На чтение: ≈ 8 мин.В мифической стране Гиперборее, за пределами царства северного ветра, живут удивительные люди, близкие к богам. Есть несколько причин, по которым с этой легендой хочется связать имя Евгения Абрамовича Баратынского. Во-первых, фамилия этого древнего рода изначально писалась как «Боратынский», и еще дед Евгения Абрамовича был отмечен в документах именно в таком написании. Чем не фамилия для гиперборейца? Во-вторых, по утверждениям современников, Евгений Абрамович был человеком, обладавшим, по крайней мере, одной поэтической сверхспособностью – он мыслил. «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит», – отмечал Пушкин.
На Баратынского следует смотреть не в контексте поступательной, линейной истории – от Тредиаковского и Державина к Пушкину и далее, как мы привыкли, а в обратной перспективе – от Бродского (который увлекся стихосложением в шестнадцать лет, купив где-то в Якутске томик Баратынского), от поэтов Серебряного века – только отсюда нам отчетливо видна его фигура, а не в контражуре своего века – какими-то отсветами, неясно, нескладно, непонятно зачем, непонятно в каком каноне, – его современникам было сложно в нем разобраться.
Страшно воет, завывает
Ветр осенний;
По поднебесью далече
Тучи гонит.
На часах стоит печален
Юный ратник;
Он уносится за ними
Грустной думой.
(«Песня», 1821 г.)
Что это? Если вдруг потеряться во времени и не знать, откуда взялись эти строки? Древнерусская песня XII века или Александр Блок навестил из века XX-го? Нет ответа…
Практически ровесник Байрона и Мицкевича, Евгений Баратынский, как и многие его русские сверстники, в полной мере увлекся романтизмом, но ни один из них так не утвердился в этой сфере чистого романтического разума. Сам Баратынский с ранней юности был идеальным романтическим героем. Увлечение Шиллером – именно его «Разбойники» вдохновили юного Баратынского и его друзей на бесчинства и «продерзости», изгнание из Пажеского корпуса, северное уединение в Финляндии, придающее сил и насыщающее мифологическими образами, разочарование в просветительских идеалах и отшельничество («Спокойный домосед в моей безвестной хате…»). Весь жизненный путь Баратынского – это воплощенная идея еще одного его современника – Константина Батюшкова: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь».
Романтическое двоемирие, в котором пребывал Баратынский, – неподдельное, прочувствованное им самим в полной мере – блестяще воплотилось в повести «Перстень». Заблуждаются те, которые думают, что эта повесть о «сеансе черной магии и ее разоблачении», здесь царит именно полноправное двоемирие, и неизвестно, что оказывается сильнее – «больное» воображение Дубровина и целый магический мир, который он создал, или высмеивающая его реальность. А ведь этот магический мир, надо сказать, получился действенным: даже спустившись с сакральных вершин в профанный мир во второй части рассказа, да что там – даже после своей смерти, магический отшельник продолжал исполнять желания и соединять судьбы.
Юрий Терапиано, поэт, прозаик и литературный критик первой волны русской эмиграции, в своей книге «Встречи. Воспоминания» оценивает творчество нескольких выдающихся поэтов разных эпох (в их числе Баратынский, Блок и – неожиданно – Руми), донесших до нас в лирической форме свой сверхчувственный опыт. Терапиано утверждает, что «Евгений Абрамович Баратынский, по преданию, сохранившемуся до начала нашего века в кругах Московской группы мистического масонства, ведшего свою преемственность от Новиковско-Шварцевской группы, уже в молодом возрасте, что случается редко, достиг высших степеней «просветления духовного». Возможно, отсюда то отличительное его свойство, что в каждом своем лирическом произведении он прежде всего мыслит, философствует, пытается раскрыть тайные механизмы эмоций, переживаний, а не просто отображает чувства – свои или своего лирического героя.
Поэт-мистик, поэт-визионер – мы не привыкли рассматривать его в таком ключе в нашей литературоведческой традиции. Впрочем, дело поэта – воплотить чувства и мысль в слоге, а критики пусть потом кадят «мертвецу, чтобы живых задеть кадилом». А дружеская вечеринка поэтов продолжается – общение, гульба, легкое перебрасывание эпитетами и целыми сюжетами. И пушкинское «пока сердца для чести живы», которое откликается у Баратынского «Так, так! покуда сердце живо // И трепетать ему не лень…» («Д. Давыдову», 1825), и творческая «перекличка» Дубровина с Дубровским (это не досужие домыслы, а вполне уже исследованный вопрос – об этом имеется прекрасная статья А.А.Карпова «Перстень» Баратынского и «Повести Белкина»), и многое другое – это не просто случайные заимствования и совпадения, это живая дружеская литературная среда, лаборатория поэтической мысли. «Баратынский ржет и бьется»!
И это взаимное влияние как будто продолжается сквозь века: Пушкин, Дельвиг, Баратынский, Киреевский, Одоевский… Блок, Гумилев, Бродский… и какой-нибудь еще неизвестный поэт.
Споры о том, как должна писаться фамилия поэта, ведутся давно – и все с тем же неопределенным результатом. Велика сила инерции. Все прижизненные издания и журнальные статьи действительно выходили в свет под фамилией «Баратынский», но у защитников другой версии также имеется неоспоримый аргумент – книга «Сумерки», изданная в 1842 году и рассматриваемая многими как поэтическое завещание поэта, надписана как «Сочинение Евгения Боратынского».
Несмотря на то что я впала в огромный соблазн поиграть словами и назвать юбилейную статью о поэте «Гипербореец Боратынский», что-то удержало меня от этого шага. То ли классическое школьное образование, то ли «Галерея русских писателей» 1901 года издания – а надо сказать, это довольно увесистый том, – но как бы то ни было, в короткой заметке моей Баратынский остается Баратынским.
Выбор читателей
Комментарии