Размышляя на карантине

Плоды просвещения и их корни

Продолжение. Начало в №35 , 36

Незадолго до окончания института Леонид Петрович Гроссман сказал мне: «Я бы рекомендовал вас в аспирантуру, но вы же понимаете, что моя рекомендация ничего не стоит». Я бы и сам в аспирантуру не пошел, но мне было больно и горько за него. Я рад, что он дожил до других времен, когда в серии ЖЗЛ вышли его биографии Пушкина и Достоевского (с женой Достоевского Гроссман встречался в молодости).

Наши профессора не могли нам сказать всего того, что они знали и думали, но они делали самое главное – учили нас читать, понимать литературное произведение, понимать слово, постигать язык. На дозволенном материале – произведениях Пушкина, Блока, Есенина (в школе Блока и Есенина не было) – нас учили и готовили к встрече с теми, о ком говорить тогда было невозможно: Гумилевым, Ахматовой, Цветаевой, Мандельштамом, Пастернаком. Сегодня все разрешено, но часто по-настоящему не прочитано и не осмыслено.

И вот что очень важно и удивительно: в эти догматические годы на экзаменах у нас не спрашивали выученное, а добивались знаний, понятых, осмысленных самостоятельно. Как проводил экзамен по своему курсу «Введение в языкознание» Александр Александрович Реформатский? Он входил в аудиторию. Вызывал всех, чтобы каждый выбирал билет, а потом уходил на час. Все вынимали учебник Реформатского, записи его лекций и готовились к ответу. Вернувшись, Реформатский стучал в дверь. По каждому билету он слушал минуту-две. А затем предлагал небольшой текст, на котором проверял понимание всех разделов курса. Каюсь: решив блеснуть, я, отвечая Реформатскому, процитировал только что вышедший труд товарища Сталина «Марксизм и вопросы языко­знания».

В 1952 году я пришел в школу преподавать русский язык, литературу, логику и психологию. Тут я позволю себе небольшое автобиографическое отступление. Оканчивая школу, я собирался на философский факультет Московского университета. Я даже проштудировал большой том труда Ц.Степаняна «Развитие В.И.Лениным и И.В.Сталиным учения К.Маркса и Ф.Энгельса о коммунизме». Поскольку у меня была золотая медаль, я не должен был сдавать вступительные экзамены, но должен был пройти собеседование. На собеседовании меня спросили, сколько основных мыслей в такой-то речи товарища Сталина. Я назвал две. Оказалось, что там у товарища Сталина было шесть мыслей. В университет меня не приняли, я мучительно все это переживал. А потом всю жизнь благодарил судьбу за то, что меня в университет на философский факультет не приняли.

4 декабря 1946 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О преподавании логики и психологии». На другой день после того, как меня не приняли в университет, я сдал свои документы в педагогический институт и тут же уехал вожатым в пионерлагерь, в котором работал прошлым летом. А в сентябре в институте мне предложили кроме изучения в полном объеме русского языка и литературы в течение четырех лет заниматься логикой и психологией. От этих предметов пахло философией, и я согласился. Нас было немного: всего одна группа.

Школа располагалась на самом краю Москвы. Речонка, которая разделяла город и область, текла чуть ли не под окнами школы. В школе учились дети работников сверхсекретного номерного предприятия (о том, что там делают ракеты, я узнал от учеников уже в конце первого учебного года), которое шефствовало над школой, учебного хозяйства Тимирязевской академии, областного колхоза и жителей московского Владыкина.

Добираться до школы первые годы мне было трудно. Лишь через несколько лет пустили автобус от метро «ВДНХ», который останавливался около школы. А первые годы я пешком доходил до Ленинградского вокзала, ехал на электричке до станции Петровско-Разумовское и потом по неудобной дороге уже добирался до школы.

Но в школе было нечто, что было для меня очень дорого: это была единственная в Москве школа, в которой учились вместе мальчики и девочки. Потом оказалось, что в школе хороший учительский коллектив и доброе отношение к детям. А учились мальчики и девочки вместе по вполне прозаической причине: не то что рядом, но и на много километров вокруг не было ни одного школьного здания. Так что в одном здании были две школы – женская семилетка и мужская десятилетка. Окончив семь классов, девочки переходили в мужскую школу. Согласно изданной Наркоматом просвещения инструкции от 23 июля 1943 года директорами мужских школ должны были быть обязательно мужчины, а женских – женщины. Два директора наших школ были мужем и женой и жили в квартире при школе. Их квартира выходила в огромный сад. Я помню, как однажды в мае я проводил урок по «Вишневому саду» Чехова среди цветущих вишен.

Появление в моей жизни такого количества девочек оказалось сопряженным с определенными трудностями.

После первого же школьного вечера Василий Матвеевич позвал меня в свой кабинет: «Лев Соломонович, вы же все-таки не молодой человек (мне было 23 года), а учитель. А вчера вы танцевали с Лялей Колчиной три раза. Это могут понять превратно. Давайте договоримся: с каждой девочкой только по одному разу». Но это было не самым сложным.

Когда я летом после первого же учебного года отправился в туристический поход с одним из двух классов, Василий Матвеевич меня спросил, справлюсь ли я один с ними. Я легкомысленно ответил, что, конечно, справлюсь. Отправлять меня в поход одного директор школы просто не имел права. Больше того – поскольку я шел и с девочками, меня вообще нельзя было отпускать в поход без женщины.

Июль 1953 года. Жарко. Наконец выходим к реке. Можно купаться. Ко мне подходит делегация девочек. Девочки просят разрешения купаться в другом месте: они стесняются раздеваться при мальчиках. Я говорю им, что головой отвечаю за их жизнь и здоровье и отпустить их купаться в другом месте я не могу: «Можете, конечно, купаться в другом месте, но только после мальчиков, и раздеваться все равно будете при мне». Решили купаться вместе.

Было и пострашнее. Через три года и тоже в походе. Стало припекать. А одной девочке в тот день нельзя было идти под солнцем и тем более нести рюкзак с вещами и продуктами. Но она бы умерла, но мне ничего не сказала. Спасло мужество ее подруги, которая меня проинформировала. С подругой этой я дружу до нынешних дней. Я гулял на ее свадьбе, но не смог прийти на пятидесятилетие этой свадьбы. В походе завязалась дружба двоих моих учеников. Потом на свадьбе их я тоже был, но опять не смог прийти на пятидесятилетие их свадьбы.

Сегодня все не так. Лет десять назад спрашиваю свою ученицу после уроков, почему ее не было на сочинении. Она объясняет мне почему, а потом подробно и обстоятельно говорит мне, как вообще у нее проходят тяжело «эти дни». Я сижу, опустив голову, и вспоминаю, что мне рассказывала учительница в моей первой школе. Она училась в институте благородных девиц. Так у них воспитательницы никогда и ничего не знали, когда у кого из их воспитанниц возникают эти проблемы.
Первые два года в школе у меня были только два класса. Я сразу же попросил директора школы: «Мне нужно научиться быть учителем. Пока я не женат и у мня нет семьи, я прошу вас дать мне нагрузку ниже принятой нормы и не давать классного руководства». Он согласился. С одним из классов после окончания школы никогда не встречался. С другим на протяжении всей дальнейшей жизни поддерживал связь. В этом классе у семи учеников отцы погибли на фронте. У двоих отцы вернулись, но вскоре умерли. Погиб на фронте муж их учительницы математики и классного руководителя Ольги Петровны. Четверо ребят были в оккупации. Один из них играл с патроном и в результате остался без глаза. Прошло столько лет, но я и сегодня хорошо вижу его лицо…

Естественно, я многого о своих учениках не знал и, наверное, не знаю и сегодня. Я ведь начал работу в школе еще при Сталине. Через 59 лет после нашего знакомства мне позвонил Сергей Чернавский. В том же классе училась и его сестра Оля. Они были близнецами. Сережа сказал, что ему нужно со мной увидеться. Он приехал ко мне домой и подарил книгу «Москва, Владыкино – Караганда, Тайшет. Подцензурные письма. 1940‑1956». Это переписка их отца, который был осужден по 58‑й статье, и матери. Ее собрали, издали Сергей, Оля и ее сын Яша. Яша прочитал все, даже очень ветхие, письма и перевел их в компьютерную форму.
Книга эта меня потрясла. Приведу две цитаты, вынесенные на обратную сторону переплета.
«После всего пережитого мне уже ничего особенно не страшно, и, если бы не жгучая тоска по тебе и детям, я был бы совсем близок к идеалу стоика – «быть равным самой судьбе».

Может быть, ничего и никого, кроме самой жизни, я так в жизни своей не любил, как тебя. Но я не забывал той боли и того горя, что я тебе вольно или невольно причинил…»

«Очень мне тяжело, любимый мой, и только твои письма являются для меня самой действенной поддержкой… Ты не смейся, но я целую твои письма, которые ты писал и которых касался рукой. Получил ты письмо ребячье с яблоневым цветком?»
«Ты себе не можешь представить, как я благодарна тебе за прошлое счастье, которое ты мне дал. А что будет дальше – кто знает? …Пусть будет так, как тебе лучше».

И вот что меня особенно поразило. Да, боль и горе тоже были. И можно было бы понять детей, которые убрали бы их из своей публикации. Но они ничего не редактировали. Они не хотели память о своих родителях оскорблять полуправдой. Помните, у Пушкина: «Но строк печальных не смываю».

И еще вот о чем. Наши сегодняшние выпускники в своих сочинениях, написанных, как правило, с помощью учителей, репетиторов, пособий по подготовке к этим сочинениям, с легкостью необыкновенной решают любые нравственные задачи. Они не понимают, что часто жизнь ставит такие задачи, которые вообще-то и неразрешимы. Мама Сергея и Ольги работала в институте философии, естественно, марксистской философии. И вот однажды ей говорят: «Прекратите переписку с мужем, иначе мы вас вынуждены будем снять с работы». А как жить без работы, когда у тебя четверо детей?

Лев АЙЗЕРМАН

Продолжение следует