На чтение: ≈ 11 мин.III место в номинации «Эссе о творчестве или судьбе поэта в стиле его прозы» Всероссийского конкурса «Иосиф Бродский. Возвращение».
А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак…
О. Мандельштам
Какая тайна открывается выходящему из комнаты? Какую тайну постигает выходящий за пределы пространства, очерченного меловыми границами Догвилля? Разве не ту, что гласит: границ пространства нет. Гораздо проще смотреть в окна вагона отъезжающего поезда, чем войти в вагон, не поворачивая лица к перрону. 4 июня 1972-го самолет с Бродским поднялся над аэропортом «Пулково», чтобы пересечь границы географические, административные, человеческие, языковые и метафизические. Пересек, чтобы больше никогда не вернуться на родину. Да ведь и он сам горько шутил неоднократно: «Можно вернуться на место преступления, но нельзя возвращаться на место любви». Гораздо проще не видеть чего-то в этом городе, чем скучать по тому же самому в другом.
Скучал ли Бродский по России? Скучала ли Россия по Бродскому? Сомнений в том, что Россию Бродский любил, нет, ибо поэтом он оставался исключительно русским. Любила ли его Россия, которая за 32 прожитых им здесь года не издала ни единой его книжки, зато трижды сажала в тюрьму, дважды в психушку и – наконец – вовсе от него избавилась, наложив на долгие годы табу на его имя. Конечно, любила этого «рыжего», но по-своему, по старинке, по традиции, то есть странной, как сказано другим поэтом, любовью. А этот «рыжий», будущий Нобелевский лауреат, в свое время, знакомясь с Ахматовой, был сильно удивлен, ибо думал, что «Анна всея Руси» умерла еще до революции. Впрочем, еще в школе Ося был истинным балбесом-второгодником, закончившим всего семь классов и за это время сменившим пять школ, ибо отовсюду выгоняли за неуспеваемость. Советская школа умела отбивать интерес к знаниям, но не к буковкам.
Как вышло, что двоечник и второгодник вдруг стал писать стихи? А все точно так же – из того же великого «перводвигателя»: выйти за очерченные меловые границы, выйти вон, постоять у того фонаря, закурить сигарету. Или сменить с десяток профессий, чтобы все также выйти вон, постоять у того фонаря, закурить сигарету… и вернуться к чистому листу бумаги и карандашу. Когда ты смотришь, и буквы немеют, и жмутся друг к другу, сбиваются в кучу, и вместе, и разом уходят домой; где их дом, я не знаем, но дом их – и твой дом, потому что тебе эти буквы, как и всё здесь – тебе. Только кто ты? На этот вопрос нет ответа у букв, но дойдут они (знаю я, знаю и верю) до адресата. Адресат, я же помню, ты был, ты смотрел из той бездны, и вишня цвела прямо ночью, без солнца. Ради этого. Не ради Нобелевского знака отличия и черного смокинга.
«В багрец и золото одетая лиса», – шутили про него друзья. Приехав в Америку человеком с определенной славой, он точно знал, что, как и кому говорить. А американцы любят людей с сильной волей. Бродский же не просто говорил, а настаивал. Евгений Рейн часто вспоминал американские интервью поэта. Выглядело это примерно так: «Как спасти сельское хозяйство Боливии?.. Откуда знать, как спасти сельское хозяйство Боливии? Но он, не задумываясь ни на секунду, отвечал: «Надо перестать сажать каучоконосы и сажать подсолнухи». Почему подсолнухи? Это никому не известно, но звучало безапелляционно.
А вообще дружба для Бродского была понятием круглосуточным. Именно поэтому встать в 5.30 утра, чтобы проводить на автобус улетающего из Штатов Евгения Рейна, было поступком ничуть не меньшего масштаба, чем геракловский подвиг (Бродский терпеть не мог вставать рано). Но друг же. Ему и две пары очков купить необходимо, и одеть с ног до головы, и сводить по лучшим ресторанам, и покатать по всей Америке на своем «Мерседесе». И мало кто бы признал в этом рубаха-парне того гордеца, холодно смотрящего на все четыре с неповторимым, фирменным прищуром: пресловутый взгляд мраморной римской статуи на то, что будет после нее… Он плохо ладил с людьми. Многим он казался высокомерным и наглым. Это преумножало список его врагов.
Плюсом ко всему голос, которым можно читать даже прогноз погоды (слушать будут определенно, причем не отрываясь!!!), голос, оформившийся лишь в «северном крае», укрывшем по традиции изгоя и изгнанника. Ссылка в природу обернулась ссылкой в славу, что превосходно понимала Марианна Басманова: ссыльный поэт интереснее же богемного ленинградца, не так ли? Впрочем, если бы не Марина и не друг Лжедмитрий, карты легли бы на стол иначе… В этом весь Бродский, умеющий издевательски подставить вторую щеку: зная о грядущем аресте, вернуться из Москвы в Ленинград на последние 20 рублей, занятые у друга, чтобы разобраться с другим другом, отбившим у него девушку. И заново… Выйти за очерченные меловые границы, выйти вон, постоять у того фонаря, закурить сигарету. Улица. Фонарь. Арест. Письма в защиту опального поэта Ахматовой, и Чуковского, и многих других.
Считается, что именно с этого случая Бродского в нашей стране начинается диссидентское правозащитное движение, абсолютно не приемлемое Бродским из-за какой-то неведомой линейки «избранности». Когда он ехал в столыпинском вагоне в ссылку, рядом с ним ехал какой-то старик-крестьянин, которого арестовали за то, что он украл мешок отрубей, чтобы кормить скотину. В защиту старика-крестьянина письма не писали и вряд ли напишут. А вот он, поэт, интеллигент, и за спиной его стоит много людей. Бродскому, интеллигенту и поэту, это было очень неприятно. Впрочем, ссылка не стала для поэта наказанием, более того он сам неоднократно называл ее лучшим периодом своей жизни, и тем паче – она сделала ему биографию. Из «полутора комнат», да в квартиру с собственными четырьмя стенами и собственной печатной машинкой. Это было более чем мечта. Друзья приезжают из Ленинграда в Норинскую, родители навещают, да и Марианна Басманова вновь возвращается к Бродскому. Противостояние поэта и закона, поэта и власти, казалось бы, исчерпало себя. Да, власть продолжила сталинскую линию, апробированную некогда на Мандельштаме: ссылка как способ изолировать, но сохранить. Как Пушкина, как Лермонтова. И только уж если и то, и другое вместе не получается, то остается изгнание. После возвращения Бродского из ссылки интеллигенция подняла его на щит. Впрочем, отечественного щита хватило ненадолго. Если друг оказался вдруг американским славистом по фамилии «Проффер», то филолог поэту больше, чем брат. Именно Профферы с большим трудом добились для него въездной визы в США и помогли получить место университетского преподавателя.
«Северный край» принял, американские друзья приняли, приняла и англо-саксонская культура. Сначала Анн-Арбор и «Ардис», потом Нью-Йорк, а затем Штаты целиком и Европа. Вот только Россия до последнего с осторожностью посматривала на своего такого «русского американского поэта». Зато сейчас с лихвой и в избытке компенсирующая этот дефицит многочисленными памятниками, проектами, фильмами, книгами, постановками и пр., то есть упрощенным восприятием, когда вместо сложного и прекрасного именно своей противоречивостью появляется грубо раскрашенная схема, памятник, которым куда проще манипулировать. Дубликат проще поставить напротив или обнять (не запротестует же он!), на памятник можно опереться, а на его пьедестале нетрудно отыскать место и для себя, и даже сделать селфи. Возможно, поэтому 4 июня 1972-го самолет с Бродским поднялся над аэропортом «Пулково», чтобы пересечь границы географические, административные, человеческие, языковые и метафизические. Пересек, чтобы больше никогда не вернуться на родину. Впрочем, Бродский, вероятно, отчетливо понимал и другое – в России нового времени, несмотря на многочисленные издания его стихов и бурно декларируемую любовь к ним, для него уже нет места. Такая тайна открывается всякому выходящему из комнаты. Такую тайну постигает всякий выходящий за пределы пространства, очерченного меловыми границами Догвилля.
Ксения ЕЛИСТРАТОВА, учитель русского языка и литературы, средняя школа №34 города Череповца Вологодской области
Выбор читателей
Комментарии