«Я был только тем, чего ты касалась ладонью». К 75-летию Иосифа Бродского. История великой любви

В нынешнем юбилее Бродского больше всего поражает несуразность самой цифры – 75. Этот день он мог бы встречать лично, не в дряхлой еще форме. Его ранняя смерть – в 56 лет – вызывает внутренний протест и желание поговорить с ним. Способ, всегда доступный и безотказный, – стихи и мемуары друзей. С их помощью хочется вспомнить о сердце его поэзии – любви к М.Б.

«Русские читатели часто упрекали Иосифа в холодности, но я никак не чувствовала ее в его стихотворениях… Я почти готова доказывать, что он романтик: самым крупным его поэтическим проектом оказалось большое количество взаимосвязанных стихотворений о любви к одной женщине», – написала близко знавшая поэта в последние тридцать лет его жизни, жена его друга и издателя Карла Проффера Эллендея Проффер Тисли в только что вышедшей в издательстве АСТ книжке «Бродский среди нас». И это чистая правда: прославленный стоицизм Бродского, вся его сдержанность, о которой столько написано, есть лишь противовес, способ справиться с бушевавшими в нем страстями и главной из них – любовью к М.Б.

Какая уж тут сдержанность?!:

Я вас любил. Любовь еще (возможно,

Что просто боль) сверлит мои мозги.

Все разлетелось к черту на куски.

Я застрелиться пробовал, но сложно

С оружием. И далее, виски:

В который вдарить? Портила не дрожь, но

Задумчивость. Черт! все не по-людски!

Я вас любил так сильно, безнадежно,

Как дай вам Бог другими, но не даст!

Он будучи на многое горазд,

Не сотворит – по Пармениду – дважды

Сей жар в крови, ширококостный хруст,

Чтоб пломбы в пасти плавились от жажды

Коснуться – «бюст» зачеркиваю – уст!

(Из \”Двадцати сонетов к Марии Стюарт\”)

Именно любовь к этой женщине сделала из него того поэта, которым он стал, и продиктовала – неумолимо, как всякая великая страсть – всю его судьбу. М.Б. только официально посвящено более 30 стихотворений (они составили сборник «Новые стансы к Августе», вышедший в американском издательстве Профферов «Ардис»), на самом деле, есть ощущение, что все свои стихи Бродский так или иначе писал для нее, с оглядкой на нее – и действительно, как оказалась, она их внимательно читала.

С Мариной (Марианной) Басмановой он познакомился в 1962 году, окончательно расстался в 1968-м. Однако последнее стихотворение с посвящением М.Б. он написал в 1989 году…

Это была странная любовь, любовь-катастрофа, которая и создает великую поэзию. Судя по всему, Иосиф влюбился мгновенно – это был его идеал красоты и женственности, то ли принесенный из прошлой жизни, то ли приснившийся, то ли увиденный на экране в отрочестве – в образе шведской кинодивы Сары Леандер. Марина в то время, как ее описывают, была настоящей красавицей – с очень бледным лицом и голубыми прожилками на висках, темно-каштановыми волосами чуть ниже плеч и зелеными глазами, тоненькой, высокой, стройной. А еще у нее был тихий голос без особых интонаций. «Иногда Бродский, сидевший рядом, услышав что-то, поворачивался к ней и умиленно спрашивал: «Что это мы тут шелестим?», – вспоминал о знакомстве И.А. с М.Б. друг поэта Евгений Рейн. Более разных людей трудно было представить рядом: она – человек тишины, и он – сама энергия, в любой компании он становился центром внимания, наполняя пространство гулом речи (иным становилось плохо от интенсивного чтения им своих стихов).

Многим она казалась вялой и анемичной, некоторым таинственной, и абсолютно всем, кроме Бродского, – холодной (возможно, стремление к этой нордической сдержанности он перенял именно от неё). Однако то, что в этой глубине таились страсти, вскоре стало очевидно. Домработница ленинградских друзей Бродского, Штернов, бесхитростно напророчила: «Заметили, как у ней глаз сверкает? Говорю вам, она – ведьма и Оську приворожила… Он с ней еще наплачется». Когда все было хорошо, Иосиф светился от счастья, любуясь на каждое ее движение (Марина была грациозна), во время ссор и разрывов – вел себя невменяемо, дважды пытался вскрыть вены.

Она была загадкой для всех – в гостях от нее можно было услышать только «Здравствуйте» и «До свиданья!», ни с кем из знакомых Иосифа она тесно не общалась. Все знали только, что она была художницей (и дочерью известного художника) – время от времени она делала зарисовки в блокноте, и хорошо знала музыку – ее часто видели в филармонии и консерватории. Была ли она хорошей художницей? Из немногих видевших ее эскизы высказался только Дмитрий Бобышев: «Я увидел в них заготовки для большого шедевра, которого так и не последовало». Он же говорил, что наедине с близким человеком Марина могла умно и увлеченно рассуждать, поражала оригинальными взглядами на искусство. Возможно, какими-то познаниями и пристрастиями в этой области Бродский обязан и ей – он вообще имел дар впитывать от окружающих всё ему интересное, самоучка он был гениальный.

Именно Бобышев (всего их было четверо друзей-поэтов, «мушкетеров», «ахматовских сирот» – Бобышев, Рейн, Найман, Бродский) стал невольным разрушителем их союза. Впрочем, инициатива исходила от Марины. Однажды в конце 63-го она пришла к другу Иосифа одна. Иосиф в это время скрывался в Москве, предупрежденный знакомыми, что в ленинградском КГБ шьют на него дело. Басманова и Бобышев долго сидели в темноте, ему стало неловко, и он позвал ее погулять к Смольному собору. А вскоре Дмитрий получил приглашение к ней домой. Его заинтриговала зашифрованная надпись на белых обоях – ее девиз. Он уговорил девушку прочесть надпись. «Быть, а не казаться», – прочитала она. Придя домой, Бобышев сам расшифровал надпись на книге французских поэтов, которую она ему подарила: «Моему любимому поэту. Марина».

Через несколько дней она сказала Бобышеву, что хочет встретить Новый 1964 год с ним. Он пригласил ее на дачу в Комарово, которую снимал вместе с друзьями. Им Бобышев объяснил, что Бродский велел ему опекать Марину. Дальнейшее мы знаем со слов свидетелей только пунктиром. Она приехала заполночь, вдвоем они взяли по свече и вышли на лед залива. «Мы остановились, я поцеловал ее, почувствовал снежный запах ее волос…» – вспоминал Бобышев, который все же задал Марине вопрос – а как же Иосиф, он же считает тебя своей невестой? «Я себя такой не считаю, а что он думает, это его дело…», – ответила она. Они вернулись на дачу со свечами и стали танцевать. Маринина свеча подожгла ленту серпантина, огонь перекинулся на занавески. Она, зачарованно глядя на огонь, сказала: «Как красиво горят!».

Пожар потушили, но новогоднюю ночь, проведенную с Мариной Басмановой, Бобышеву не простил никто. Через десять дней Бродский узнал о том, что Марина теперь с Бобышевым. Несмотря на все предупреждения друзей о том, что его точно арестуют по приезду в Питер, он немедленно выехал. Главное, что его по-настоящему волновало, – объяснение с Мариной. Басмановой в Ленинграде он не нашел, а с Бобышевым после бурного разговора разорвал все отношения. Через неделю его скрутили прямо на улице и доставили в районное отделение милиции. Началась эпопея с его арестом, судом, содержанием в психушке и ссылкой в Норинскую.

Людмилу Штерн, присутствовавшую на втором заседании суда, поразило выражение его лица – невозмутимое, как будто это происходило не с ним. Одновременно он выглядел очень напряженным. «Это было настолько менее важно, чем история с Мариной – все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем», – приводит она его признание в своей книге воспоминаний «Бродский: Ося, Иосиф, Joseph». Первый сердечный приступ с ним случился именно тогда, в тюрьме.

Что произошло между этими тремя, мы можем только гадать. Не снимая вины с Марины, предположу, что она устала от Бродского и попыталась избавиться от его подавляющего влияния. «Она сказала, что я насилую ее мозг», – однажды признался поэт американской подруге. Эллендея Проффер пишет: «Я понимала, что она имеет в виду. Иосиф был необыкновенно категоричен в своих мнениях, и порой это тебя сминало». Эллендея вообще проявляет поразительную чуткость и понимание души поэта и его музы: «Марина странная, говорил Иосиф, он это понимал; но он сам ощущал себя странным и поэтому думал, что они пара. Эта женщина – или идея ее – оставила свой отпечаток на всей его жизни: его искусство движимо чувством потери и тоскливого желания. Она училась живописи, как Лиля Брик и Надежда Мандельштам, – и мыслила независимо. Иосиф не мог подчинить своему влиянию эту сложную и непредсказуемую натуру. Она охраняла свою тайну, не уступала его желанию управлять и от этого становилась для него еще важнее».

Свою тайну она сохранит до конца.

И все-таки это был еще не разрыв: Марина вернется к нему – какой же была его страсть, если он, будучи предельно ревнивым, простил ей измену? – даже поедет к нему в ссылку. Более того, родит ему сына Андрея. И… уйдет окончательно. Иосиф был в отчаянии, он был уверен, что привяжет ее рождением ребенка. Кроме того, она отказалась дать сыну фамилию Бродский, и даже отчеством записала «Осипович» – как пишет Штерн, поделив тем самым «его отцовство между Бродским и Мандельштамом». Такая вот насмешка судьбы…

Самое поразительное, что Бродский еще более двадцати лет будет считать Марину Басманову своей женой. При том, что менял одну подругу за другой – он боролся со страхом смерти (два перенесенных инфаркта, две сложнейшие операции на сердце) не только поэзией, но и сексом. Всеми своими победами – и на романтическом, и на поэтическом поприще – он, наверное, пытался показать ей, кого она потеряла. На вопрос Карла Проффера через несколько лет после их разрыва, чего самого важного Иосиф не знает, Бродский ответил: «Где сейчас моя первая жена… Но почему это меня до сих пор занимает – вот где загадка». Эта загадка не давала ему покоя практически всю жизнь.

В 1971 году, через три года после расставания, он напишет поразительное по чистоте и нежности стихотворение:

Я дважды пробуждался этой ночью

и брел к окну, и фонари в окне,

обрывок фразы, сказанной во сне,

сводя на нет, подобно многоточью,

не приносили утешенья мне.

Ты снилась мне беременной, и вот,

проживши столько лет с тобой в разлуке,

я чувствовал вину свою, и руки,

ощупывая с радостью живот,

на практике нашаривали брюки

и выключатель. И бредя к окну,

я знал, что оставлял тебя одну

там, в темноте, во сне, где терпеливо

ждала ты, и не ставила в вину,

когда я возвращался, перерыва

умышленного. Ибо в темноте —

там длится то, что сорвалось при свете.

Мы там женаты, венчаны, мы те

двуспинные чудовища, и дети

лишь оправданье нашей наготе.

В какую-нибудь будущую ночь

ты вновь придешь усталая, худая,

и я увижу сына или дочь,

еще никак не названных, — тогда я

не дернусь к выключателю и прочь

руки не протяну уже, не вправе

оставить вас в том царствии теней,

безмолвных, перед изгородью дней,

впадающих в зависимость от яви,

с моей недосягаемостью в ней.

Вероятно, на его решимость уехать из Советского Союза в 1972-м повлияли и отсутствие надежды на возвращение Марины и желание избавиться от постоянной боли присутствия рядом. Резкая перемена судьбы, расстояние не просто в океан, а в целую жизнь (тогда уезжали навсегда) не избавили от боли, а только усугубили ее, перевели в разряд вечной, хронической, неутолимой никогда:

Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто, ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но

и ничей верный друг вас приветствует с одного из пяти континентов, держащегося на ковбоях; я любил тебя больше, чем ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;

поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне, в городке, занесенном снегом по ручку двери, извиваясь ночью на простыне – как не сказано ниже по крайней мере –

я взбиваю подушку мычащим «ты» за морями, которым конца и края, в темноте всем телом твои черты, как безумное зеркало повторяя.

Написано в 1975-м. Невероятное отчаяние для человека, уже 7 лет как расставшегося с возлюбленной…

Надо ли говорить, что все его заграничные пассии были того же архетипа, что и Марина Басманова? К примеру, Вероника Шильц – французская переводчица и славистка, к которой он долгое время был привязан. Идея Марины продолжала иметь над ним, как пишет Эллендея Проффер, такую фантастическую власть, что он даже собирался жениться на случайно встреченной голландской журналистке, как две капли воды похожей на Басманову. В 1981 году – их разрыву уже 13 лет – он напишет:

М. Б.       Я был только тем, чего       ты касалась ладонью,       над чем в глухую, воронью       ночь склоняла чело.       Я был лишь тем, что ты       там, снизу, различала:       смутный облик сначала,       много позже — черты.       Это ты, горяча,       ошую, одесную       раковину ушную       мне творила, шепча.       Это ты, теребя       штору, в сырую полость       рта вложила мне голос,       окликавший тебя.       Я был попросту слеп.       Ты, возникая, прячась,       даровала мне зрячесть.       Так оставляют след.       Так творятся миры.       Так, сотворив их, часто       оставляют вращаться,       расточая дары.       Так, бросаем то в жар,       то в холод, то в свет, то в темень,       в мирозданьи потерян,       кружится шар. Не всегда поэт был так благороден. Его, «потерявшего память, отчизну, сына» продолжали преследовать тени ревности и унижения. В 1989-м он написал последнее стихотворение М.Б., в котором не скрыл обиды и разочарования от того, что Басманова вышла замуж (спустя 21 год после расставания!):

Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером

Подышать свежим воздухом, веющим с океана.

Закат догорал на галерке китайским веером,

И туча клубилась, как крышка концертного фортепьяно.

Четверть века назад ты питала пристрастье

К люля и финикам,

Рисовала тушью в блокноте, немного пела,

Развлекалась со мной; но потом сошлась

С инженером-химиком

И, судя по письмам, чудовищно поглупела.

Теперь тебя видят в церквях в провинции и метрополии

На панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною

Чередой; и я рад, что на свете есть расстоянья более

Немыслимые, чем между тобой и мною.

Не пойми меня дурно: с твоим голосом, телом, именем

ничего уже больше не связано; никто их не уничтожил,

но забыть одну жизнь человеку нужна, как минимум,

ещё одна жизнь. И я эту долю прожил.

Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,

Ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?

Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает

о своем бесправии.

Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.

Лишь тогда Бродский сам поставил точку в их романе. В следующем году, 50-летним, он женился – на девушке, которую многие, знакомые с Мариной Басмановой, сочли похожей на нее. Разве что она была не шатенкой, а блондинкой.

Однако связь между двумя бывшими возлюбленными была уже настолько прочной и незримой, что, вероятно, не могла прерваться ни по решению объектов чувства, ни даже по истечении его самого.

И Марина – надо отдать должное ее мудрости – это понимала. Как выяснилось, она внимательно читала его стихи все эти годы. И после выхода в свет «Новых стансов Августе», посвященных ей, сама позвонила поэту. Иосиф рассказал Карлу Профферу, что «разговор был долгий и цивилизованный, и она сказала, что ей нравится в этой посвященной ей книге, а что – нет. Карл был изумлен: «Думаю, – написал он, – в мировой литературе было мало случаев, когда Муза, в особенности такая трудная, вдруг материализовалась подобным образом, чтобы вознаградить воспевшего ее поэта» (из книги «Бродский среди нас Эллендеи Проффер).

Только тогда Бродский позволил себе быть счастливым. Его юная жена Мария Соццани (она познакомилась с ним, будучи студенткой), была не только редкой красавицей, но и умницей, и добрым человеком. «В ней текла кровь итальянцев и русских аристократов; она говорила на четырех языках, была классической пианисткой, изучала русскую литературу, и в центре ее интересов была Цветаева», – написала о ней Эллендея Проффер. И еще: «На мои слова, что она мне показалась хорошим человеком, (Бродский) ответил: «Она чистая и снаружи, и с изнанки». И я поняла: он чувствует, что она слишком хороша для него».

Он еще успел испытать с Марией не только мужское, но и отцовское счастье (увы, с сыном Андреем, прилетевшим в Америку познакомиться с отцом в 22 года, отношения не сложились). Словно в ответ на шуточное пожелание друзей «Есть Иосиф, есть Мария, остается ждать Мессию», они родили ребенка. Правда, не мальчика, а девочку. И все-таки он назвал ее Анной, претворяя в жизнь свои строчки 1965 года, посвященные М.Б. («и если мы произведем дитя, то назовем Андреем или Анной»). Как будто Мария довоплотила то, что не дано было Марине. Кстати, трех главных женщин его жизни звали почти одинаково – это мама Мария Моисеевна, Марина Басманова и Мария Соццани-Бродская.

Для дочки, по-домашнему Нюши, Иосиф Александрович сочинил несколько стихотворений. Когда он умер, ей было 3 года, и тогда она писала папе письма «на небеса». Сейчас ей 22. Вместе с мамой она живет в Милане. Мария научила ее русскому, чтобы дочь могла читать стихотворения великого отца на его родном языке (как будто в продолжение тех же строчек 1965 года: «… чтоб к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит»). В том числе посвященное ей:

Дайте мне еще одну жизнь, и я буду петь В кафе «Рафаэлла». Или просто сидеть, Размышляя. Или у стенки стоять буфетом, Если в том бытии не так пофартит, как в этом.

И поскольку нет жизни без джаза и легкой сплетни, Я еще увижу тебя прекрасной, двадцатилетней — И сквозь пыльные щели, сквозь потускневший глянец На тебя буду пялиться издали, как иностранец.

В общем, помни — я рядом. Оглядывайся порою Зорким взглядом. Покрытый лаком или корою,

Может быть, твой отец, очищенный от соблазнов, На тебя глядит — внимательно и пристрастно.

Так что будь благосклонна к старым, немым предметам: Вдруг припомнится что-то — контуром, силуэтом. И прими, как привет от тебя не забывшей вещи Деревянные строки на нашем общем наречье.

Р.S. Подробнее о книге Эллендеи Проффер Тисли \”Бродский среди нас\” читайте в 21-м номере \”УГ\” от 26 мая. Напоминаем также о нашем конкурсе \”Иосиф Бродский. Возвращение\” для всех любящих поэзию нашего последнего нобелевского лауреата в области литературы, который продлится до 15 августа 2015 года. Условия участия смотрите здесь.

Фото из открытых источников