Открытое небо события

Лаконично-черная обложка в одних экземплярах и крафтовая, как будто для почтового отправления, в других, даты под стихотворениями и на полях – таков отчет о прошедшем годе в поэтических произведениях. На обложке название набрано причудливыми знаками, прочитываемыми как кириллица, хотя это не кириллица – такова отсылка к самому большому тексту всей антологии, поэме или стихотворному дневнику Варвары Недеогло.

Поэтесса использует необычные знаки набора, в том числе глаголицу, чтобы говорить о том, что больнее всего. Простой крик отчаяния обернется готовыми штампами, а графический эксперимент, внешне похожий на упражнения футуристов, совершенно иной по существу. Футуристы стремились создать всемирный язык, показать, что любой знак условен в сравнении с энергией порыва в будущее. Русская поэзия последнего года, наоборот, сообщает, как сложно сберечь любовь, а поспешные шаги, дерзкие обороты, смелые речи могут оказаться тривиальными. Поэтому обновление поэтического языка – это разрушение штампов в том числе графикой. Тривиальности противостоит не дерзость, а тишина и воспевание тишины.

Среди авторов антологии есть поэты, которые вели ежедневный поэтический дневник, такие как Аля Хайтлина, сделавшая это обязанностью. Конечно, полностью включить стихи за год не получится ни в одну антологию, и вошедшие в книгу произведения пишущих почти ежедневно Кати Капович, Вадима Жука или Александра Дельфинова были явно отобраны так, чтобы была видна их острота, а не регулярность. Например, из стихов Александра Дельфинова вошли построенные как монтаж голосов современников, когда реплики политиков из телевизора и членов семьи в час ссоры смешиваются, а из стихов Кати Капович – показывающие многократно искалеченное тело истории:

Грузия, Армения, позади – окопы,
Связи рвутся связками от голеностопа,
Чехия, Румыния, Польша, люди, дети –
что же ты, война, наделала на свете?

Это, конечно, наиболее разумный способ создания антологий: так как многие поэтики непривычны читателю, надо показать работу каждого авторского стиля, что он может сказать о современности того, чего не говорят другие.

Всякая антология имеет свой общий сюжет. Это может быть картина неуклонного прогресса поэзии – от символистских отвлеченных образов до пролетарской поэзии действия, как в антологии Ивана Ежова и Евгения Шамурина «Русская поэзия ХХ века», вышедшей в 1925 году, по ней часто знакомились с поэзией первой четверти века, и читатель, например, 1975 года разрушал этот сюжет, отдавая предпочтение Николаю Гумилеву перед Василием Казиным. Это мог быть парад достижений, как в дореволюционных «Чтецах-декламаторах», или антологии Евгения Евтушенко, решившего показать, что поэзия в ХХ веке всегда оставалась жива, несмотря на все испытания и расколы. Сюжет антологии Юрия Левинга состоит из трех слоев.

Первый слой – это рассказ о неудаче налаживания мирного быта. Если испытание пандемией рассматривалось многими как перебои в привычном быте, то слова «мир стал другим после самоизоляции» звучали натяжкой, напротив, все держали перед глазами образ «нормальной» жизни, к которой скорее надо вернуться. Другим стал не мир, а наше отношение к нему – необходимость солидарности там, где, как казалось раньше, все происходит автоматически благодаря технике и инструкциям к ней. Вирус не был никем предсказан и не было готовых правил борьбы с пандемией.

Но новые конфликты, начиная со второй карабахской войны, показали, что и мир стал другим, что требуется не просто ручное вмешательство, необходимо пересмотреть содержание инструкций. Привычные слова о мире и дружбе, о сотрудничестве стран и совместном решении проблем уже не считываются как руководство к действию или разными странами прочитываются по-разному. Но прежний мирный быт держался на этих привычных словах, создававших иллюзию выбора. Он изображен, например, в поэме Марии Малиновской, поэтессы пристальных документальных наблюдений. Привычные разговоры, сравнения, обнадеживающие образы – все это могло работать, как автомат, создававший иллюзию, что жизнь наладится там или здесь. В 2022 году автомат сломался, и не только для характеристики происходящего, но даже для чувств не хватает слов. Можно только дать слово новому субъекту, например ребенку, как в стихах Аллы Горбуновой:

и сын говорит: я люблю тебя до
самого края Вселенной,
я люблю тебя до самого конца света
и даже дальше,
я люблю тебя до самого Рая,
который за концом света,
за которым уже ничего нету,
кроме того, как я тебя люблю

Следующий слой сюжета – запаздывание теории: событие произошло, но теории события как таковой нет. Философия ХХ века искала возможность говорить не о закономерном, а о единичном, о самой ситуации существования, не сводимой к правилам, или о ситуации языкового смысла, который подрывает привычки восприятия. Это тема многих стихотворений – инерция поэтической речи требует говорить о закономерном, что все «как всегда». Но настоящая поэзия возникает тогда, когда инерция ломается. Примечания составителя антологии позволяют разобраться в стихах Романа Осминкина, Александра Скидана и других поэтов, если читатель не знает истории общения Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт и не заглядывал в работы Алена Бадью и Джорджио Агамбена, цитируемые в стихах. Но нельзя считать эту поэзию ученой: просто гораздо разумнее обсуждать проблемы насилия или власти, узнав, что об этом написано в ХХ веке. Роман Осминкин пишет саркастически:

боролись за контргегемонию
канализировали протестные настроения
переживали нестыдные поражения
и тут же мечтали о скором реванше
от реальной политики куда подальше

Можно сказать, что это про молодых марксистов, которые свели свои убеждения к бесконечным разговорам на кухнях. Но тогда это была бы просто сатира на интеллигенцию. А поэт говорит о другом, что язык теории со словами вроде «канализировать» смешался с языком привычного быта вроде «мечтали», и поэтому настоящей борьбы за социальную справедливость не получилось. Или в другом стихотворении Осминкин пытается ответить на вопрос, мучивший Бердяева, как в русской душе сочетаются свободолюбие и отказ от свободы:

где дух дремуч и оттого суров
не хочет заключать себя в колодки
сжав челюсти сквозь темноту веков
бредет блуждая в околотке

Как только звучит оборот «сжав челюсти», бытовой окрик, так событие свободы от любых колодок оказывается далеким, а не близким, оказывается на расстоянии темноты веков. Главное для читателя – не испугаться сложности таких стихов, просто сначала подумав, где говорится «о чем-то», а где говорится «что-то», где инертная речь противоречит природе события, а где новая поэтическая речь представляет событие так наглядно, как это не сделает журналистика.

Наконец, самый глубинный сюжет – это коллективное тело эпохи новых военных конфликтов и бедствий, отличающееся от прежнего коллективного тела, например афганского. Тогдашнее коллективное тело было солидарным, оно имело в виду, что люди, пережившие сходный опыт, даже самый травматический, понимают друг друга. Нынешнее коллективное тело – тело недоумения, ты не можешь сказать даже о соседе в окопе, что он переживает сходный опыт. Он может совсем иначе видеть смерть, и авторы антологии едины в том, что нельзя просто создавать фокус в каком-то голосе другого, например военного корреспондента, где эти видения сойдутся в одну точку. Несходство опыта видно даже тогда, когда поэт пишет из глубокого тыла, тем более оно будет видно в центре происходящего. Как говорит, например, Юлий Гуголев, обращаясь к условным солдатам любой войны:

Ибо перед небом вы же первые,
наготове рубище и вервие.
Только упустили вы, наверное,
что для смерти равное все смертное.

Такой тройной сюжет превращает антологию в одну большую притчу о насилии и взаимном непонимании, которая могла бы быть разыграна в кукольном театре или на площади. Нет сомнений, что эта книга поможет и знанию современной поэзии, и развитию экспериментального театра.

Поэзия последнего времени. Хроника / Сост., вступ. ст. и прим. Юрия Левинга. – СПб. : Издательство Ивана Лимбаха, 2022. – 576 с.

Александр МАРКОВ, профессор РГГУ