Марк РОЗОВСКИЙ: Первой моей газетой стала «Учительская»

«Юбилей – это катастрофа с оттенком праздника» – так сказал народный артист Российской Федерации, художественный руководитель театра «У Никитских ворот», знаменитый драматург и режиссер Марк Григорьевич Розовский, когда ему исполнилось 80 лет. 3 апреля он отпраздновал новый юбилей – 85 лет. Неужели это новая катастрофа, хоть и с оттенком праздника? Марк Григорьевич рассказал как о предстоящем юбилее, так и о самых свежих новостях – премьере спектакля «Дядя Ваня», дне рождения театра «У Никитских ворот», необычном вечере в Центральном доме литераторов и тонком искусстве работы над пьесами. Настоящим открытием стал тот факт, что Марк Григорьевич печатался в «Учительской газете» еще в 1960 году и до сих пор хранит о ней самые теплые воспоминания. Антон Чехов и Владимир Высоцкий, крик души и «Чтение «Дяди Вани», стрельба и небо в алмазах – в юбилейном интервью Марка Розовского.

– Добрый день, Марк Григорьевич! Очень рад тому, что ваше общение с «Учительской газетой» началось целых шестьдесят лет назад и продолжается по сей день! Получается, что ваш дебют состоялся в «УГ»?

– Да, я публиковался в «Учительской газете» благодаря своему научному руководителю Ковалевскому, который тогда там работал. Писал фельетоны, а диплом у меня был творческим – страшная редкость для факультета журналистики МГУ имени М.В.Ломоносова в 1960 году. Из двухсот студентов только порядка двадцати разрешили писать так называемые творческие дипломы, где помимо теоретической части, которую обычно все студенты где-нибудь списывали, снабжая ее разными цитатами, была часть практическая, например фельетоны и юмористические репортажи (защищался я, кстати, 1 апреля). То были мои первые журналистские опыты, и парочку из них даже удалось опубликовать в «Учительской газете». Дальше были публикации в «Крокодиле», «Комсомольской правде» и «Литературной газете». Но первой моей газетой стала «Учительская». Я ее до сих пор очень за это люблю и ценю.

– Вы также сотрудничали с журналом «Юность», который до сих пор радует всю литературную Россию публикациями классиков и молодых авторов, во многом благодаря главному редактору Сергею Александровичу Шаргунову. Следите ли вы сейчас за литературным процессом?

– Слово «следите» я бы назвал несколько абстрактным. Наверное, я слежу, но очень многое упускаю – в силу своей должности и занятости в театре я прежде всего читаю пьесы-новинки, да и старые пьесы тоже приходится читать. Как это ни странно, но как раз старые пьесы оказываются куда актуальнее, чем многие из тех, что написаны сегодня и про сегодняшний день. «Новая драма», конечно же, есть, это целое движение, но оно во многом, мне кажется, имеет искусственные подпорки. Есть много новых известных и талантливых драматургов, однако масштаб театрального мышления, который был в 1960-е, отчасти в 1970-е годы и уже тем более в 1980-е, был глобальнее. Но, может быть, я просто ворчу и наверняка чего-нибудь не знаю. Отмечу, что в репертуаре театра «У Никитских ворот» есть несколько спектаклей «новой драмы», так что мне грех упрекать себя за то, что мы обходим стороной это движение, и мне кажется, что то, что у нас поставлено, – это лучшее из того, что мне удалось найти. Но повторяю вновь и вновь: сегодня каждый новый спектакль требует отдельного финансирования и связан с огромным количеством факторов, которые влияют на привлечение в репертуар новых имен. «Принесите сногсшибательную идею и деньги на ее воплощение!» – это мой вопль, это мой крик души, который, мне кажется, искренен. Это призыв к вдохновению и новому театральному движению.

– Что сложнее – написать пьесу или поставить ее?

– Смотря кому (улыбается).

– Допустим, вам.

– Лично для меня сегодня самое трудное не написать пьесу и не поставить ее, а сохранить в репертуаре, в театральном изъявлении. Но что касается драматургии как вида литературной деятельности, то, конечно, если ты Чехов, тогда ты умеешь писать пьесы, а если ты не Чехов, тогда ты уже пишешь не так, как он, по крайней мере. Тут тебя может успокоить только один простой факт – никто не умеет писать пьесы так, как Чехов (улыбается). Вообще считается, что самый сложный жанр в литературе – это роман. Но, на мой взгляд, гораздо сложнее написать хорошую, блестящую пьесу, чем отличный, незабываемый роман. Да вообще сложно написать хорошее произведение. Как думаете, легко ли написать даже коротенькое стихотворение?

– Смотря какое.

– И смотря кто пишет, конечно. Так что здесь надо быть, с одной стороны, самокритичными, а с другой – понимать, что такое пьеса.

– А что это такое?

– Любая пьеса – это материал для постановки. А материал нуждается в сокращениях, привнесениях, носящих созидательный характер. Постановка же – это постижение авторского замысла и смысла. Потому пьеса – это канон, а спектакль – версия, трактовка, мое личное творчество, которое заключается в углубленном поиске понимания того, что написал автор. Если я к первоисточнику отношусь как к чему-то такому, что можно перевоплотить настолько, что моя постановка не будет иметь ничего общего с замыслом первоисточника, то это будет атака бескультурья на культуру. Есть большая разница между интерпретацией и стремлением стать соавтором, желающим – вольно или невольно – разрушить первоисточник. Например, когда я ставил «Историю лошади» по рассказу «Холстомер» Льва Николаевича Толстого, я изучал толстовство и вообще толстовское мировосприятие и пытался в меру своих сил вместе с поэтом Юрием Ряшенцевым внедрить это мировосприятие в рассказ самого Толстого, найти то содержание, что было скрыто за сюжетом, таилось в нем и ждало, когда его раскроют. Потому в спектакле очень много добавлений от меня и от Юры. Но это не добавления, которые противоречат Толстому, а желание распознать глубины его мысли на материале рассказа «Холстомер» и донести это знание до зрителя – знание, конечно, в нашем понимании. И мы за это знание, за эту творческую интерпретацию несем ответственность.

– Уверен, вы точно так же глубоко проработали пьесу Антона Павловича Чехова «Дядя Ваня». 27 марта как раз состоялась премьера спектакля по этой пьесе. Чем он нас изу­мит?

– Этот спектакль создан под девизом «Быть мхатее МХАТа». Я считаю, что это тот самый психологический театр, который сегодня является самым авангардным театром, в этом нет парадокса. Это классическая постановка в традиции настоящего русского реализма, от которого современный зритель уже давно отвык, потому, придя на наш спектакль, он ахнет, увидев, что такого театра, классического, он никогда и не знал. В этом и есть авангард.

– Каково ваше кредо?

– Мое кредо – живой академизм. Я ученик Товстоногова в этом смысле. Не хочу сказать, что этому кредо должны следовать все – каждый художник волен решать сам. Но мой путь таков (берет в руки книгу в мягкой черной обложке). Я написал книгу, вот она – «Чтение «Дяди Вани». Ее издали в Нью-Йорке много лет назад. Я провел так называемую китайскую работу – проанализировал каждую реплику, каждое слово, каждую запятую, каждую ремарку. От начала и до конца – мой комментарий к пьесе. Это все то, что предшествует постановке спектакля.

– Изумительно! Получается, вы каждый раз пишете целую книгу, прежде чем поставить спектакль?

– Я поставил двести спектаклей и, получается, мог бы написать двести книг. В этом и заключается мой метод. Кстати, Олег Николаевич Ефремов, блестяще знавший Чехова, прочитав эту книгу, сказал мне на следующий день: «Всю ночь читал твою книгу. Читается как детектив!» Он редко кого хвалил, любая похвала стоила ему больших внутренних усилий. Тем она ценнее.

– Почему же вы обратились к «Дяде Ване», а не к более известным в народе «Трем сестрам» или «Вишневому саду»?

– Среди пяти великих пьес Чехова я бы поставил «Дядю Ваню» на первое место. О чем и для чего она? О вражде. О нетерпимости. О ненависти. И об их разрушительной силе. Чехов пишет психологическую драму, изу­чая семью, людей, которые должны быть, по идее, родными друг другу. Уровень этой ненависти с каждым актом становится все выше, и в итоге дело доходит до покушения на убийство. Стрельбы. Буквально через полтора десятка лет после публикации «Дяди Вани» в России началась Гражданская война. Брат пошел на брата, отец на сына, сын на отца… Там тоже была стрельба, и еще какая. Между, можно сказать, родными друг другу людьми. «Аполитичный» Чехов послал предупреждение российскому обществу. Это было политическое пророчество, притом что Чехов работал не в рамках публицистического, а глубоко психологического театра. Тем ценнее его мощнейшее изъявление. Кроме того, Чехов в «Дяде Ване» говорит на еще одну страшнейшую тему – он говорит о вырождении. Те самые знаменитые «экологические» монологи Астрова – это же про сегодняшний день. Это же и про разливающуюся нефть в морях и океанах, это и про вырубку лесов, и так далее и тому подобное. Тема разрушения и вырождения – главенствующая в «Дяде Ване». Как от скуки человек забывает, что такое добро, а что – зло, теряет нравственные ориентиры. Результатом становится насилие. А за ним следуют пустотность существования и смерть. У нас привыкли считать текст, который в финале произносит Соня, монологом. А это никакой не монолог, это диалог, и обращается она к своему дяде – дяде Ване, именем которого и названа пьеса. Поэтому главный герой здесь Соня, чистая, девственная, порядочная, которая говорит о Смерти. «Мы увидим небо в алмазах!» – так с пафосом говорят со сцен многих театров. Да, мы увидим небо в алмазах, когда помрем! И «мы отдохнем» – это мы в гробу отдохнем, отмучившись. Вот он, великий пан-пессимизм Антона Павловича Чехова в отношении людей, которые допустили разрушение семьи, самой важной общественной ячейки. Это ли не актуально сегодня? Это ли не вопль русской культуры? Так что «Дядя Ваня» – один из главных спектаклей моей жизни, который дорог своей человечностью. Это настоящая трагедия, а не просто «сцены из деревенской жизни», как писал Чехов. Это спектакль, призывающий нас к поиску гармонии и вместе с тем констатирующий наше бессилие перед разрушением и расщеплением человеческого «я».

– Об этом и предупреждает нас Чехов, чтобы каждый из нас наконец стал ценить что имеет, искать эту внутреннюю гармонию – и находить.

– В этом нам помогают русские классики, написавшие лучшие произведения мировой литературы. Если мы отбросим Чехова, Толстого и остальных на какой-то помойке идеологем, то нам конец.

– 3 апреля вам исполняется 85 лет. А 7 апреля в Центральном доме литераторов состоится спектакль по вашей пьесе «Концерт Высоцкого в НИИ». Почему именно по ней?

– Когда мне стукнуло 80, я как-то сказал: «Юбилей – это катастрофа с оттенком праздника». Формат поздравительных речей, выступлений, цветов, подарков мне казался каким-то искусственным, и я отказался от такого празднования юбилея. Но ведь я приговорен его как-то отмечать. Так вот, театр неожиданно для меня преподнес подарок: несколько актеров сделали самостоятельную работу – подготовили спектакль по моей старой комедии. Они держали это в тайне, но, конечно, я скоро узнал, что они там делают. Пьеса устаревшая, я стал выказывать скепсис, на что мне твердо сказали: «А вы посмотрите». Пару дней назад посмотрел. И ахнул. Все в этой комедии оказалось не просто актуально, а злободневно.

– Как бы Высоцкий отнесся к дню сегодняшнему?

– Это очень хороший вопрос. Мы любим Высоцкого, уважаем его, но далеко не всегда соответствуем тому, что бы он мог сказать о нашем времени и о нас самих. Все его творчество – это истинно русский гуманизм как фундаментальная ценность нашей культуры. Я ваш вопрос адресую всему нашему обществу: что бы сказал Володя Высоцкий о нашем сегодняшнем дне? Мне на ум приходит такая строчка: «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята».

– Но впереди много радостных вестей – день рождения театра «У Никитских ворот», новые спектакли, новые пьесы, новые образы и мысли. От всей души хочу вас поздравить с 85-летием и пожелать света, вдохновения, новых идей и возможностей для их воплощения в жизнь!