивший прозвище Бешеный Джек, сумел с поразительной быстротой пустить по ветру не только собственное состояние, но и огромное состояние жены, чтобы умереть на чужбине (или даже перерезать себе горло) в чудовищной нищете. Его жена, родовитая толстушка, тоже была не склонна обуздывать свой бешеный нрав. Считают, что хромота Байрона, казавшаяся ему знаком божественного проклятия, была результатом неумеренной стыдливости его матери, хотя в ссорах она, случалось, чуть ли не ставила ее ему в вину.

Припомним негодование байроновского Каина: создатель карает свое творение за те свойства, какими сам же его и наделил. И так же рано Байрону открылась трагическая противоречивость жизни: еще ребенком он узнал, как можно любить того, кого другие ненавидят, и как добро может быть тупым и жестоким, а зло – обольстительным. Но, возможно, тогда оно вовсе и не зло, а только добро, не нашедшее себе достойного применения?

В стремлении к цельности, к простой, непротиворечивой добродетели Байрон добился любви и руки добродетельнейшей, умненькой девушки Аннабеллы Милбэнк, впоследствии прославившейся неутомимой благотворительностью, но эта гармония в дисгармоническом мире, это безмятежное умение давать уверенные ответы на неразрешимые вопросы вскоре вызвали у него ярость взбешенного кротким Авелем Каина, ринувшегося к чужому алтарю “низвергнуть в пыль угодника небес”. Но после скандального развода, закрывшего Байрону вход в английское высшее общество (при его появлении почтенные дамы падали в обморок), Байрон продолжал отзываться о бывшей супруге самым достойным образом и до конца своих недолгих дней тайно мечтал вновь с ней соединиться.

Кажется, ему было легко лишь с одной женщиной – но эта любовь считалась преступной… Она была обаятельной и довольно бесхитростной. Цельной… Но не напрашивалось ли ему подозрение, что цельность натуры есть бедность натуры? В молодости он велел начертать на надгробной плите любимого ньюфаундленда: он соединил в себе все добродетели человека без его пороков. Это был, конечно, эпатаж, но… Почему же все-таки порочные люди, а не добродетельные псы создали грандиозное здание так потрясавшей Байрона человеческой истории, человеческой культуры? Почему гении так редко бывают удобными в повседневности?

Отправляясь на помощь восставшей Греции, предчувствуя скорый конец, Байрон просил позаботиться о живущих при его дворце трех домашних гусях, к которым он очень привязался. В случае благополучного возвращения он намеревался написать две поэмы – одну эпическую, другую шуточную, в которых не пощадил бы никого, а меньше всех – себя. И греческая эпопея обилием нелепостей и гадостей, как мы видели, не обманула его ожиданий. Но этот капризный неврастеник, у которого случайная невнимательность приятеля разрасталась в предательство, проявил такие чудеса мужества, дипломатизма и практичности, что привел в изумление профессиональных военных. Однако состояние его нервов было катастрофическим, с ним впервые в жизни случился припадок эпилепсии.

Призывая в “Прометее” “Смерть в победу обращать”, Байрон имел в виду скорее духовную победу – презрение к мукам, несломленность. Но его бессмысленная смерть от лихорадки в жалком греческом поселке, утопающем в грязи, обернулась самой реальной победой: она вызвала такое потрясение в общественном мнении, которое перевернуло всю европейскую политику, и Греция получила свободу!

Удивительная судьба! Счастливая? Легендарная. Юный Лермонтов страстно завидовал этому страдальческому уделу, чувствуя, что есть что-то выше, значительнее, прекраснее, чем простое благополучие. С трагизмом жизни люди борются по-разному: кто слепотой, кто утешительными сказками, иногда великолепными, иногда скучными – утопиями (которые становятся страшными лишь при попытке их воплотить), но Байрон желал противопоставить трагизму бытия зрячее мужество, “гордое терпенье”, готовность смеяться над собственным отчаянием. Задача сверхчеловеческая? Как знать… В каком-то высшем смысле Байрон с нею справился. Свою смерть он заставил служить победе, свои неукротимые страсти искусству, свою гордость – благородному бесстрашию. Отверженец, не удостоенный почетных похорон в национальной усыпальнице – Вестминстерском аббатстве, он сделался гордостью Англии. Это ли не победа трагической сложности над самодовольной простотой?

Но Байрон противопоставил трагизму жизни не просто мужество, а мужество, вооруженное красотой. Его “Еврейская мелодия” в классическом переводе Лермонтова сделалась одним из шедевров русской лирики.

Пусть будет песнь твоя дика.

Как мой венец,

Мне тягостны веселья звуки!

Я говорю тебе: я слез хочу,

певец,

Иль разорвется грудь от муки.

Почему слезы иногда исцеляют душу лучше, чем веселье, об этом можно только гадать. Но судьба Байрона наводит на более практическую мысль. Трагический взгляд на жизнь как на неуправляемую и непредсказуемую стихию не допускает и беспросветного отчаяния: року ничего не стоит обратить смешное в великое. Может быть, именно поэтому в кризисные эпохи трагические личности часто оказывают больше стойкости, чем розовые оптимисты.

Александр МЕЛИХОВ