Юность Пушкина. Сценарий школьного спектакля

Литературовед В.Непомнящий в одной из своих работ делит творчество Пушкина на три периода – три семилетия. Первое (1816-1823) – этап становления Пушкина как поэта. Второе (1823-1830) – период формирования Пушкина как поэта национального. И, наконец, третье семилетие (1830 – 1837) характеризуется появлением в творчестве Пушкина проблематики, выводящей его на уровень поэта мирового значения. Сценарий «Юность Пушкина», как ясно из названия, охватывает первое семилетие и состоит в свою очередь из трех частей: первая часть – «Лицей», вторая – «Петербург», третья – «Юг». Сценарий создавался на основе писем, критики, воспоминаний современников и произведений Пушкина. В нем много юмора, что заставляет вспомнить знаменитое высказывание Блока: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин». Он может быть использован и как основа для спектакля школьного театра, и как материал для построения цикла уроков по жизни и творчеству поэта, предполагающих активное участие детей.

В первой части, помимо биографического и исторического фона, показано жанровое многообразие поэзии Пушкина-лицеиста. Вторая часть также, кроме жизненных обстоятельств, дает материал для понимания основных направлений творческого поиска Пушкина петербургского периода (это политическая лирика, работа над «Русланом и Людмилой» и первые романтические опыты). Третья часть посвящена романтическим произведениям поэта и тем жизненным обстоятельствам и историческим событиям, которые питали творчество Пушкина периода южной ссылки.

Композиция открывается и заканчивается произведениями русских поэтов, посвященных Пушкину. Это «Пушкин» Михаила Кузмина, стихотворение Анны Ахматовой «Смуглый отрок бродил по аллеям…» и песня Булата Окуджавы «Былое нельзя воротить…» Сценарий писался в 80-ые годы прошлого века и специально к нему художником, который просит не указывать его имя в контексте данного конкурса, был создан цикл иллюстраций – портреты юного Пушкина, выполненные в стиле рисунков самого поэта.

Вступление

На экране слайд – посмертная маска Пушкина. На сцене свечи, цветы, звучит тихо \”Реквием\”. Начинается чтение стихов М.Кузмина, и постепенно меняются слайды: оживает лицо, зрелые портреты сменяются юношескими, затем детскими.

Он жив! у всех душа нетленна

Но он особенно живет!

Благоговейно и блаженно

Вкушаем вечной жизни мед.

Пленительны и полнозвучны,

Текут родимые слова…

Как наши выдумки докучны

И новизна как не нова!

Но в совершенства хладный камень

Его черты нельзя замкнуть:

Бежит, горя, летучий пламень,

Взволнованно вздымая грудь.

Он – жрец и он веселый малый,

Пророк и страстный человек.

Но в смене чувства небывалой

К одной черте направлен бег.

Романтик, классик, старый, новый?

Он – Пушкин и бессмертен он!

К чему же школьные оковы

Тому, кто сам себе – закон?

Из стран, откуда нет возврата,

Через года он бросил мост,

И если в нем признаем брата,

Он не обидится, он – прост

И он живой. Живая шутка

Живит арапские уста,

И смех, и звон, и прибаутка

Влекут в бывалые места.

Так полон голос милой жизни,

Такою прелестью живим,

Что слышим мы в печальной тризне

Дыханье светлых именин.

Часть первая. Лицей.

Действующие лица:

«Зануда»

Преподаватель математики

А.Мясоедов

Иван Пущин

Иван Малиновский

Антон Дельвиг

Лицеисты

Петр Андреевич Вяземский

Василий Андреевич Жуковский

Константин Николаевич Батюшков

Фаддей Венедиктович Булгарин

Офицеры

Эпизод 1.

Сцена. Диапозитив – Пушкин-лицеист. Тихая фортепианная музыка. На фоне музыки чтение стихов (голос Анны Ахматовой):

Смуглый отрок бродил по аллеям,

У озерных грустил берегов,

И столетия мы лелеем

Еле слышный шелест шагов.

Иглы сосен густо и колко

Устилают низкие пни…

Здесь лежала его треуголка

И растрепанный том Парни.

В cередине стихотворения начинает вучать параллельный французский текст из Парни. Свет гаснет, портрет исчезает, музыка затихает, французский текст звучит громче:

Que le bonheur arrive lentement ! Que le bonheur s’éloigne avec vitesse ! Durant le cours de ma triste jeunesse, Si j’ai vécu, ce ne fut qu’un moment. Je suis puni de ce moment d’ivresse. L’espoir qui trompe a toujours sa douceur, Et dans nos maux du moins il nous console ; Mais loin de moi l’illusion s’envole, Et l’espérance est morte dans mon cœur. Ce cœur, hélas ! que le chagrin dévore, Ce cœur malade et surchargé d’ennui, Dans le passé veut ressaisir encore De son bonheur la fugitive aurore, Et tous les biens qu’il n’a plus aujourd’hui ; Mais du présent l’image trop fidèle Me suit toujours dans ces rêves trompeurs, Et sans pitié la vérité cruelle Vient m’avertir de répandre des pleurs. J’ai tout perdu : délire, jouissance, Transports brûlants, paisible volupté, Douces erreurs, consolante espérance, J’ai tout perdu ; l’amour seul est resté.

Évariste Parny

Élégie

Эпизод 2.

Постепенно загорается свет. На сцену чинно выходят лицеисты, развешивают рисунки, рассаживаются. Преподаватель за кафедрой нудно читает расписание занятий:

– В 6 часов – подъем, утренняя молитва.

От 7 до 9 часов – класс.

В 9 – чай, прогулка – до 10.

От 10 до 12 – класс.

От 12 до часу – прогулка.

В час – обед.

От 2 до 3 – или чистописание или рисование.

От 3 до 5 – класс.

В 5 часов – чай. До 6 – прогулка.

Потом повторение уроков или вспомогательный класс.

По средам и субботам – танцеванье или фехтованье.

Каждую субботу – баня.

В половине 9-го – звонок к ужину.

После ужина до 10 часов – рекреация.

В 10 – вечерняя молитва, сон.

Во время чтения при помощи театра теней создаются «картинки», иллюстрирующие жизнь в Лицее.

Эпизод 3.

Перебивая последние слова преподавателя, во внезапно вспыхнувшее яркое световое пятно впрыгивает Пушкин и восторженно, по-детски, декламирует:

О Делия драгая!

Спеши, моя краса!

Звезда любви златая

Взошла на небеса;

Безмолвно месяц покатился;

Спеши: твой Аргус удалился,

И тронул сон его глаза.

Под сенью потаенной

Дубравной тишины,

Где ток уединенный

сребристыя волны

Журчит с унылой Филомелой.

Готов приют любви веселой

И блеском освещен луны.

Накинут ночи тени

Покровы нам свои,

И дремлют рощей сени,

И быстро час любви

Летит, – я весь горю желаньем!

Спеши, о Делия, свиданьем,

Пади в объятия мои!

Заметив преподавателя за кафедрой, Пушкин быстро занимает свое место среди лицеистов. Преподаватель раскрывает журнал о поведении воспитанников и тем же нудным голосом читает:

– 1812-го года ноября 18-го дня…

Один из лицеистов (Мясоедов) сочиняет:

– Блеснул на западе румяный царь природы…

Пушкин, хихикая и толкаясь:

-…И изумленные народы

Не знают, что начать:

Ложиться спать или вставать?

Преподаватель продолжает, повышая голос:

– …Толкал Пущина и Мясоедова, повторяя им слова, что если они будут жаловаться, то сами останутся виноватыми, ибо я, говорит, вывертеться умею.

Пушкин кривляется. Преподаватель садится за кафедру.

Эпизод 4.

Лицеисты заняты решением задачи. Полная тишина, в которой постепенно все громче и громче голос Пушкина, который, словно катехизис читает, бубнит:

…С тех пор гляжу на свет,

Как узник из темницы

На яркий блеск денницы.

Светило дня взойдет,

Луч кинув позлащенный

Сквозь узкое окно,

Но сердце помраченно

Не радует оно.

Иль позднею зарею,

Как луч на небесах,

Покрытых чернотою,

Темнеет в облаках,-

С унынием встречаю

Я сумрачную тень

И вздохом провожаю

Скрывающийся день,

Сквозь слез смотрю в решетки,

Перебирая четки…

Неожиданно голос преподавателя:

– Что ж вышло? Чему равняется икс? Пушкин!

Пушкин встает, улыбаясь во весь рот:

– Нулю!

– Хорошо! У вас, Пушкин, в моем классе все кончается нулем. Садитесь на свое место и пишите стихи.

Пушкин, уже громко, вскочив в пятно света (класс с погруженными в решение задачи лицеистами исчезает):

Но время протечет,

И с каменных ворот

Падут, падут запоры,

И в пышный Петроград

Через долины, горы

Ретивые примчат;

Спеша на новоселье,

Оставлю темну келью,

Поля, сады свои,

Под стол клобук с веригой –

И прилечу расстригой

В объятия твои!

Эпизод 5.

Темно на сцене. На цыпочках крадутся несколько лицеистов. Голоса Пушкина, Пущина и Малиновского.

Пущин:

– Мы, то есть я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить  гогель-могелю. Я достал бутылку рому, добыли яиц, натолкли сахару, и началась работа у кипящего самовара.

Малиновский:

– Разумеется, кроме нас были и другие участники в этой вечерней пирушке, и один из них, в котором чересчур подействовал ром, был причиной, по которой дежурный гувернер заметил какое-то необыкновенное оживление, шумливость, беготню. Сказал инспектору. Тут же начались споры, розыски.

Пушкин:

– Мы трое явились и объявили, что это наше дело и что мы одни виноваты.

Выходит \”зануда\” лицом к залу и читает приговор. Во время чтения трое наказанных становятся на колени, остальные позади них молятся стоя, все лицеисты спиной к залу.

1. Две недели стоять на коленях во время утренней и вечерней  молитвы.

2. Сместить на последние места за столом.

3. Занести фамилии с прописанием виновности и приговора в черную книгу.

Пушкин, не выдерживая, поворачивается, стоя на коленях, лицом к залу и, размахивая руками, декламирует:

Друзья! досужный час настал,

Все тихо, все в покое:

Скорее, скатерть и бокал!

Сюда, вино златое!

Шипи, шампанское, в стекле!

Друзья, почто же с Кантом

Сенека, Тацит на столе,

Фольянт над фолиантом!

Под стол холодных мудрецов –

Мы полем овладеем!

Без них, ученых дураков,-

Без них мы пить умеем!

Эпизод 6.

Лицеисты молятся. Один из троих, стоящих на коленях,  поворачиваясь лицом к залу через плечо произносит вместо слов молитвы:

– Блажен муж, иже сидит к каше ближе…

Все передают эти слова по цепочке. Многоголосие. Пушкин в это время вскакивает, лицеисты толпой отходят вглубь сцены. Вспыхивает  яркий свет, все разом поворачиваются и торжественной,  взволнованной  толпой возвращаются на авансцену, всматриваются вдаль: ждут Державина. Из толпы голоса, сначала Пущина, затем Дельвига, потом Пушкина.

– Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его поцеловать руку. Державин приехал. Он вошел в сени и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: где, братец, здесь нужник? Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу.

– Державин был очень стар. Экзамен наш очень его утомил. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Наконец вызвали Пушкина. Он прочел свои \”Воспоминания в Царском Селе\”, стоя в двух шагах от Державина.

– Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении; он меня требовал, хотел меня обнять. Меня искали, но не нашли.

Эпизод 7.

Сцена меняется. Лицеисты преображаются в поэтов: Вяземского, Жуковского, Батюшкова. Рассаживаются в глубине сцены. Пушкин спиной  к  ним читает:

О громкий век военных споров,

Свидетель славы россиян!

Ты видел, как Орлов, Румянцов и Суворов,

Потомки грозные славян,

Перуном Зевсовым победу похищали;

Их смелым подвигам страшась дивился мир;

Державин и Петров героям песнь бряцали

Струнами громозвучных лир.

Вяземский:

– \”Воспоминания\” вскружили нам голову. Какая сила, точность в  выражениях, какая твердая и мастерская кисть в картинах. Дай Бог ему здоровья и учения, и в нем будет прок, и горе нам. Задавит, каналья!

Жуковский:

– Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение…

Батюшков:

– О! как стал писать этот злодей!

Выходит сзади (поэты пропускают его вперед и уходят, по пути смешиваясь с толпой лицеистов) уже другой Пушкин – в лавровом венке и читает:

Хочу я завтра умереть

И в мир волшебный наслажденья,

На тихий берег вод забвенья,

Веселой тенью полететь.

Прости навек, очарованье

Беспечной жизни и любви!

Приближьтесь, о друзья мои!

(жестом приглашает следовавших за ним на почтительном расстоянии лицеистов; они приближаются печальной толпой с понурыми головами)

Благоговенье и вниманье!

На тихий праздник погребенья

Я вас обязан пригласить.

Веселость, друг уединенья,

Билеты будет разносить.

Стекитесь резвою толпою,

Главы в венках, рука с рукою,

И пусть на гробе, где певец

Исчезнет в рощах Геликона,

Напишет беглый ваш резец:

\”Здесь дремлет юноша-мудрец,

Питомец нег и Аполлона\”.

Картинно кидает голову на грудь. Молчание. Вдруг один из толпы поднимает голову и, указывая на Пушкина, громко декламирует:

Здесь Пушкин погребен. Он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал доброго,- однако ж был душою,

Ей Богу, добрый человек.

Все смеются и толпой убегают, увлекая за собой и Пушкина, однако он отстает от всех (это уже другой Пушкин) и медленно и задумчиво возвращается.

Эпизод 8.

Пушкин говорит, ни к кому не обращаясь:

– Я счастлив был!.. Нет, я вчера не был счастлив: поутру я мучился ожиданием, с неописанным волнением стоя под окошком, смотрел на снежную дорогу, – ея не видно было! Наконец я потерял надежду; вдруг нечаянно встречаюсь с нею на лестнице. Как она мила была! Как черное платье пристало к милой Бакуниной! Но я не видел ея 18 часов – ах!.. Какое положение, какая мука! Но я был счастлив пять минут.

Выходит еще один Пушкин, оба вместе поют:

Медлительно влекутся дни мои,

И каждый миг в увядшем сердце множит

Все горести несчастливой любви

И тяжкое безумие тревожит.

Но я молчу; не слышен ропот мой.

Я слезы лью,- мне слезы утешенье:

Моя душа, объятая тоской,

В них горькое находит наслажденье.

О, жизни сон! лети, не жаль тебя!

Исчезни в тьме, пустое привиденье!

Мне дорого любви моей мученье,

Пускай умру, но пусть умру – любя!

Свет гаснет.

Эпизод 9.

Темно на сцене. Через несколько секунд освещается часть сцены сбоку. Человек в черном (Булгарин) зловещим голосом читает донос:

– В Царском Селе стоял Гусарский полк, там живало летом множество семейств, приезжало множество гостей из столицы,- и молодые люди постепенно начали получать идеи либеральные, которые крутились в свете. Должно заметить, что тогда было в тоне посещать молодых людей в Лицее; они даже потихоньку (то есть без позволения, но явно) ходили на вечеринки в домы, езжали в Петербург, куликали с офицерами и посещали многих людей в Петербурге, игравших значительные роли…

Перебивая его, врывается толпа лицеистов и офицеров. Он, однако же, не уходит, а остается, как бы подслушивая. Один из офицеров  рассказывает анекдот, популярный в то время:

-…Давыдов является к Бенигсену: «Князь Багратион, говорит, прислал меня доложить вашему высокопревосходительству, что неприятель у нас на носу…» – \”На каком носу, Денис Васильевич?» – отвечает  генерал: «Ежели на вашем, так он уж близко, если же на носу князя Багратиона, то мы успеем еще отобедать».

Все хохочут. Пользуясь паузой, снова, уже с откровенной ненавистью, громко говорит Булгарин (все отодвигаются, заметив его, вглубь сцены):

– В Лицее начали читать все запрещенные книги, там находился архив всех рукописей, ходивших тайно по рукам, и, наконец, пришло к тому, что если надлежало отыскать что-либо запрещенное, то прямо относились в Лицей. Весьма вероятно  (повышая голос; все начинают расходиться), что составившееся в 1816 году Тайное общество имело умышленное и сильное влияние на Лицей.

Оставшийся Пушкин, лицо в лицо, читает стихи:

О Рим, о гордый край разврата, злодеянья!

Придет ужасный день, день мщенья, наказанья!

Предвижу гордого величия конец:

Падет, падет во прах вселенныя венец!

Исчезнет Рим; его покроет мрак глубокой;

И путник, устремив на груды камней око,

Воскликнет, в мрачное раздумье углублен:

\”Свободой Рим возрос, а рабством погублен!\”

После чтения долго смотрят друг другу в глаза. Первым уходит Булгарин.

Эпизод 10.

Сцена полностью освещена. Все лицеисты собираются вокруг Пушкина и читают прощальное, свободно импровизируя, перебивая друг друга:

Промчались годы заточенья;

Недолго, милые друзья,

Нам видеть кров уединенья

И царскосельские поля.

Разлука ждет нас у порогу,

Зовет нас света дальний шум,

И всяк избрал свою дорогу

С волненьем гордых юных дум.

Иной, под кивер спрятав ум,

Уже в воинственном наряде

Гусарской саблею махнул –

В крещенской утренней прохладе

Красиво мерзнет на параде,

А греться едет в караул.

Другой, рожденный быть вельможей,

Не честь, а почести любя,

У плута знатного в прихожей

Покорным плутом мнит себя.

– Лишь я, судьбе во всем послушный,

Счастливой лени верный сын,

Душой беспечный, равнодушный,

Я тихо задремал один.

Равны мне писари, уланы,

Равны законы, кивера,

Не рвусь я грудью в капитаны

И не ползу в асессора.

Друзья! немного снисхожденья –

Оставьте красный мне колпак,

Пока его за прегрешенья

Не променял я на шишак,

Пока ленивому возможно,

Не опасаясь грозных бед,

Еще рукой неосторожной

В июле распахнуть жилет.

Часть вторая. Петербург.

Николай Иванович Тургенев

Николай Михайлович Карамзин

Екатерина Андреевна Карамзина

Евдокия Ивановна Голицына

Вильгельм Карлович Кюхельбекер

2 секунданта

Михаил Трофимович Каченовский

3 критика

Арзамасцы

Доносчик

Александр I

Читатели

На сцене вразброс сидят и беседуют или чинно прогуливаются мужчины и женщины. У женщин веера, шляпы, у мужчин высокие воротники и  нашейные платки. Стройный гул голосов, почти музыкально организованных в многоголосный хор (возможна французская речь). В одной из групп идет разговор о Пушкине.

– Сверчок что делает?

Н. Тургенев:

– Прыгает по бульварам.

– Не худо бы его запереть и кормить три года молочным супом. Как ни велик талант Сверчка, он его промотает… Но да спасут его музы и молитвы наши!

Карамзин:

– Поэт Пушкин у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну и теперь уже проводит у нее вечера…

Голицына (о себе):

– Княгиня Евдокия Ивановна Голицына была очень красива. Черные выразительные глаза, густые волосы, падающие на плечи извилистыми локонами, улыбка добродушная и грациозная. Придайте к тому голос, произношение, необыкновенно мягкие и благозвучные – и вы составите себе приблизительное понятие о внешности ее.

Карамзина:

– Какая-то цыганка предсказала ей однажды что она умрет ночью. Голицына превратила ночь в день, а день в ночь, чтобы не встретиться со смертью, когда та придет за ней. Только ночью принимала она друзей в своем великолепном салоне. «Княгиня ночи» – так звал ее Петербург.

– Пушкин лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви.

Появляется Пушкин. Стоя в почтительном отдалении от Голицыной, читает, обращаясь к ней:

Краев чужих неопытный любитель

И своего всегдашний обвинитель,

Я говорил: в отечестве моем

Где верный ум, где гений мы найдем?

Где гражданин с душою благородной,

Возвышенной и пламенно-свободной?

Где женщина не с мертвой красотой,

Но с огненной, пленительной, живой?

Где разговор найду непринужденный,

Пленительный, веселый, просвещенный?

С кем можно быть не хладным, не пустым?

Отечество почти я ненавидел;

Но я вчера Голицыну увидел –

И примирен с отечеством моим.

Карамзина (уходя):

– У господина Пушкина всякий день дуэли; слава Богу, не  смертоносные, так как противники остаются невредимы.

Пушкин (как бы отвечая ей, уходя в другую сторону):

– Что делать? Без шума никто не выходит из толпы!

Уходя, Пушкин сталкивается с  разъяренным Кюхельбекером,  который размахивает каким-то листком. Пушкин берет его и читает, все более веселясь:

За ужином объелся я,

А Яков запер дверь оплошно –

Так было мне, мои друзья,

И КЮХЕЛЬБЕККЕРНО, и тошно.

Протягивает стихи Кюхельбекеру, но тот в ярости рвет их на клочки. Тут же появляются два секунданта с пистолетами. Немая сцена утрированно-пародийно разыгрывается: отмеряется расстояние, противники становятся, целятся (все чуть быстрее, как в старом кино), Кюхля стреляет – дым рассеивается, Пушкин невредим, бросает пистолет в сторону, бросается к Кюхле, но тот кричит в отчаянье: «Стреляй! Стреляй!». Пушкин бегом, скорей-скорей подбирает пистолет, стреляет в воздух, бросается к Кюхле, раскрывает объятия:

– Полно дурачиться, милый! Пойдем чай пить!

Сцена освещена с одного краю. Два поэта.

Н.Тургенев:

– Сверчок прыгает по бульварам. Но при всем беспутном образе жизни его он кончает четвертую песнь поэмы.

Сцена освещается в центре. Пушкин сидит с оглодком пера и перечитывает написанное с огромнейшим удовольствием:

«Вдали от милого, в неволе,

Зачем мне жить на свете боле?

О ты, чья гибельная страсть

Меня терзает и лелеет!

Мне не страшна злодея власть:

Людмила умереть умеет!

Не нужно мне твоих шатров,

Ни скучных песен, ни пиров –

Не стану есть, не стану слушать,

Умру среди твоих садов!»

Подумала – и стала кушать.

(Слова Людмилы читает, подражая ей голосом и мимикой. Затем пауза. Подумал, сказал, рассмеялся и стал записывать).

Сзади и сбоку сцены во главе с Каченовским крадутся и окружают Пушкина со всех сторон, как бы запирая его в ловушку, три критика: Глупый, Дотошный и Вредный. Каченовский дирижирует этим ансамблем.

– Зачем Финн дожидался Руслана?

– Зачем Руслан посвистывает, отправляясь в путь?

– Зачем маленький карла с большой бородою (что, между прочим, совсем не забавно) приходит к Людмиле? Как Людмиле пришла в голову странная мысль схватить с колдуна шапку (впрочем, в испуге чего не сделаешь?) и как колдун позволил ей это сделать?

– Зачем Руслан говорит, увидевши поле битвы:

О поле, поле, кто тебя

Усеял мертвыми костями?

– Зачем Черномор, доставши чудесный меч, положил его  на  поле  под головою брата? Не лучше ли было взять его домой?

– Зачем будить двенадцать спящих  дев  и  поселять  их  в  какую-то степь, куда, не знаю зачем, поехал Ратмир?

– Вероятно ли, что Руслан, победив Черномора и пришед  в отчаяние, не находя Людмилы, махал до тех пор мечом, что сшиб шапку с лежащей на земле супруги?

– Зачем карла вылез из котомки убитого Руслана?

– Зачем это множество точек после стихов:

Шатры белеют на холмах?…

Пушкин слушал, крутя головой то в сторону одного критика, то другого, но, не выдержав, вскакивает и кричит:

– Автору было 20 лет от роду, когда кончил он свою поэму. Он начал ее, будучи еще воспитанником Царскосельского Лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни. Этим до некоторой степени можно извинить ее недостатки.

Каченовский тоном, не допускающим возражений, «медленно, однообразно и утомительно»:

– Позвольте спросить: если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: «Здорово, ребята!» – неужели стали бы таким проказником любоваться?.. Шутка грубая, не одобряемая вкусом просвещения,  отвратительна, а нимало не смешна и не забавна.

(Последнюю фразу произносят все хором).

Пушкин в изнеможении садится и картинно опускает голову на грудь.

Появляются веселой толпой арзамасцы во главе с Жуковским, который преподносит Пушкину свой портрет, торжественно надписывает его, читая вслух:

– Победителю ученику от побежденного учителя  в  сей  высокоторжественный день, в который он окончил поэму \”Руслан и Людмила\” – 1820 года, марта 26-го, великая пятница.

Арзамасцы аплодируют, Каченовский и компания ретируются. Пушкин, счастливый и довольный, принимает подарок и декламирует:

Великим быть желаю,

Люблю России честь;

Я много обещаю,

Исполню ли – Бог весть!

Откланивается и убегает. По пути роняет  листок.  Жуковский  подбирает его и читает:

Раевский, молоденец прежний,

А там – уже отважный сын,

И Пушкин, школьник неприлежный

Парнасских девственниц-богинь,

К тебе, Жуковский, заезжали,

Но, к неописанной печали,

Поэта дома не нашли –

И, увенчавшись кипарисом,

С французской повестью Борисом,

Домой уныло побрели.

Николай Тургенев, отделяясь от толпы арзамасцев, серьезно:

– Третьего дня был у нас «Арзамас». Нечаянно мы отклонились от литературы и начали говорить о политике внутренней. Все согласны в необходимости уничтожения рабства…

Один из арзамасцев:

– …Сие болото и называется бесовским. Рассказывают, будто одна полоумная пастушка стерегла стадо свиней недалече от сего уединенного места. Она сделалась беременною и  никак не  могла  удовлетворительно объяснить сего случая. Глас народный обвинил болотного беса…

Громкий хохот.

Тургенев, перебивая тему, очень серьезно читает:

Не видя слез, не внемля стона,

На пагубу людей избранное судьбой,

Здесь барство дикое, без чувства, без закона,

Присвоило себе насильственной лозой

И труд, и собственность, и время земледельца…

Пушкин подходит и заканчивает:

О, если б голос мой умел сердца тревожить!

Почто в груди моей горит бесплодный жар

И не дан мне в удел витийства грозный дар?

В разных концах сцены декламируются негромко среди групп людей стихи. Листки с текстом передаются из рук в руки, множатся, засыпают всю сцену.

– Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря?

– Ура! В Россию скачет

Кочующий деспот.

Спаситель громко плачет,

За ним и весь народ.

– Мария в хлопотах спасителя стращает:

\”Не плачь, дитя, не плачь, сударь:

Вот бука, бука – русский царь!\”

Царь входит (на этих словах действительно появляется

в темной углу сцены фигура царя) и вещает:

– «Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский, и австрийский

Я сшил себе мундир.

О радуйся, народ:

Я сыт, здоров и тучен;

Меня газетчик прославлял;

Я пил, и ел, и обещал –

И делом не замучен.

Послушайте в прибавку,

Что сделаю потом:

Лаврову дам отставку,

А Соца – в желтый дом.

Закон постановлю

На место вам Горголи

И людям я права людей,

По царской милости моей,

Отдам из доброй воли».

От радости в постеле

Расплакался дитя:

«Неужто в самом деле?

Неужто не шутя?»

А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;

Уснуть уж время наконец,

Ну, слушай же, как царь-отец

Рассказывает сказки».

– Всей России притеснитель,

Губернаторов мучитель

И Совета он учитель,

А царю он – друг и брат.

Полон злобы, полон мести,

Без ума, без чувств, без чести,

Кто ж он? ПРЕДАННЫЙ БЕЗ ЛЕСТИ

……………грошевой солдат.

Последний отрывок читается с нарастанием многоголосия. Затем резко обрывается, меняется освещение.

В углу сцены царь. Из-за спины некто:

– В самом Лицее Царскосельском государь воспитывает себе и отечеству недоброжелателей. Это доказывает почти все вышедшее оттуда. Из воспитанников более или менее есть почти всяк Пушкин. (Протягивает листок со стихами).

На имя Пушкина Александр вздрагивает и говорит:

– Пушкина надобно сослать в Сибирь: он  наводнил  Россию  возмутительными стихами; вся молодежь наизусть читает их.

Доносчик, почтительно кланяясь, удаляется.

Свет гаснет и вновь загорается, выхватывая в центре сцены Пушкина, который вызывающе читает (по мере чтения свет медленно тускнеет, так что в конце уже совсем темно и голос как бы удаляется):

Искатель новых впечатлений,

Я вас бежал, отечески края;

Я вас бежал, питомцы наслаждений,

Минутной младости минутные друзья;

И вы, наперсницы порочных заблуждений,

Которым без любви я жертвовал собой,

Покоем, славою, свободою, душой,

И вы забыты мной, изменницы младыя,

Подруги тайные моей весны златыя,

И вы забыты мной… Но прежних сердца ран,

Глубоких ран любви, ничто не излечило…

Шуми, шуми, послушное ветрило,

Волнуйся подо мной, угрюмый океан…

Шум моря…

Часть третья. Юг.

Пушкин-Первый (реалист)

Пушкин-Второй (романтик)

Заговорщики

Александр Раевский

Михаил Семенович Воронцов

Елизавета Ксаверьевна Воронцова

Михаил Федорович Орлов

Светская толпа

На сцене два Пушкина. Один – «настоящий». Он пытается рассказать о себе. Другой – «романтический», все время перебивает первого, восторженно жестикулируя и декламируя.

Первый:

– Приехав в Екатеринославль, я соскучился, поехал кататься по Днепру, выкупался и схватил горячку, по моему обыкновению. Генерал Раевский, который ехал на Кавказ с сыном и двумя дочерьми, нашел меня в бреду, без лекаря, за кружкою оледенелого лимонада. Сын его предложил мне путешествие к кавказским водам. Я лег в коляску больной, через неделю вылечился. Два месяца жил я на Кавказе…

Второй:

– Аул. Пленник. Дева! Любовь! Пиры. Песни. Воспоминания… Тайна. Ночь. Побег!

Первый (недовольно взглянув на Второго, как бы извиняясь – на зрителей):

– С полуострова Тамани, древнего Тмутороканского княжества, открылись мне берега Крыма…

Покинув север наконец,

Пиры надолго забывая,

Я посетил Бахчисарая

В забвеньи дремлющий дворец.

Еще поныне дышит нега

В пустых покоях и садах.

Играют воды, рдеют розы,

И вьются виноградны лозы,

И злато блещет на стенах.

Дыханье роз, фонтанов шум

Влекли к невольному забвенью;

Невольно предавался ум

Неизъяснимому волненью,

И по дворцу летучей тенью

Мелькала дева предо мной!

Первый (потеряв всякое терпенье):

– Я прежде слыхал о странном памятнике влюбленного хана. Катерина Раевская поэтически описывала мне его, называя фонтаном слез. Вошед во дворец, увидел я испорченный фонтан: из заржавой железной трубки по каплям падала вода.

Второй, пристыженный и уличенный во лжи, ретируется.

Уходя, Второй сталкивается с группой  людей, объединяемых печатью тайны на лицах. Это – заговорщики. Первый с интересом к ним приглядывается, говоря:

– Вот уже восемь месяцев, как я веду странническую жизнь. Был я на Кавказе, в Крыму, в Молдавии, и теперь нахожусь в Киевской губернии, в деревне Давыдовых, братьев генерала Раевского. Время мое протекает между аристократическими обедами и демагогическими спорами. Общество наше…

Один из заговорщиков строго перебивает:

– Общество наше – разнообразная…

– И веселая!

Заговорщик ( переглядывается с остальными):

– … смесь умов оригинальных, людей известных в нашей России…

– Любопытных для незнакомого наблюдателя!

Второй влетает на авансцену с криком:

– Греция восстала!

На сцене суета. Все радуются, поздравляют друг друга. Первый  наблюдает за всем происходящим молча.

– Происшествия эти будут иметь последствия, важные не только для нашего края, но и для всей Европы! Восторг умов дошел до высочайшей степени: все мысли устремлены к одному предмету – на независимость древнего отечества. В лавках, на улицах, в трактирах – везде собираются толпы греков; все продают за ничто свое имущество, покупают сабли, ружья, пистолеты!

Восстань, о Греция, восстань!

Недаром напрягаешь силы,

Недаром потрясаешь брань

Олимп, и Пинд, и Фермопилы!

Страна героев и богов,

Расторгни рабские вериги

при пеньи пламенных стихов

Тиртея, Байрона и Риги!

Заговорщики потихоньку расходятся, встревоженные таким шумным восторгом поэта. Первый, подходя ко Второму, печально говорит:

– Говорили об Ипсиланти. Между пятью греками я один говорил, как грек: все отчаялись в успехе…

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

Рукою чистой и безвинной

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя –

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Поворачивается, медленно подходит к столу, садится, подперев рукой голову:

– Душа моя, тошнит с досады – на что ни взгляну, все такая гадость, такая подлость, такая глупость – долго ли тому быть?

Выходит на сцену Александр Раевский и говорит уверенно, тоном, не допускающим возражений:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей.

Пушкин (второй) смятенно:

В те дни, когда мне были новы

Все впечатленья бытия –

И взоры дев, и шум дубровы,

И ночью пенье соловья;

Когда возвышенные чувства,

Свобода, слава и любовь,

И вдохновенные искусства

Так сильно волновали кровь;

Часы надежд и наслаждений

Тоской внезапно осеня,

Тогда какой-то злобный гений

Стал тайно навещать меня.

Печальны были наши встречи:

Его улыбка, чудный взгляд,

Его язвительные речи

Вливали в душу хладный яд.

Раевский (иронически):

Неистощимой клеветою

Он провиденье искушал;

Он звал прекрасное мечтою,

Он вдохновенье презирал;

Не верил он любви, свободе,

На жизнь насмешливо глядел –

И ничего во всей природе

Благословить он не хотел.

Пушкин (приближаясь к Раевскому):

Условий света свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм.

Раевский (усмехаясь и дальше издевательски):

– Пушкин хотел казаться Онегиным, а был Ленским!

Он верил, что душа родная

Соединиться с ним должна,

Что, безотрадно изнывая,

Его вседневно ждет она;

Он верил, что друзья готовы

За честь его приять оковы

И что не дрогнет их рука

Разбить сосуд клеветника;

Что есть избранные судьбами

Людей священные друзья,

Что их бессмертная семья

Неотразимыми лучами

Когда-нибудь нас озарит

И мир блаженством подарит!

Снисходительно взглянув на Пушкина:

Простим горячке юных лет

И юный жар и юный бред.

Уходит.

Пушкин, забыв о нем уже, восторженно читает:

Ах, он любил, как в наши лета

Уже не любят; как одна

Безумная душа поэта

Еще любить осуждена:

Всегда, везде одно мечтанье,

Одно привычное желанье,

Одна привычная печаль…

Появляется Воронцова с мужем, окруженная толпой почитателей. Пушкин, увидев Воронцову, не отрываясь смотрит на нее издали.

Воронцова:

– Елизавета Ксаверьевна Воронцова была одной из привлекательнейших женщин своего времени.

Один из толпы:

– Все ее существо было проникнуто такою мягкою, очаровательною, женственною грациею, такою приветливостью, таким неукоснительным щегольством!..

Другой:

– В ней не было того, что называют красотою; но быстрый нежный взгляд ее небольших глаз пронзал насквозь.

Воронцов с женою раскланиваются со всеми и уходя встречаются с Пушкиным (первым). Не обращая внимания на своего начальника, Пушкин обращается к ней со стихами, последние строки произнося излишне страстно:

Морей красавец окрыленный!

Тебя зову – плыви, плыви

И сохрани залог бесценный

Мольбам, надеждам и любви.

Ты, ветер, утренним дыханьем

счастливый парус напрягай,

Ты, море, бурным колыханьем

Ее груди не утомляй.

Кланяется, целует Воронцовой руку. Она уходит.

Воронцов, отходя в сторону, раздраженно диктует:

– Прошу избавить меня от поэта Пушкина; первое, он ничего не хочет делать и проводит все время в совершенной лености.

Пушкин (к нему):

– Мне скажут, что я, получая 700 рублей, обязан служить? Я принимаю эти 700 рублей не как жалованье чиновника, но как паек ссыльного невольника.

Из зала раздаются аплодисменты, одобрительный смех.

Воронцов (повышая голос):

– Другое – таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много. Поклонники его поэзии кружат ему голову и поддерживают в нем убеждение, что он замечательный писатель, между тем, пока он только слабый подражатель малопочтенного образца – лорда Байрона. Удалить его отсюда значит оказать ему истинную услугу.

Поворачивается, чтобы уйти. Пушкин ему в спину:

Полумилорд, полукупец,

Полумудрец, полуневежда,

Полуподлец; но есть надежда,

Что будет полным наконец!

Снова возгласы, аплодисменты. Пушкин раскланивается и читает следующее стихотворение, которое Воронцов слушает очень внимательно и сразу после чтения начинает диктовать приказ.

Сказали раз царю, что наконец

Мятежный вождь Риэго был удавлен.

\”Я очень рад\”,- сказал усердный льстец.

\”От одного мерзавца мир избавлен!\”

Все смолкнули, все потупили взор:

Всех удивил нежданный приговор.

Риэго был, конечно, очень грешен,-

Согласен я,- но он за то повешен;

Пристойно ли, скажите, сгоряча

Ругаться этак нам над жертвой палача?

Сам государь такого доброхотства

Не захотел своей улыбкой ободрить.

Льстецы, льстецы! Старайтесь сохранить

И в самой подлости оттенок благородства!

Воронцов:

– Приказ за номером 7976 1824 года мая 22 дня. Коллежскому секретарю Пушкину отправиться в уезды Херсонский, Елисаветградский и Александрийский и по прибытии в города Херсон, Елисаветград и Александрию явиться в тамошние общие уездные присутствия и потребовать от них сведений, в каких местах саранча возродилась, в каком количестве, какие учинены распоряжения к истреблению оной и какие средства к тому употребляются после сего осмотреть важнейшие места где саранча наиболее возродилась, и обозреть, с каким успехом действуют употребленные ко истреблению оной средства и достаточны ли распоряжения, учиненные для этого уездными присутствиями, и обо всем, что по сему найдено будет, донести.

Пушкин слушает, сначала не веря своим ушам, затем с выражением боли, затем с бешенством. Писарь, закончив писать, почтительно усмехаясь, подает поэту приказ. Во время чтения Воронцовым приказа собирается светская толпа, пересмеивающаяся и перешептывающаяся. Все с любопытством следят за Воронцовым и Пушкиным.

Орлов, после того, как Пушкин удаляется, произносит:

– Пушкин был послан на саранчу. Он воевал с нею и после весьма трудной кампании вчера (28 мая) вернулся, отступив перед несметным неприятелем.

Толпа изображает голосом саранчу.

Вбегает Пушкин:

– Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое.

Швыряет отчет Воронцову. Воронцов читает вслух отчет, почтительно переданный ему секретарем:

САРАНЧА

Мая 23 Летела, летела

Мая 24 И села;

Мая 25 Сидела, сидела,

Мая 26 Все съела

Мая 27 И вновь улетела.

Воронцов ( после некоторого раздумья ):

– Пушкин, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его дольше ни в Одессе, ни в Кишиневе.

И слава Богу! От вельмож

Уехал в тень лесов тригорских,

В далекий северный уезд,

И был печален мой отъезд…

Свет гаснет. В темноте аккорды гитары. Все актеры выходят на сцену и поют:

Былое нельзя воротить, и печалиться не о чем:

У каждой эпохи свои подрастают леса.

А все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем

Поужинать в \”Яр\” заскочить хоть на четверть часа.

Теперь нам не надо по улицам мыкаться ощупью:

Машины нас ждут и ракеты уносят нас вдаль.

А все-таки жаль, что в Москве больше нету извозчиков,

Хотя б одного, и не будет отныне, а жаль.

Я кланяюсь низко познания морю безбрежному,

Разумный свой век, многоопытный век свой любя.

А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему,

И мы иногда все холопами числим себя.

Победы свои мы ковали не зря и вынашивали,

Мы все обрели: и надежную пристань, и свет.

А все-таки жаль, что порой над победами нашими

Встают пьедесталы, которые выше побед.

Былое нельзя воротить. Выхожу я на улицу

И вдруг замечаю: у самых Арбатских ворот

Извозчик стоит, Александр Сергеич прогуливается,

Ах, завтра, наверное, что-нибудь произойдет.

Елена Коркина, учитель русского языка и литературы средней школы №434 Москвы, победитель XIII конкурса «Сто друзей»